"
Теперь мне стали понятны и испуг Иды и ее радостный восклик: "Вот и мамаша!"
Это все было совершенно по-истомински и похоже как две капли воды на его всегдашние отношения к женщинам. Его правило - он говорил - всегда такое: без меры смелости, изрядно наглости; поднесите все это женщине на чувствительной подкладке, да не давайте ей опомниваться, и я поздравлю вас с всегдашним успехом.
Здесь были и смелость, и наглость, и чувствительная подкладка, и недосуг опомниться; неразрешенным оставалось: быть ли успеху?.. А отчего и нет? Отчего и не быть? Правда, Маня прекрасное, чистое дитя - все это так; но это дитя позволило насильно поцеловать себя и прошептала, а не прокричала "пустите!" Для опытного человека это обстоятельство очень важно обстоятельство в девяносто девяти случаях изо ста ручающееся нахалу за непременный успех.
Так точно думал и Истомин. Самодовольный, как дьявол, только что заманивший странника с торной дороги в пучину, под мельничные колеса, художник стоял, небрежно опершись руками о притолки в дверях, которые вели в магазин из залы, и с фамильярностью самого близкого, семейного человека проговорил вошедшей Софье Карловне:
- Тебя, о матерь, сретаем собрашеся вкупе! Приди и открой нам объятия отчи!
- Ах, Роман Прокофьич! - отвечала старуха, снимая с себя и складывая на руки Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.
- И вы тоже! - обратилась она, протянув другую руку мне. - Вот и прекрасно; у каждой дочери по кавалеру. Ну, будем, что ли, чай пить? Иденька, вели, дружочек, Авдотье поскорее нам подать самоварчик. А сами туда, в мой уголок, пойдемте, - позвала она нас с собою и пошла в залу. , В зале, у небольшого кругленького столика, между двумя тесно сдвинутыми стульями, стояла Маня. Она была в замешательстве и потерянно перебирала кипу желтоватых гравюр, принесенных ей Истоминым.
- Рыбка моя тихая! что ж это ты здесь одна? - отнеслась к ней Софья Карловна.
Маня посмотрела с удивлением на мать, положила гравюру, отодвинула рукою столик и тихо поправила волосы.
- Тебя, мою немушу, всегда забывают. Молчальница ты моя милая! все-то она у нас молчит, все молчит. Идка скверная всех к себе позабирает, а она, моя горсточка, и сидит одна в уголочке.
- Нет, мама, со мною здесь Роман Прокофьич сидел, - тихо ответила Маня и нежно поцеловала обе материны руки.
На левой щечке у Мани пылало яркое пунцовое пятно: это здесь к ее лицу прикасались жадные уста удава.
- Роман Прокофьич с тобой сидел, - ну, и спасибо ему за это, что он сидел. Господи боже мой, какие мы, Роман Прокофьич, все счастливые, начала, усаживаясь в своем уголке за покрытый скатертью стол, Софья Карловна. - Все нас любят; все с нами такие добрые.
- Это вы-то такие добрые.
- Нет, право. Ах, да! что со мной сейчас было... Софья Карловна весело рассмеялась.
- Здесь возле моих дочерей, возле каждой по кавалеру, а там какой-то господин за мною вздумал ухаживать.
- Как это, мамаша, за вами? - спросил Истомин, держась совсем членом семейства Норков и даже называя madame Норк "мамашей".
- Да так, вот пристал ко мне дорогой в провожатые, да и только.
Мы все рассмеялись.
- Ну, я и говорю, у Бертинькиного подъезда: "Очень, говорю, батюшка, вам благодарна, только постойте здесь минуточку, я сейчас зайду внучков перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста", - он и драла: стыдно стало, что за старухой увязался.
- Молодец моя мама! - похвалила уставлявшая на стол чайный прибор Ида. - Да, вот подите, право, какие нахалы! Старухам, нам, уж и тем прохода нет, как вечер. Вы знаете ведь, что с Иденькой в прошлом году случилось?
