Невозможно назвать ничего определенного, с чем можно
было бы сравнить эти головы в продолжение одного мгновенного проблеска мысли
я успел подумать о кошке, бульдоге, мифическом Сатире и человеке. Сам Юпитер
не мог бы похвалиться таким огромным выпуклым лбом, однако рога, отсутствие
носа и крокодилья челюсть не позволяли втиснуть эти головы в пределы
каких-либо известных критериев. Некоторое время я раздумывал о подлинности
этих мумий, склоняясь к серьезному подозрению, что это всего лишь
рукотворные идолы, но остановился на том, что все же предо мной
представители неких архидревних видов, обитавших здесь, когда Безымянный
Город был еще в расцвете. Как завершающий штрих к нелепому их виду можно
отметить одеяния чудовищ большинство из них были с непомерной щедростью
завернуты в роскошнейшие ткани и увешаны украшениями из золота, драгоценных
камней и неизвестных мне блестящих металлов.
Значительность этих пресмыкающихся тварей была, должно быть, огромной,
поскольку они занимали первое место в сюжетах буйных фантастических фресок
на стенах и потолке. С бесподобным мастерством художник изобразил их жизнь в
мире, который был их миром, с городами и садами, построенными и размеченными
в соответствии с их размерами, и я не мог отделаться от мысли, что их
история, представленная в этих изображениях, не более чем аллегория,
предназначенная, вероятно, демонстрировать развитие народа, который
поклонялся этим странным существам. Я решил, что для людей, населявших
Безымянный Город, они были тем же, чем была волчица для Рима или
какие-нибудь тотемные животные для индейских племен.
Остановившись на этой точке зрения, я мог видеть воочию вехи несомненно
замечательной истории Безымянного Города. Я словно внимал сказанию о могучей
столице на морском побережье, которая правила миром до того, как Африка
поднялась из океанских волн; я наблюдал за ходом борьбы с пустыней, которая
после отступления моря надвинулась на плодородную долину, где стояла
столица. Я видел войны, в которых она участвовала, ее триумфы и поражения,
беды и радости и, наконец, стал свидетелем страшной битвы города против
пустыни, когда тысячи населявших его людей (аллегорически представленные
здесь в виде гротескных рептилий) были вынуждены прорубать сквозь скалы
подземный путь, предназначенный каким-то чудом привести их в другой мир, о
существовании которого говорили их пророки. Все эти сюжеты, совершенно
сверхъестественные на первый взгляд, были представлены весьма правдоподобно,
и связь изображений с леденящим душу спуском, который я совершил, не
вызывала сомнений. На некоторых фресках я даже узнавал пройденные мной
участки.
Продвигаясь ползком по коридору в направлении более яркого света, я
увидел живописно изображенные последующие этапы истории уход сынов народа,
который в течение десяти миллионов лет населял безымянный город и окружающую
его долину; сынов народа, чьи души сжались от боли расставания с местами,
где их пращуры, бывшие некогда кочевниками, осели на заре земной юности; с
местами, вросшими в плоть и кровь всех последующих поколений и хранившими
воздвинутые в девственной скале первобытные храмы, заполненные святынями,
которым никогда не переставали поклоняться обитатели этих мест. Свет
усилился, и я рассмотрел изображения более тщательно. По-прежнему полагая,
что странные рептилии представляют неведомых людей, я попытался мысленно
дополнить картину их жизни и обычаев. Многое казалось мне странным и
необъяснимым. Цивилизация, имевшая свою письменность, находилась и это было
очевидно на более высоком уровне, чем несравненно более поздние египетская и
халдейская цивилизации, и вместе с тем в ее облике имелись любопытные
упущения. Например, я так и не смог отыскать хотя бы одного изображения
смерти или похоронной процессии, за исключением картин, запечатлевших сцены
войны, насилия и эпидемий. Меня заинтересовало, в чем состояла причина
такого сокрытия естественной смерти. Похоже было, что иллюзорный идеал
бессмертия был взлелеян этим народом в течение жизни многих поколений.
