Мы все смотрели на него, и учительница смотрела. Она смотрела на него и ждала, что скажет сын её брата.
— Чужак Арто, — пробурчал Мадат.
— Что за Арто? — Она хотела, чтобы сын её брата произнёс имя Чужака полностью и членораздельно, и было самое время вставить: «Если бы его не звали Чужак, на его спине не написано было бы «Чужак», — и это стало бы самой острой шуткой в школе. Эту шутку помнили бы потом долго, целый год. Но Чужак в эту минуту — когда сам я был капитаном целой команды, а девочки смотрели на нас, сбившись в кучу, и приближалась жёлто-зелёная весна, — Чужак мне в эту минуту нравился. И я промолчал.
— Артавазд, — пробурчал Мадат. Он сказал это через силу, и ему не понравилось, что его принуждают произносить это имя. — Артавазд, — сухо, словно камнем по камню провели, сказал он, — да, Артавазд, но будь он хоть трижды Артавазд, забери его из моей команды.
Учительница молча уставилась на него, тяжёлым взглядом посмотрела на него и ничего не сказала, но было понятно, мы все прекрасно поняли, что она хотела сказать. Она хотела сказать, что сейчас она не тётка Мадата, а учительница математики и военного дела.
Мадат растерялся, но продолжал смотреть учительнице прямо в лицо: всё-таки она была его тётка, и, кроме того, Мадат был смелый парень.
— Возьмите, — поправился Мадат, — возьмите его из моей команды.
— Простите, — усмехнулась учительница, — а кто тебе сказал, что ты капитан команды?
Мадат поглядел на команду, команда поглядела на него, и было ясно, что он их вожак. Он поглядел на учительницу, взглянул на неё пристально и не сказал «я говорю», но и не извинился, не сказал «извините». Учительница смотрела на него, он смотрел на учительницу, и никто бы в эту минуту никакими клещами не вытянул из него слов прощения. И учительница увидела, что вожак в самом деле он и что Чужака в свою команду брать он не хочет.
Учительница медленно опустила веки, посмотрела так с закрытыми глазами и высоко вздёрнутым лицом, и, когда она снова подняла свои тяжёлые веки, в её глазах стояли слезы, и это была просто-напросто тётка, которая видела в этом мальчике Мадате своего погибшего брата. Мы все это поняли, потому что сами в эту минуту видели в нём вожака и героя. Он был хороший капитан, он хотел иметь такую команду, в которой каждый умел бы хорошо бегать. А она была хорошая учительница, она хотела сохранить в себе любовь ко всем и к каждому в отдельности и одновременно соблюсти военную дисциплину. Но как же это получается, что я хороший, и он хороший, и ты хороший, и все мы хороши, а плохие вещи всё же происходят?
Склонив голову набок, с тонкой шеей, с большими блестящими глазами, Чужак смотрел в сторону далёких гор и, казалось, не дышал даже. «Он не сможет бежать, отстанет по дороге», — услышал я голос Мадата. Чужак моргнул глазами. Только моргнул глазами. «Пусть остаётся здесь с девочками», — услышал я. Чужак стоял неподвижно, ждал. Так только ягнёнок может позволить говорить, что вот сейчас его зарежут, только вода может позволить, чтобы при ней хвалили или ругали её вкус, только яркий подсолнух может ждать, чтоб его сорвали или оставили на стебле. Красный отсвет рубашки делал Чужака каким-то непривычно красным. Он молча стоял в этой своей рубашке под нашими взглядами, молча слушал спор о себе и о собственной непригодности, и мне вдруг показалось, что он лучше всех — и этой учительницы, и этого героического Мадата, и этих девочек. И ещё я подумал, что самый плохой, самый мерзкий среди всех я, потому что я позволил, чтобы они вот так обсуждали его, я допустил такое, а сам стою и всякие буквы выискиваю на его спине. Он сглотнул слюну, его тонкая шея напряглась, и я почувствовал, что мне самому стало душно и невозможно дышать, что сам я уже задыхаюсь вместо него. Задыхаюсь оттого, что мой отец ноет и не умирает, что моей матери дали старый плакат и это стало похоже на воровство, что случайность прямо на моей спине выдавила слово «Чужак», что в этом сильном мире только моей силы недостаёт.
— Пускай Мадат идёт на моё место, а я на его, — сказал я.
Учительница сделала вид, что не слышит меня.
— Пускай Мадат…
Учительница коротко взглянула на меня. «Не хотите, не надо…» — подумал я, но в эту же секунду понял, что она требует от меня военной дисциплины и обращения по всем правилам.
— Разрешите обратиться. — Я шагнул вперёд, вытянулся в стойку «смирно» и предложил: — Прикажите Мадату перейти во вторую команду, а мне в первую.
Она переспросила едва слышно:
— Как ты сказал?
