Так и так, говорю, мой билет у вас. А он мне отвечает: билет действительно сдали вчера, но откуда он знает, что это именно мой билет, и почему я, коммунист, в такой ответственный для страны и партии момент билет потерял? Что ему сказать на это! Говорю, как хотите, судите, но это именно я, по фотокарточке на билете можно установить, и что я прямо с «губы» примчался, и что если к рассвету не вернусь в часть, буду считаться дезертиром и меня расстреляют, и что товарища своего подведу, который меня отпустил на свой страх и риск из-под ареста, и что мои друзья уже сражаются с фашистами, а я вот тут время теряю.
Секретарь, измученный, с черными кругами под глазами, смотрит на меня и молчит. А я вижу — спит он. Стоит, глаза открыты, а сам спит, как заморенная лошадь, стоя. Я его за рукав тронул, говорю: как быть? Он спрашивает: «Что — как?» — «Да билет,— говорю,— партийный отдайте». Очнулся он совсем и говорит: «Вот черт, я думал, приснилось мне все это — и война, и ты. Лучше бы уж не будил, во сне не так тяжело, как наяву». А я ему свое: «Билет отдайте, а то меня расстреляют». Выдал он мне его, поверил, и даже ни пуха ни пера пожелал на дорожку. «Пить,— спрашивает,— будешь теперь?»— «Ни во век»,— говорю. С той поры ни глотка.
— Неужто ни разу? — сомневается Носач. — Ни капли.
— Силен! —восхищенно восклицает капитан.
— Если бы ты такое пережил, Арсентий Иванович, тоже бы силы набрался,— усмехается Егорыч.— Поклялся я тогда, что, если жив останусь, ни грамма в рот. Если, конечно, не расстреляют, когда вернусь.
Звонок взрывает тишину кают-компании. Носач встает и быстро подходит к телефону.
— Да. Иду,— говорит он в трубку и выходит.
— Запомнил я ту ночку,— задумчиво продолжает Егорыч.— А ночь, вам скажу, была сказочная. Луна, хоть иголки подбирай, соловьи заливаются, цветы пахнут, благоуханье кругом. Уж на что я не в себе был, а и то запомнил — ночь прекрасная.
— Ну и чем все это кончилось?—не выдерживаю я.
— А поехал я обратно. Уже светает, а мне сорок километров взять надо. К пяти часам вернуться — кровь из носу, чтобы товарища не подвести. Опять жму на газ. Лечу, а впереди, слышу, ухают орудия. На дороге опять патруль, и вижу, что это тот самый, по высокому офицеру узнал и по машине. «Стой!» — кричат. Остановился. «Документы!» Я им удостоверение офицерское. Офицер смотрит на меня и спрашивает: «Ночью вы проезжали здесь?» — «Я»,— говорю. «Почему не остановились?» — заорал. А солдаты уже окружают меня. «Вы арестованы!»— объявляет он мне. «За что?» — говорю. «За неподчинение патрулю».— «Я же подчинился,— говорю,— вот перед вами стою. А то что ночью не остановился, была серьезная причина. Пакет,— говорю,— секретный вез. И мне показалось, что немцы меня останавливают, не разобрал сгоряча. А пакет срочный. Я же офицер связи, в удостоверении это написано, читайте! — насел я на него.— И сейчас вы ответите за то, что задерживаете офицера связи. Я же назад еду, а не на восток, чтобы в чем-то меня подозревать».
Вижу, офицер задумался. А я на него жму, кую железо, пока горячо. «За задержку вы будете отвечать по всей строгости военного времени. В пять ноль-ноль я должен быть в штабе». Вернул он мне документы и отпустил с миром, предупредил, чтоб и впрямь я в лапы к немцам не угодил, потому как сбросили они десант и пересекают дороги. Еще и бензином я у патруля разжился. Прибыл в полк ровно в пять ноль-ноль, без всяких происшествий. Но дружка моего уже с дежурства сняли и посадили вместо меня под арест. А вместо него дежурит... дурак у нас один был, шибко бдительный. Увидел меня, орет: «Арестовать его! Попался!» — «Вернулся,— говорю,— не «попался».— «Куда, зачем ездил, какие сведения передал врагу?» — «За партбилетом,— говорю,— ездил». Выкладываю партбилет и удостоверение и говорю, что секретарь райкома вернул мне их и что по дорогам немецкие парашютисты орудуют. Гляжу, сбледнел. Он, оказывается, собрался в управление двинуть, а тут я со своим известием. И что со мной делать, не знает. На мое счастье, командир полка явился, чтобы эвакуировать лагерь, технику забрать. Он и разрешил вопрос. «Мне офицер связи нужен,— говорит,— а не арестованный на «губе»...»
Входит капитан, улыбается:
— Привет вам и поздравление от начальника промысла. Желает здоровья, счастья и благополучного продолжения рейса.— Обвел всех глазами.— Ну как там дальше? — спрашивает у Егорыча.