Сцены, изображенные ближе к концу прохода, отличались наибольшей
живописностью и экстравагантностью: лунный пейзаж Безымянного Города,
опустевшего и лежавшего в развалинах, резко контрастировал с видом неких
райских кущ, к которым, должно быть, пробили путь сквозь скалы люди из
Безымянного Города. На этих фресках город и пустынная долина были показаны
неизменно в лунном свете, а над рухнувшими стенами поднимался золотой нимб,
приоткрывая завесу, за которой таилось лучезарное совершенство прежних
времен... словно некий ускользающий призрак вышел тогда из-под кисти
художника. Пышность сцен райской жизни настолько лилась через край, что
невозможно было поверить в их подлинность: мне открылся неведомый мир
вечного дня, с роскошными городами, благоухающими холмами и долинами.
Рассматривая последние фрески, я подумал, что вижу признаки творческого
кризиса художника. Изображения были выполнены менее искусно, а их сюжеты
отличались неуемной фантастичностью в этом они намного превосходили даже
самые неправдоподобные из ранних сцен. Наверное, это было запечатленное в
красках свидетельство медленного упадка древнего народа и одновременного
возрастания ненависти этих людей к окружавшему их миру, который наступал на
них вместе с пустыней. Фигуры людей по-прежнему представленные в виде
священных рептилий постепенно уменьшались и истощались, однако их души,
изображенные в виде ореолов, парящих над руинами в лунном свете, сохранили
прежние пропорции. Изнуренные священники на фресках это были рептилии в
красочных одеждах посылали проклятия принесенному извне воздуху и всем, кто
вдыхал его; леденящая кровь финальная сцена изображала, как какой-то человек
самого обычного вида, вероятно, один из первых обитателей Ирема, Города
Столбов, был растерзан представителями более древней расы. Я вспомнил, как
боятся арабы Безымянного Города, и вздохнул с облегчением, ибо на этом
фрески обрывались, а далее шли нерасписанные стены и потолок.
Увлеченный непрерывной чередой запечатленных на стенах сюжетов истории,
я приблизился к самому краю нависшего надо мной своим низким потолком зала и
обнаружил ворота, сквозь которые пробивалось фосфоресцирующее излучение,
освещавшее мой путь сюда.
1 2 3 4 5 6
было бы сравнить эти головы в продолжение одного мгновенного проблеска мысли
я успел подумать о кошке, бульдоге, мифическом Сатире и человеке. Сам Юпитер
не мог бы похвалиться таким огромным выпуклым лбом, однако рога, отсутствие
носа и крокодилья челюсть не позволяли втиснуть эти головы в пределы
каких-либо известных критериев. Некоторое время я раздумывал о подлинности
этих мумий, склоняясь к серьезному подозрению, что это всего лишь
рукотворные идолы, но остановился на том, что все же предо мной
представители неких архидревних видов, обитавших здесь, когда Безымянный
Город был еще в расцвете. Как завершающий штрих к нелепому их виду можно
отметить одеяния чудовищ большинство из них были с непомерной щедростью
завернуты в роскошнейшие ткани и увешаны украшениями из золота, драгоценных
камней и неизвестных мне блестящих металлов.
Значительность этих пресмыкающихся тварей была, должно быть, огромной,
поскольку они занимали первое место в сюжетах буйных фантастических фресок
на стенах и потолке. С бесподобным мастерством художник изобразил их жизнь в
мире, который был их миром, с городами и садами, построенными и размеченными
в соответствии с их размерами, и я не мог отделаться от мысли, что их
история, представленная в этих изображениях, не более чем аллегория,
предназначенная, вероятно, демонстрировать развитие народа, который
поклонялся этим странным существам. Я решил, что для людей, населявших
Безымянный Город, они были тем же, чем была волчица для Рима или
какие-нибудь тотемные животные для индейских племен.