Я повторил:
— Прикажите мне перейти в первую команду, а Мадата переведите во вторую. — И сказал Мадату: — Раз ты не хочешь Артавазда в свою команду, давай поменяемся командами.
Он окинул меня невидящим взглядом и отвернулся. Я растерялся. Я понял причину его холодности и растерялся ещё больше. Его команда сплошь состояла из высоких ребят, а мои все подобрались маленькие. И сам он был высокий, много выше меня, а я предлагал ему идти вожаком к коротышкам. Он, честное слово, был хороший полководец. Ганнибал, подумал я, Суворов… Кутузов… Вот увидишь, я прозову тебя Кутузов. Но у него и так уже было своё имя — Мадатов. Генерал Мадатов. Так оно и будет, прозовём тебя генерал Мадатов, будешь знать…
— Ничего менять не будем, — сказала учительница. — Первый отряд, к Тёплому ключу бе-гом!
— Нет, — сухим, очень сухим голосом сказал он, — заберите Чужака из моего отряда.
— Какого ещё Чужака? — закричала учительница.
— Вы знаете, — сказал он.
— А кто сказал, что отряд твой? — закричала учительница.
— А это так, — сказал он.
— А если я отправлю тебя сейчас в подвал и дверь за тобой закрою? — закричала учительница.
С минуту он стоял неподвижно. Потом вышел из шеренги и зашагал к подвалу.
— Вернись! — закричала учительница.
Он даже не оглянулся. «Бросьте меня в подвал и дверь за мной закройте», — послышался его голос. Он уходил от нас всё дальше вниз, он уже спускался по лестнице в этот самый подвал, его уже почти не видно было. Вот так, именно так уходил на свою погибель его отец, брат учительницы, чтобы не вернуться, чтобы никогда больше не вернуться.
— Вернись, — попросила учительница.
Он стоял на лестнице, нам видна была только его голова, он так ни разу и не обернулся. Спустится или вернётся? Не вернётся, ни за что не вернётся. Нам видна была только его голова. Его тётка отвернулась, чтоб не видеть его исчезновения, чтобы не видеть, как мгла поглотит его совсем.
— И всё из-за тебя, — услышал я.
Все осуждающе смотрели на Чужака. Теперь, когда все вот так осуждающе смотрели на него, он уже не смел стоять безучастно, обратив взгляд к дальним далям, и думать, что он не виноват, — нет, он стоял сейчас съёжившись, как самый виноватый-превиноватый на свете человек, и боялся показать нам даже единственное жалкое проявление своего протеста — боялся даже, чтобы мы увидели, как ходит кадык на его шее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
— Чужак Арто, — пробурчал Мадат.
— Что за Арто? — Она хотела, чтобы сын её брата произнёс имя Чужака полностью и членораздельно, и было самое время вставить: «Если бы его не звали Чужак, на его спине не написано было бы «Чужак», — и это стало бы самой острой шуткой в школе. Эту шутку помнили бы потом долго, целый год. Но Чужак в эту минуту — когда сам я был капитаном целой команды, а девочки смотрели на нас, сбившись в кучу, и приближалась жёлто-зелёная весна, — Чужак мне в эту минуту нравился. И я промолчал.
— Артавазд, — пробурчал Мадат. Он сказал это через силу, и ему не понравилось, что его принуждают произносить это имя. — Артавазд, — сухо, словно камнем по камню провели, сказал он, — да, Артавазд, но будь он хоть трижды Артавазд, забери его из моей команды.
Учительница молча уставилась на него, тяжёлым взглядом посмотрела на него и ничего не сказала, но было понятно, мы все прекрасно поняли, что она хотела сказать. Она хотела сказать, что сейчас она не тётка Мадата, а учительница математики и военного дела.
Мадат растерялся, но продолжал смотреть учительнице прямо в лицо: всё-таки она была его тётка, и, кроме того, Мадат был смелый парень.
— Возьмите, — поправился Мадат, — возьмите его из моей команды.
— Простите, — усмехнулась учительница, — а кто тебе сказал, что ты капитан команды?
Мадат поглядел на команду, команда поглядела на него, и было ясно, что он их вожак. Он поглядел на учительницу, взглянул на неё пристально и не сказал «я говорю», но и не извинился, не сказал «извините». Учительница смотрела на него, он смотрел на учительницу, и никто бы в эту минуту никакими клещами не вытянул из него слов прощения. И учительница увидела, что вожак в самом деле он и что Чужака в свою команду брать он не хочет.
Учительница медленно опустила веки, посмотрела так с закрытыми глазами и высоко вздёрнутым лицом, и, когда она снова подняла свои тяжёлые веки, в её глазах стояли слезы, и это была просто-напросто тётка, которая видела в этом мальчике Мадате своего погибшего брата. Мы все это поняли, потому что сами в эту минуту видели в нём вожака и героя. Он был хороший капитан, он хотел иметь такую команду, в которой каждый умел бы хорошо бегать. А она была хорошая учительница, она хотела сохранить в себе любовь ко всем и к каждому в отдельности и одновременно соблюсти военную дисциплину. Но как же это получается, что я хороший, и он хороший, и ты хороший, и все мы хороши, а плохие вещи всё же происходят?