— Да уж рассказал,— отвечает Егорыч.— Все в порядке: билет вернули, с «губы» освободили. Потом воевал.
— Так и не пьешь с той поры?
— Так и не пью,— улыбается Егорыч.
— А где Победу встретил? — спрашивает капитан Егорыча.
— В госпитале.
— А с женой встретились? — подает голос Римма Васильевна.
— Встретился,— усмехается Егорыч.— Уже в конце сорок пятого. Приехал домой, жена увидала меня и в обморок упала.
Римма Васильевна вопросительно поднимает брови.
— Замуж она выходила в войну,— поясняет ей Егорыч.— Вот и испугалась, что пристрелю. Как закричит и — бряк в обморок. А я же не знал, в чем дело, да к ней, в чувство приводить. Только приведу, она увидит меня — и опять без сознанья. Еле успокоил. Всю ночь проговорили, а наутро ушел я. Не простил.— Егорыч молчит какое-то время.— Теперь вот думаю, что, может, и зря, что не простил. Сам тоже не святой за войну-то. Но очень гордый был я тогда, о своих болячках думал, не о чужих.
Да теперь чего уж, с другой век прожил, дети институты пооканчивали.
За столом наступает тишина. Каждый думает о своем. Жалостливо по-бабьи смотрит на Егорыча Римма Васильевна. Она всю жизнь одна, муж убит девятого мая сорок пятого года. Он был хирургом в медсанбате, делал в тот день операции одну за другой. В расположение санбата из лесу вышла недобитая эсэсовская часть. Мужа убили прямо у операционного стола. А сама Римма Васильевна, к тому времени уже беременная, отстреливаясь, отступила с санитарами в лес. С тех пор одна. Выходила замуж, разошлась. Не получилась семейная жизнь. Тот капитан, хирург, который официально-то и не был никогда ее мужем, все стоит перед глазами. А она, видать, однолюбка. Теперь уж она бабушка, последний рейс идет. «Схожу вот — и все»,— заявила как-то Римма Васильевна. «Ну нет,— ответил на это Носач.— Мы вас не отпустим. С флота уходить будем вместе. Что за мысли — последний рейс. Нам еще пятилетку надо выполнить. Обязательства брали?» — «Брала»,— говорит. «Во-от, брали. А кто выполнять будет? Мы без вашего надзора тут все переболеем. Так что эти пораженческие мысли оставьте, это я как капитан приказываю. Не-ет, якоря нам еще рано бросать»...
—: Чтоб фронтовики всегда были впереди! — поднимает стакан Шевчук.
— Ну, сейчас комиссар речь выдаст,— говорит Носач.
— Выдам,— серьезно отвечает Шевчук.— Я хочу сказать, что когда вижу фронтовиков, то думаю, что вы — особые люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Секретарь, измученный, с черными кругами под глазами, смотрит на меня и молчит. А я вижу — спит он. Стоит, глаза открыты, а сам спит, как заморенная лошадь, стоя. Я его за рукав тронул, говорю: как быть? Он спрашивает: «Что — как?» — «Да билет,— говорю,— партийный отдайте». Очнулся он совсем и говорит: «Вот черт, я думал, приснилось мне все это — и война, и ты. Лучше бы уж не будил, во сне не так тяжело, как наяву». А я ему свое: «Билет отдайте, а то меня расстреляют». Выдал он мне его, поверил, и даже ни пуха ни пера пожелал на дорожку. «Пить,— спрашивает,— будешь теперь?»— «Ни во век»,— говорю. С той поры ни глотка.
— Неужто ни разу? — сомневается Носач. — Ни капли.
— Силен! —восхищенно восклицает капитан.
— Если бы ты такое пережил, Арсентий Иванович, тоже бы силы набрался,— усмехается Егорыч.— Поклялся я тогда, что, если жив останусь, ни грамма в рот. Если, конечно, не расстреляют, когда вернусь.
Звонок взрывает тишину кают-компании. Носач встает и быстро подходит к телефону.
— Да. Иду,— говорит он в трубку и выходит.
— Запомнил я ту ночку,— задумчиво продолжает Егорыч.— А ночь, вам скажу, была сказочная. Луна, хоть иголки подбирай, соловьи заливаются, цветы пахнут, благоуханье кругом. Уж на что я не в себе был, а и то запомнил — ночь прекрасная.
— Ну и чем все это кончилось?—не выдерживаю я.