Остановившись на этой точке зрения, я мог видеть воочию вехи несомненно
замечательной истории Безымянного Города. Я словно внимал сказанию о могучей
столице на морском побережье, которая правила миром до того, как Африка
поднялась из океанских волн; я наблюдал за ходом борьбы с пустыней, которая
после отступления моря надвинулась на плодородную долину, где стояла
столица. Я видел войны, в которых она участвовала, ее триумфы и поражения,
беды и радости и, наконец, стал свидетелем страшной битвы города против
пустыни, когда тысячи населявших его людей (аллегорически представленные
здесь в виде гротескных рептилий) были вынуждены прорубать сквозь скалы
подземный путь, предназначенный каким-то чудом привести их в другой мир, о
существовании которого говорили их пророки. Все эти сюжеты, совершенно
сверхъестественные на первый взгляд, были представлены весьма правдоподобно,
и связь изображений с леденящим душу спуском, который я совершил, не
вызывала сомнений. На некоторых фресках я даже узнавал пройденные мной
участки.
Продвигаясь ползком по коридору в направлении более яркого света, я
увидел живописно изображенные последующие этапы истории уход сынов народа,
который в течение десяти миллионов лет населял безымянный город и окружающую
его долину; сынов народа, чьи души сжались от боли расставания с местами,
где их пращуры, бывшие некогда кочевниками, осели на заре земной юности; с
местами, вросшими в плоть и кровь всех последующих поколений и хранившими
воздвинутые в девственной скале первобытные храмы, заполненные святынями,
которым никогда не переставали поклоняться обитатели этих мест. Свет
усилился, и я рассмотрел изображения более тщательно. По-прежнему полагая,
что странные рептилии представляют неведомых людей, я попытался мысленно
дополнить картину их жизни и обычаев. Многое казалось мне странным и
необъяснимым. Цивилизация, имевшая свою письменность, находилась и это было
очевидно на более высоком уровне, чем несравненно более поздние египетская и
халдейская цивилизации, и вместе с тем в ее облике имелись любопытные
упущения. Например, я так и не смог отыскать хотя бы одного изображения
смерти или похоронной процессии, за исключением картин, запечатлевших сцены
войны, насилия и эпидемий. Меня заинтересовало, в чем состояла причина
такого сокрытия естественной смерти. Похоже было, что иллюзорный идеал
бессмертия был взлелеян этим народом в течение жизни многих поколений.
Сцены, изображенные ближе к концу прохода, отличались наибольшей
живописностью и экстравагантностью: лунный пейзаж Безымянного Города,
опустевшего и лежавшего в развалинах, резко контрастировал с видом неких
райских кущ, к которым, должно быть, пробили путь сквозь скалы люди из
Безымянного Города. На этих фресках город и пустынная долина были показаны
неизменно в лунном свете, а над рухнувшими стенами поднимался золотой нимб,
приоткрывая завесу, за которой таилось лучезарное совершенство прежних
времен... словно некий ускользающий призрак вышел тогда из-под кисти
художника. Пышность сцен райской жизни настолько лилась через край, что
невозможно было поверить в их подлинность: мне открылся неведомый мир
вечного дня, с роскошными городами, благоухающими холмами и долинами.
Рассматривая последние фрески, я подумал, что вижу признаки творческого
кризиса художника. Изображения были выполнены менее искусно, а их сюжеты
отличались неуемной фантастичностью в этом они намного превосходили даже
самые неправдоподобные из ранних сцен. Наверное, это было запечатленное в
красках свидетельство медленного упадка древнего народа и одновременного
возрастания ненависти этих людей к окружавшему их миру, который наступал на
них вместе с пустыней. Фигуры людей по-прежнему представленные в виде
священных рептилий постепенно уменьшались и истощались, однако их души,
изображенные в виде ореолов, парящих над руинами в лунном свете, сохранили
прежние пропорции. Изнуренные священники на фресках это были рептилии в
красочных одеждах посылали проклятия принесенному извне воздуху и всем, кто
вдыхал его; леденящая кровь финальная сцена изображала, как какой-то человек
самого обычного вида, вероятно, один из первых обитателей Ирема, Города
Столбов, был растерзан представителями более древней расы. Я вспомнил, как
боятся арабы Безымянного Города, и вздохнул с облегчением, ибо на этом
фрески обрывались, а далее шли нерасписанные стены и потолок.
Увлеченный непрерывной чередой запечатленных на стенах сюжетов истории,
я приблизился к самому краю нависшего надо мной своим низким потолком зала и
обнаружил ворота, сквозь которые пробивалось фосфоресцирующее излучение,
освещавшее мой путь сюда.
1 2 3 4 5 6