Моё бесполезное существование было связано сейчас с их сильной группой только завистью.
— Одного меня оставляете, ладно, — прошептал я им.
Но их спины были безучастны ко мне. Не убыстряя и не замедляя своего бега, они неумолимо удалялись от меня, и, когда я в очередной раз поднял взгляд, их уже не было, была одна только пустая дорога и снег. Я остановился.
Ушли, значит.
И я увидел, что ничем, ну ничем больше не связан с ними, даже желанием быть первым, и что так ещё лучше — вот я, а вот дорога. И снег, и тишина кругом. И среди этих безмолвных снегов на безлюдной дороге я стою совсем один, совсем себе хозяин. Захочу — лягу, захочу — сверну с дороги и понесу своё пустое существование туда, куда и не велено вовсе, я и сам не знаю куда.
Я не понял, как это случилось, но вдруг увидел, что снова бегу. Снег, снег и снег был кругом, и казалось, я бегу среди одного и того же снега, на одном и том же месте. Время от времени я как бы приходил в себя, оглядывался и снова ничего не понимал, не понимал даже, сплю я или же просто топчу на одном месте снег. Как закат, как сумерки, во мне переплетались и снова друг от друга отщеплялись бег и снег. Снег, снег, всё тот же снег был кругом и среди снега снова снег. И не было среди снежной этой белизны ничего не белого, чтобы я мог себе сказать, что вон там что-то чернеет, какой-то предмет, вот я нагнал его, а вот и оставил позади. Бег, конечно, был, мы бежали… мы разделились на две группы… на далёких холмах старшеклассники прокричали «ура-а…», женщины с красными щёками сидели и смотрели на нас… потом мы погрузили свои руки в горячие опилки… Всё это было, но было давно, когда-то, было и кончилось… Чужак пришёл и встал, прямо передо мной, казалось, это тоже когда-то уже было, а сейчас я вижу сон об этом.
— Скажи матери, пусть постирает рубашку, — сказал я и понял, что передо мной действительно он.
Он проглотил слюну и отрывисто задышал.
— Я для тебя опилок принёс, — сказал я ему.
— Опилок, — прошептал он.
— Я ведь сказал тебе, что принесу твои опилки.
— Мои опилки… принесёшь, — прошептал он.
Он взял у меня пригоршню онилок, прижал кулаки к груди и устремился к лесопилке. Я обнял его, повернул лицом к селу и побежал рядом с ним, но какую-то долю секунды я не понимал, кто кого повернул и куда это мы с ним бежим.
— Зачем тебе бежать со мной? — прошептал он. Я ему ничего не ответил, потому что мне тоже вдруг показалось, что мы бежим к лесопилке. — Для чего ты бежишь? — прошептал он. — Тебе со мной… не надо.
— Не разговаривай, — сказал я, — дыши носом.
— Не беги со мной.
На этот раз мне показалось, он не хочет бежать со мной. Со мной, с плохим. «Я добегу и вернусь, — прошептал он, — добегу и вернусь». Да нет же, он думал, что я настолько хорош, что бегу на лесопилку второй раз ради него.
— Ты добежишь и вернёшься, — сказал я.
— Добегу и вернусь, — прошептал он.
— Закрой рот.
Он упал. Потом поднялся на четвереньки и снова упал.
— Добежишь и вернёшься, — сказал я. — Вон как ты бежишь и вон как возвращаешься, знаем.
Я не мог поднять его, и мне нравилось то, как я мучаюсь с ним. Мне нравилось, что я поднимаю его с земли, что в его кулаке мои опилки и что у него такое худенькое, щуплое тело.
— Тихо как, — прошептал он, — до чего тихо.
— Какая ещё к черту лесопилка, — сказал я, — кто это будет проверять, были мы там или нет.
— Ты уже раз добежал, тебе не надо со мной, — прошептал он, — я добегу и вернусь.
— У меня во рту горько, давай медленней.
— А ты со мной не беги, — прошептал он, — я скоро вернусь.
И вдруг он закричал:
— Ты меня обманываешь, ты меня в село ведёшь!
Я преградил ему дорогу. И сказал:
— Ты на лесопилку не пойдёшь. Не пущу.
— Вы все, все были на лесопилке, один я не был, — заплакал он. Он плакал, потому что не находил в себе больше сил повернуть к лесопилке, потому что в душе уже согласился, что побежит в село с моей пригоршней опилок.
Он бежал рядом со мной, бежал в село, и лицо его корчилось от гримас:
— Но ты не скажешь… никому не скажешь, что мои опилки ты принёс?
И снова:
— Ты ведь не скажешь, что я не был на лесопилке?
— Ты был на лесопилке, — отвечал ему я.
Он молча давился слёзами и снова не выдерживал, взрывался:
— Но ведь ты не скажешь, не скажешь, что я не был там?
— Твои опилки у тебя в кулаке. Ты взял их сам, — говорил я, но всё равно в нём не было — во всём его тщедушном теле не было места для лжи, он плакал и снова и снова повторял:
— А если спросят, откуда опилки?