- Нет, мы не знаем.
- Как же! поцеловал ее какой-то негодяй у самого нашего дома.
- Вот как, Ида Ивановна! - отозвался, закручивая ус, Истомин.
- Да-с, это так, - довольно небрежно ответила ему, обваривая чай, Ида.
- Ты расскажи, Идоша, как это было-то.
- Ну что, мама, им-то рассказывать; это еще и их, пожалуй, выучишь этому секрету.
- Ну, полно-ка тебе врать, Ида.
- Мне даже кажется, что Роман Прокофьич в этом чуть ли не участвовал.
- В чем это? Бог с вами, Ида Ивановна, что это вы говорите?
- А что ж, ведь вы тогда не были с нами еще знакомы?
- Ну да, как же! станет Роман Прокофьич... Перестань, пожалуйста.
- Перестану, мама, извольте, - отвечала Ида с несколько комической покорностью и стала наливать нам стаканы.
Во все это время она не садилась и стояла перед самоваром на ногах.
- Видите, - начала Софья Ивановна, - вот так-то часто говорят ничего, ничего; можно, говорят, и одной женщине идти, если, дескать, сама не подает повода, так никто ее не тронет; а выходит, что совсем не ничего. Идет, представьте себе, Иденька от сестры, и еще сумерками только; а за нею два господина; один говорит: "Я ее поцелую", а другой говорит: "Не поцелуешь"; Идочка бежать, а они за нею; догнали у самого крыльца и поцеловали.
- Так и поцеловали?
- Так и поцеловали.
- Ида Ивановна! да как же вы это оплошали? Как же вас поцеловали, а? расспрашивал с удивлением Истомин.
- Очень просто, - отвечала Ида, - взяли за плечи, да и поцеловали...
- И вы ему не плюнули в лицо?
- Ну, так! чтоб он еще меня приколотил?
- Эк куда хватили - так уж и приколотит?
- А что ж? от вас всего дождешься, - добавила, улыбаясь, Ида.
- Мнения, стало быть, вы о мужчинах невысокого, Ида Ивановна? - пошутил художник.
- Извольте, мама, вам чаю, - проговорила Ида матери, а Истомину не ответила ни слова, будто и не расслышала его вопроса.
- Благодарю, Идочка.
Софья Карловна хлебнула чаю и вдруг затуманилась.
- Ужасно, ей-богу! - начала она, мешая ложкой. - Береги, корми, лелей дитя, ветра к нему не допускай, а первый негодяй хвать ее и обидит. Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб музыке детей учить. Конечно, оно очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо вечером с одной девкой посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.
- Ничего, - сказала, подумав, Ида.
- Как, мой дружок, ничего-то? Ты девушка взрослая, а она дитя.
- Это еще ведь не скоро, мама; тогда успеем еще подумать.
- Успеть-то, конечно... А я это... Да ну, видела я, Идочка, жениха. Не нравится он мне, мой дружочек: во-первых, стар он для нее, а во-вторых, так что-то... не нравится: а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.
- Не знаю, мамочка.
- Говорят, что любит; да только вздор это, я думаю. Уж кто кого любит, так это видно.
Ида промолчала и, взяв в руки одну из принесенных сюда сестрою гравюр, посмотрела ее и тотчас же равнодушно положила снова на место.
- У вас, Ида Ивановна, есть идеал женщины? - спросил Истомин.
- Есть-с, - отвечала, улыбнувшись, Ида.
- Покажите нам ее здесь.
- Здесь нет ее.
- Кто же это такая? Антигона, верно?
- Нет, не Антигона. - Нет, без шуток, скажите, пожалуйста, какой из всех известных вам женщин вы больше всех сочувствуете?
- Моей маме, - ответила спокойно Ида и отправилась к бабушке с кружкою шалфейного питья, приготовленного на ночь старушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Теперь мне стали понятны и испуг Иды и ее радостный восклик: "Вот и мамаша!"