— А поехал я обратно. Уже светает, а мне сорок километров взять надо. К пяти часам вернуться — кровь из носу, чтобы товарища не подвести. Опять жму на газ. Лечу, а впереди, слышу, ухают орудия. На дороге опять патруль, и вижу, что это тот самый, по высокому офицеру узнал и по машине. «Стой!» — кричат. Остановился. «Документы!» Я им удостоверение офицерское. Офицер смотрит на меня и спрашивает: «Ночью вы проезжали здесь?» — «Я»,— говорю. «Почему не остановились?» — заорал. А солдаты уже окружают меня. «Вы арестованы!»— объявляет он мне. «За что?» — говорю. «За неподчинение патрулю».— «Я же подчинился,— говорю,— вот перед вами стою. А то что ночью не остановился, была серьезная причина. Пакет,— говорю,— секретный вез. И мне показалось, что немцы меня останавливают, не разобрал сгоряча. А пакет срочный. Я же офицер связи, в удостоверении это написано, читайте! — насел я на него.— И сейчас вы ответите за то, что задерживаете офицера связи. Я же назад еду, а не на восток, чтобы в чем-то меня подозревать».
Вижу, офицер задумался. А я на него жму, кую железо, пока горячо. «За задержку вы будете отвечать по всей строгости военного времени. В пять ноль-ноль я должен быть в штабе». Вернул он мне документы и отпустил с миром, предупредил, чтоб и впрямь я в лапы к немцам не угодил, потому как сбросили они десант и пересекают дороги. Еще и бензином я у патруля разжился. Прибыл в полк ровно в пять ноль-ноль, без всяких происшествий. Но дружка моего уже с дежурства сняли и посадили вместо меня под арест. А вместо него дежурит... дурак у нас один был, шибко бдительный. Увидел меня, орет: «Арестовать его! Попался!» — «Вернулся,— говорю,— не «попался».— «Куда, зачем ездил, какие сведения передал врагу?» — «За партбилетом,— говорю,— ездил». Выкладываю партбилет и удостоверение и говорю, что секретарь райкома вернул мне их и что по дорогам немецкие парашютисты орудуют. Гляжу, сбледнел. Он, оказывается, собрался в управление двинуть, а тут я со своим известием. И что со мной делать, не знает. На мое счастье, командир полка явился, чтобы эвакуировать лагерь, технику забрать. Он и разрешил вопрос. «Мне офицер связи нужен,— говорит,— а не арестованный на «губе»...»
Входит капитан, улыбается:
— Привет вам и поздравление от начальника промысла. Желает здоровья, счастья и благополучного продолжения рейса.— Обвел всех глазами.— Ну как там дальше? — спрашивает у Егорыча.
— Да уж рассказал,— отвечает Егорыч.— Все в порядке: билет вернули, с «губы» освободили. Потом воевал.
— Так и не пьешь с той поры?
— Так и не пью,— улыбается Егорыч.
— А где Победу встретил? — спрашивает капитан Егорыча.
— В госпитале.
— А с женой встретились? — подает голос Римма Васильевна.
— Встретился,— усмехается Егорыч.— Уже в конце сорок пятого. Приехал домой, жена увидала меня и в обморок упала.
Римма Васильевна вопросительно поднимает брови.
— Замуж она выходила в войну,— поясняет ей Егорыч.— Вот и испугалась, что пристрелю. Как закричит и — бряк в обморок. А я же не знал, в чем дело, да к ней, в чувство приводить. Только приведу, она увидит меня — и опять без сознанья. Еле успокоил. Всю ночь проговорили, а наутро ушел я. Не простил.— Егорыч молчит какое-то время.— Теперь вот думаю, что, может, и зря, что не простил. Сам тоже не святой за войну-то. Но очень гордый был я тогда, о своих болячках думал, не о чужих.
Да теперь чего уж, с другой век прожил, дети институты пооканчивали.
За столом наступает тишина. Каждый думает о своем. Жалостливо по-бабьи смотрит на Егорыча Римма Васильевна. Она всю жизнь одна, муж убит девятого мая сорок пятого года. Он был хирургом в медсанбате, делал в тот день операции одну за другой. В расположение санбата из лесу вышла недобитая эсэсовская часть. Мужа убили прямо у операционного стола. А сама Римма Васильевна, к тому времени уже беременная, отстреливаясь, отступила с санитарами в лес. С тех пор одна. Выходила замуж, разошлась. Не получилась семейная жизнь. Тот капитан, хирург, который официально-то и не был никогда ее мужем, все стоит перед глазами. А она, видать, однолюбка. Теперь уж она бабушка, последний рейс идет. «Схожу вот — и все»,— заявила как-то Римма Васильевна. «Ну нет,— ответил на это Носач.— Мы вас не отпустим. С флота уходить будем вместе. Что за мысли — последний рейс. Нам еще пятилетку надо выполнить. Обязательства брали?» — «Брала»,— говорит. «Во-от, брали. А кто выполнять будет? Мы без вашего надзора тут все переболеем. Так что эти пораженческие мысли оставьте, это я как капитан приказываю. Не-ет, якоря нам еще рано бросать»...
—: Чтоб фронтовики всегда были впереди! — поднимает стакан Шевчук.
— Ну, сейчас комиссар речь выдаст,— говорит Носач.
— Выдам,— серьезно отвечает Шевчук.— Я хочу сказать, что когда вижу фронтовиков, то думаю, что вы — особые люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108