— С лесопилки.
— Но ведь я не был там, — давился он слёзами, — я не был на лесопилке, а у меня опилки, откуда?
Впереди показалось село. Я выпрямился и сказал ему:
— Ты бежишь лучше меня.
Село смотрело на нас с холмов. Нахлобучив на себя черепичные крыши, пристально глядели на нас дома. Село смотрело и видело, что двое его сыновей — внук деда Арсена и внук деда Аветика — возвращаются откуда-то вместе, один из них, конечно, посильнее, другой немного слабее, но никто никого не опережает, они идут по-товарищески, плечо к плечу. Среди всех прочих домов выделялась школа с озарёнными предзакатным солнцем окнами. С крыльца школы за нашим возвращением наблюдают, наверное, наши девочки — их зелёно-красно-оранжевая стайка… Наши девочки, одетые в оранжевое, с цветущей вербой в руках, они смотрят сейчас и видят наше жалкое, наше слабое, медленное, такое медленное шествие самых последних.
— Со двора школы нас видно, — прошептал он.
— Ты бежишь лучше меня, — сказал я, — поднажми ещё немножко.
Он напрягся, но не смог вырваться вперёд. Он снова напрягся, на секунду поравнялся со мной, его красная спина мелькнула где-то чуть ли не впереди меня, но даже в эту секунду было понятно, что поравнялся он со мной всего лишь на секунду. И он сам понял это — на его лице зажглась и погасла та жалкая улыбка, которая появляется на лицах людей, принявших своё поражение, примирившихся с ним.
Он прошептал:
— Иди один.
— Смотри, одинокий хачкар, — сказал я.
— Ты что-то говоришь? — прошептал он.
— Говорю, одинокий хачкар.
Что я мог ему ещё сказать? Ведь нельзя было просто так, молча, так, как будто рядом с тобой никого нет, будто не бежит с тобой кто-то рядом из последних сил, нельзя ведь было просто так оторваться от него и пронести свою победу под взглядами девочек через весь школьный двор к учительнице.
Где-то возле самой школы, у поворота дороги я оглянулся — он бежал медленно, он был почти там же, где я его оставил, — среди снегов чернели хачкар и его маленькая фигурка. Казалось, ничего там не двигалось.
Я выпрямился и выбежал рывком на школьный двор. Никаких голосов. Школьный двор был совершенно безлюден. Я побежал в класс. Доска в классе была вытерта насухо. И в учительской никого не было. Среди тишины мерно двигался маятник часов, и на столе безмолвно умирали ветви вербы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
— Одного меня оставляете, ладно, — прошептал я им.
Но их спины были безучастны ко мне. Не убыстряя и не замедляя своего бега, они неумолимо удалялись от меня, и, когда я в очередной раз поднял взгляд, их уже не было, была одна только пустая дорога и снег. Я остановился.
Ушли, значит.
И я увидел, что ничем, ну ничем больше не связан с ними, даже желанием быть первым, и что так ещё лучше — вот я, а вот дорога. И снег, и тишина кругом. И среди этих безмолвных снегов на безлюдной дороге я стою совсем один, совсем себе хозяин. Захочу — лягу, захочу — сверну с дороги и понесу своё пустое существование туда, куда и не велено вовсе, я и сам не знаю куда.
Я не понял, как это случилось, но вдруг увидел, что снова бегу. Снег, снег и снег был кругом, и казалось, я бегу среди одного и того же снега, на одном и том же месте. Время от времени я как бы приходил в себя, оглядывался и снова ничего не понимал, не понимал даже, сплю я или же просто топчу на одном месте снег. Как закат, как сумерки, во мне переплетались и снова друг от друга отщеплялись бег и снег. Снег, снег, всё тот же снег был кругом и среди снега снова снег. И не было среди снежной этой белизны ничего не белого, чтобы я мог себе сказать, что вон там что-то чернеет, какой-то предмет, вот я нагнал его, а вот и оставил позади. Бег, конечно, был, мы бежали… мы разделились на две группы… на далёких холмах старшеклассники прокричали «ура-а…», женщины с красными щёками сидели и смотрели на нас… потом мы погрузили свои руки в горячие опилки… Всё это было, но было давно, когда-то, было и кончилось… Чужак пришёл и встал, прямо передо мной, казалось, это тоже когда-то уже было, а сейчас я вижу сон об этом.
— Скажи матери, пусть постирает рубашку, — сказал я и понял, что передо мной действительно он.
Он проглотил слюну и отрывисто задышал.
— Я для тебя опилок принёс, — сказал я ему.
— Опилок, — прошептал он.
— Я ведь сказал тебе, что принесу твои опилки.
— Мои опилки… принесёшь, — прошептал он.
Он взял у меня пригоршню онилок, прижал кулаки к груди и устремился к лесопилке. Я обнял его, повернул лицом к селу и побежал рядом с ним, но какую-то долю секунды я не понимал, кто кого повернул и куда это мы с ним бежим.