Это все было совершенно по-истомински и похоже как две капли воды на его всегдашние отношения к женщинам. Его правило - он говорил - всегда такое: без меры смелости, изрядно наглости; поднесите все это женщине на чувствительной подкладке, да не давайте ей опомниваться, и я поздравлю вас с всегдашним успехом.
Здесь были и смелость, и наглость, и чувствительная подкладка, и недосуг опомниться; неразрешенным оставалось: быть ли успеху?.. А отчего и нет? Отчего и не быть? Правда, Маня прекрасное, чистое дитя - все это так; но это дитя позволило насильно поцеловать себя и прошептала, а не прокричала "пустите!" Для опытного человека это обстоятельство очень важно обстоятельство в девяносто девяти случаях изо ста ручающееся нахалу за непременный успех.
Так точно думал и Истомин. Самодовольный, как дьявол, только что заманивший странника с торной дороги в пучину, под мельничные колеса, художник стоял, небрежно опершись руками о притолки в дверях, которые вели в магазин из залы, и с фамильярностью самого близкого, семейного человека проговорил вошедшей Софье Карловне:
- Тебя, о матерь, сретаем собрашеся вкупе! Приди и открой нам объятия отчи!
- Ах, Роман Прокофьич! - отвечала старуха, снимая с себя и складывая на руки Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.
- И вы тоже! - обратилась она, протянув другую руку мне. - Вот и прекрасно; у каждой дочери по кавалеру. Ну, будем, что ли, чай пить? Иденька, вели, дружочек, Авдотье поскорее нам подать самоварчик. А сами туда, в мой уголок, пойдемте, - позвала она нас с собою и пошла в залу. , В зале, у небольшого кругленького столика, между двумя тесно сдвинутыми стульями, стояла Маня. Она была в замешательстве и потерянно перебирала кипу желтоватых гравюр, принесенных ей Истоминым.
- Рыбка моя тихая! что ж это ты здесь одна? - отнеслась к ней Софья Карловна.
Маня посмотрела с удивлением на мать, положила гравюру, отодвинула рукою столик и тихо поправила волосы.
- Тебя, мою немушу, всегда забывают. Молчальница ты моя милая! все-то она у нас молчит, все молчит. Идка скверная всех к себе позабирает, а она, моя горсточка, и сидит одна в уголочке.
- Нет, мама, со мною здесь Роман Прокофьич сидел, - тихо ответила Маня и нежно поцеловала обе материны руки.
На левой щечке у Мани пылало яркое пунцовое пятно: это здесь к ее лицу прикасались жадные уста удава.
- Роман Прокофьич с тобой сидел, - ну, и спасибо ему за это, что он сидел. Господи боже мой, какие мы, Роман Прокофьич, все счастливые, начала, усаживаясь в своем уголке за покрытый скатертью стол, Софья Карловна. - Все нас любят; все с нами такие добрые.
- Это вы-то такие добрые.
- Нет, право. Ах, да! что со мной сейчас было... Софья Карловна весело рассмеялась.
- Здесь возле моих дочерей, возле каждой по кавалеру, а там какой-то господин за мною вздумал ухаживать.
- Как это, мамаша, за вами? - спросил Истомин, держась совсем членом семейства Норков и даже называя madame Норк "мамашей".
- Да так, вот пристал ко мне дорогой в провожатые, да и только.
Мы все рассмеялись.
- Ну, я и говорю, у Бертинькиного подъезда: "Очень, говорю, батюшка, вам благодарна, только постойте здесь минуточку, я сейчас зайду внучков перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста", - он и драла: стыдно стало, что за старухой увязался.
- Молодец моя мама! - похвалила уставлявшая на стол чайный прибор Ида. - Да, вот подите, право, какие нахалы! Старухам, нам, уж и тем прохода нет, как вечер. Вы знаете ведь, что с Иденькой в прошлом году случилось?