Склонив голову набок, с тонкой шеей, с большими блестящими глазами, Чужак смотрел в сторону далёких гор и, казалось, не дышал даже. «Он не сможет бежать, отстанет по дороге», — услышал я голос Мадата. Чужак моргнул глазами. Только моргнул глазами. «Пусть остаётся здесь с девочками», — услышал я. Чужак стоял неподвижно, ждал. Так только ягнёнок может позволить говорить, что вот сейчас его зарежут, только вода может позволить, чтобы при ней хвалили или ругали её вкус, только яркий подсолнух может ждать, чтоб его сорвали или оставили на стебле. Красный отсвет рубашки делал Чужака каким-то непривычно красным. Он молча стоял в этой своей рубашке под нашими взглядами, молча слушал спор о себе и о собственной непригодности, и мне вдруг показалось, что он лучше всех — и этой учительницы, и этого героического Мадата, и этих девочек. И ещё я подумал, что самый плохой, самый мерзкий среди всех я, потому что я позволил, чтобы они вот так обсуждали его, я допустил такое, а сам стою и всякие буквы выискиваю на его спине. Он сглотнул слюну, его тонкая шея напряглась, и я почувствовал, что мне самому стало душно и невозможно дышать, что сам я уже задыхаюсь вместо него. Задыхаюсь оттого, что мой отец ноет и не умирает, что моей матери дали старый плакат и это стало похоже на воровство, что случайность прямо на моей спине выдавила слово «Чужак», что в этом сильном мире только моей силы недостаёт.
— Пускай Мадат идёт на моё место, а я на его, — сказал я.
Учительница сделала вид, что не слышит меня.
— Пускай Мадат…
Учительница коротко взглянула на меня. «Не хотите, не надо…» — подумал я, но в эту же секунду понял, что она требует от меня военной дисциплины и обращения по всем правилам.
— Разрешите обратиться. — Я шагнул вперёд, вытянулся в стойку «смирно» и предложил: — Прикажите Мадату перейти во вторую команду, а мне в первую.
Она переспросила едва слышно:
— Как ты сказал?
Я повторил:
— Прикажите мне перейти в первую команду, а Мадата переведите во вторую. — И сказал Мадату: — Раз ты не хочешь Артавазда в свою команду, давай поменяемся командами.
Он окинул меня невидящим взглядом и отвернулся. Я растерялся. Я понял причину его холодности и растерялся ещё больше. Его команда сплошь состояла из высоких ребят, а мои все подобрались маленькие. И сам он был высокий, много выше меня, а я предлагал ему идти вожаком к коротышкам. Он, честное слово, был хороший полководец. Ганнибал, подумал я, Суворов… Кутузов… Вот увидишь, я прозову тебя Кутузов. Но у него и так уже было своё имя — Мадатов. Генерал Мадатов. Так оно и будет, прозовём тебя генерал Мадатов, будешь знать…
— Ничего менять не будем, — сказала учительница. — Первый отряд, к Тёплому ключу бе-гом!
— Нет, — сухим, очень сухим голосом сказал он, — заберите Чужака из моего отряда.
— Какого ещё Чужака? — закричала учительница.
— Вы знаете, — сказал он.
— А кто сказал, что отряд твой? — закричала учительница.
— А это так, — сказал он.
— А если я отправлю тебя сейчас в подвал и дверь за тобой закрою? — закричала учительница.
С минуту он стоял неподвижно. Потом вышел из шеренги и зашагал к подвалу.
— Вернись! — закричала учительница.
Он даже не оглянулся. «Бросьте меня в подвал и дверь за мной закройте», — послышался его голос. Он уходил от нас всё дальше вниз, он уже спускался по лестнице в этот самый подвал, его уже почти не видно было. Вот так, именно так уходил на свою погибель его отец, брат учительницы, чтобы не вернуться, чтобы никогда больше не вернуться.
— Вернись, — попросила учительница.
Он стоял на лестнице, нам видна была только его голова, он так ни разу и не обернулся. Спустится или вернётся? Не вернётся, ни за что не вернётся. Нам видна была только его голова. Его тётка отвернулась, чтоб не видеть его исчезновения, чтобы не видеть, как мгла поглотит его совсем.
— И всё из-за тебя, — услышал я.
Все осуждающе смотрели на Чужака. Теперь, когда все вот так осуждающе смотрели на него, он уже не смел стоять безучастно, обратив взгляд к дальним далям, и думать, что он не виноват, — нет, он стоял сейчас съёжившись, как самый виноватый-превиноватый на свете человек, и боялся показать нам даже единственное жалкое проявление своего протеста — боялся даже, чтобы мы увидели, как ходит кадык на его шее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9