— Зачем тебе бежать со мной? — прошептал он. Я ему ничего не ответил, потому что мне тоже вдруг показалось, что мы бежим к лесопилке. — Для чего ты бежишь? — прошептал он. — Тебе со мной… не надо.
— Не разговаривай, — сказал я, — дыши носом.
— Не беги со мной.
На этот раз мне показалось, он не хочет бежать со мной. Со мной, с плохим. «Я добегу и вернусь, — прошептал он, — добегу и вернусь». Да нет же, он думал, что я настолько хорош, что бегу на лесопилку второй раз ради него.
— Ты добежишь и вернёшься, — сказал я.
— Добегу и вернусь, — прошептал он.
— Закрой рот.
Он упал. Потом поднялся на четвереньки и снова упал.
— Добежишь и вернёшься, — сказал я. — Вон как ты бежишь и вон как возвращаешься, знаем.
Я не мог поднять его, и мне нравилось то, как я мучаюсь с ним. Мне нравилось, что я поднимаю его с земли, что в его кулаке мои опилки и что у него такое худенькое, щуплое тело.
— Тихо как, — прошептал он, — до чего тихо.
— Какая ещё к черту лесопилка, — сказал я, — кто это будет проверять, были мы там или нет.
— Ты уже раз добежал, тебе не надо со мной, — прошептал он, — я добегу и вернусь.
— У меня во рту горько, давай медленней.
— А ты со мной не беги, — прошептал он, — я скоро вернусь.
И вдруг он закричал:
— Ты меня обманываешь, ты меня в село ведёшь!
Я преградил ему дорогу. И сказал:
— Ты на лесопилку не пойдёшь. Не пущу.
— Вы все, все были на лесопилке, один я не был, — заплакал он. Он плакал, потому что не находил в себе больше сил повернуть к лесопилке, потому что в душе уже согласился, что побежит в село с моей пригоршней опилок.
Он бежал рядом со мной, бежал в село, и лицо его корчилось от гримас:
— Но ты не скажешь… никому не скажешь, что мои опилки ты принёс?
И снова:
— Ты ведь не скажешь, что я не был на лесопилке?
— Ты был на лесопилке, — отвечал ему я.
Он молча давился слёзами и снова не выдерживал, взрывался:
— Но ведь ты не скажешь, не скажешь, что я не был там?
— Твои опилки у тебя в кулаке. Ты взял их сам, — говорил я, но всё равно в нём не было — во всём его тщедушном теле не было места для лжи, он плакал и снова и снова повторял:
— А если спросят, откуда опилки?
— С лесопилки.
— Но ведь я не был там, — давился он слёзами, — я не был на лесопилке, а у меня опилки, откуда?
Впереди показалось село. Я выпрямился и сказал ему:
— Ты бежишь лучше меня.
Село смотрело на нас с холмов. Нахлобучив на себя черепичные крыши, пристально глядели на нас дома. Село смотрело и видело, что двое его сыновей — внук деда Арсена и внук деда Аветика — возвращаются откуда-то вместе, один из них, конечно, посильнее, другой немного слабее, но никто никого не опережает, они идут по-товарищески, плечо к плечу. Среди всех прочих домов выделялась школа с озарёнными предзакатным солнцем окнами. С крыльца школы за нашим возвращением наблюдают, наверное, наши девочки — их зелёно-красно-оранжевая стайка… Наши девочки, одетые в оранжевое, с цветущей вербой в руках, они смотрят сейчас и видят наше жалкое, наше слабое, медленное, такое медленное шествие самых последних.
— Со двора школы нас видно, — прошептал он.
— Ты бежишь лучше меня, — сказал я, — поднажми ещё немножко.
Он напрягся, но не смог вырваться вперёд. Он снова напрягся, на секунду поравнялся со мной, его красная спина мелькнула где-то чуть ли не впереди меня, но даже в эту секунду было понятно, что поравнялся он со мной всего лишь на секунду. И он сам понял это — на его лице зажглась и погасла та жалкая улыбка, которая появляется на лицах людей, принявших своё поражение, примирившихся с ним.
Он прошептал:
— Иди один.
— Смотри, одинокий хачкар, — сказал я.
— Ты что-то говоришь? — прошептал он.
— Говорю, одинокий хачкар.
Что я мог ему ещё сказать? Ведь нельзя было просто так, молча, так, как будто рядом с тобой никого нет, будто не бежит с тобой кто-то рядом из последних сил, нельзя ведь было просто так оторваться от него и пронести свою победу под взглядами девочек через весь школьный двор к учительнице.
Где-то возле самой школы, у поворота дороги я оглянулся — он бежал медленно, он был почти там же, где я его оставил, — среди снегов чернели хачкар и его маленькая фигурка. Казалось, ничего там не двигалось.
Я выпрямился и выбежал рывком на школьный двор. Никаких голосов. Школьный двор был совершенно безлюден. Я побежал в класс. Доска в классе была вытерта насухо. И в учительской никого не было. Среди тишины мерно двигался маятник часов, и на столе безмолвно умирали ветви вербы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9