- Нет, мы не знаем.
- Как же! поцеловал ее какой-то негодяй у самого нашего дома.
- Вот как, Ида Ивановна! - отозвался, закручивая ус, Истомин.
- Да-с, это так, - довольно небрежно ответила ему, обваривая чай, Ида.
- Ты расскажи, Идоша, как это было-то.
- Ну что, мама, им-то рассказывать; это еще и их, пожалуй, выучишь этому секрету.
- Ну, полно-ка тебе врать, Ида.
- Мне даже кажется, что Роман Прокофьич в этом чуть ли не участвовал.
- В чем это? Бог с вами, Ида Ивановна, что это вы говорите?
- А что ж, ведь вы тогда не были с нами еще знакомы?
- Ну да, как же! станет Роман Прокофьич... Перестань, пожалуйста.
- Перестану, мама, извольте, - отвечала Ида с несколько комической покорностью и стала наливать нам стаканы.
Во все это время она не садилась и стояла перед самоваром на ногах.
- Видите, - начала Софья Ивановна, - вот так-то часто говорят ничего, ничего; можно, говорят, и одной женщине идти, если, дескать, сама не подает повода, так никто ее не тронет; а выходит, что совсем не ничего. Идет, представьте себе, Иденька от сестры, и еще сумерками только; а за нею два господина; один говорит: "Я ее поцелую", а другой говорит: "Не поцелуешь"; Идочка бежать, а они за нею; догнали у самого крыльца и поцеловали.
- Так и поцеловали?
- Так и поцеловали.
- Ида Ивановна! да как же вы это оплошали? Как же вас поцеловали, а? расспрашивал с удивлением Истомин.
- Очень просто, - отвечала Ида, - взяли за плечи, да и поцеловали...
- И вы ему не плюнули в лицо?
- Ну, так! чтоб он еще меня приколотил?
- Эк куда хватили - так уж и приколотит?
- А что ж? от вас всего дождешься, - добавила, улыбаясь, Ида.
- Мнения, стало быть, вы о мужчинах невысокого, Ида Ивановна? - пошутил художник.
- Извольте, мама, вам чаю, - проговорила Ида матери, а Истомину не ответила ни слова, будто и не расслышала его вопроса.
- Благодарю, Идочка.
Софья Карловна хлебнула чаю и вдруг затуманилась.
- Ужасно, ей-богу! - начала она, мешая ложкой. - Береги, корми, лелей дитя, ветра к нему не допускай, а первый негодяй хвать ее и обидит. Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб музыке детей учить. Конечно, оно очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо вечером с одной девкой посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.
- Ничего, - сказала, подумав, Ида.
- Как, мой дружок, ничего-то? Ты девушка взрослая, а она дитя.
- Это еще ведь не скоро, мама; тогда успеем еще подумать.
- Успеть-то, конечно... А я это... Да ну, видела я, Идочка, жениха. Не нравится он мне, мой дружочек: во-первых, стар он для нее, а во-вторых, так что-то... не нравится: а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.
- Не знаю, мамочка.
- Говорят, что любит; да только вздор это, я думаю. Уж кто кого любит, так это видно.
Ида промолчала и, взяв в руки одну из принесенных сюда сестрою гравюр, посмотрела ее и тотчас же равнодушно положила снова на место.
- У вас, Ида Ивановна, есть идеал женщины? - спросил Истомин.
- Есть-с, - отвечала, улыбнувшись, Ида.
- Покажите нам ее здесь.
- Здесь нет ее.
- Кто же это такая? Антигона, верно?
- Нет, не Антигона. - Нет, без шуток, скажите, пожалуйста, какой из всех известных вам женщин вы больше всех сочувствуете?
- Моей маме, - ответила спокойно Ида и отправилась к бабушке с кружкою шалфейного питья, приготовленного на ночь старушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57