– Твой отец видел тебя в таком виде?
– В каком виде? – Аллилуйя смотрела на мать широко раскрытыми глазами – сама невинность.
– Хватит валять дурака, детка.
– Да правда, ма! Что в тебя вселилось? Кидаешься на меня со страшной силой!
– А как же ты думала? Уж если ты решаешься на такие шаги, то должна и предвидеть последствия. Ты считаешь себя достаточно взрослой, чтобы поступать по-своему, значит, должна быть готова ответить за свои поступки.
– Ты обращаешься со мной, как с ребенком!
– Для того, чтобы с тобой обращались, как со взрослой, нужно и поступать как…
Аллилуйя не дала ей договорить: углядев что-то на экране телевизора, она внезапно издала пронзительный вопль и врубила звук телевизора на полную мощь. Эдвина изумленно уставилась на экран: что могло так потрясти ее дочь?
На экране какой-то юнец с такими же, как у Аллилуйи, желто-черными волосами, торчащими во все стороны, с таким же макияжем и почти в том же самом кожано-брючном одеянии дергался практически под те же самые звуки, которые несколько минут назад удалось ликвидировать Эдвине, выключив плейер. „Пустая голова…"
– Это же Гадкий Билли! – восторженно взвизгнула девочка, стараясь перекричать резкие звуки музыки.
Эдвина вздохнула: так вот тот источник вдохновения, откуда ее дочь черпает идеи в одежде и косметике!
Дождавшись, пока песня кончится, Аллилуйя снова выключила звук. Она была в полном восторге, чего никак не могла сказать о себе Эдвина. В ушах все еще стоял звон, и она никак не могла избавиться от жутких видений, только что скакавших по экрану: рокеры, вампиры, хищники – и над всеми ними Гадкий Билли, своеобразный Франкенштейн хард-рока. Она с отвращением поежилась. Вот уж действительно пожалеешь о канувших в прошлое „Звуках музыки" или „Бэмби". Нет уж, кто как, а она всем этим Билли предпочитает бархатный голос Джули Эндрюс.
– Слушай, ма, правда, он самый сексуальный из всех них? – мечтательно протянула девочка, закатив глаза.
О Боже, час от часу не легче. С каких это пор Аллилуйю стала интересовать в мужчинах сексуальность?
Глубоко вздохнув, Эдвина попыталась взять себя в руки и ничем не выдать свою озабоченность.
– Ты должна понять, малышка, я просто хочу быть хорошей матерью. А это работа не из легких, поверь.
– Как и быть дочерью, – парировала Аллилуйя, выдувая очередной розовый пузырь.
– Да, я согласна. – Эдвина понимала, что слова звучат неубедительно и банально, но они передавали ее волнение. Она опять легко вздохнула. Если бы только Аллилуйя поверила, что она и вправду ее понимает! Эдвина вспоминала свое детство – вот уж его никак не назовешь нормальным. Полная фантасмагория.
Эдвина родилась в Нью-Йорке. Отца своего она не знала, а мать, Холли Робинсон, никогда о нем не рассказывала. Единственное, что ей удалось выяснить, – фамилия отца и правда была Робинсон, а странное чувство юмора, свойственное ее матери, проявилось в записи, которая была сделана ею в 1956 году в свидетельстве о рождении дочери и теперь останется с нею до могилы: Эдвина Джорджия Робинсон. Эдвина Джи.
Очень скоро все вокруг стали звать ее просто Эдс.
Девочку мало беспокоила необычность ее имени, а вот частое отсутствие матери беспокоило куда больше. Холли Робинсон не отличалась серьезностью поведения. Она обожала веселье и путешествия и беззаботно перемещалась из одного часового пояса в другой, полагаясь исключительно на великодушие своих спутников, приглашения и подарки друзей-приятелей или просто знакомых. Недостатка ни в тех, ни в других она не испытывала, чему способствовала ее очаровательная внешность, а также острый ум и яркая индивидуальность, оживлявшие любую вечеринку, на которой она появлялась. Холли входила в число завсегдатаев всех ведущих игровых площадок мира, будь то Париж, Сардиния, Монте-Карло, Лондон или же побережье Карибского моря. Повсюду, где только мог приземлиться самолет, легко сходила на землю и Холли. Денег у нее никогда не было, и матери с девочкой частенько приходилось перебираться из одного отеля в другой, подчас тайком выскальзывая из них ночью, чтобы не платить по счету. Однако недостатка в мехах, туалетах или ювелирных изделиях она не испытывала никогда, как не было у нее недостатка ни в магазинных счетах, ни в билетах на самолет, ни в приглашениях на званые вечера и прогулки на яхте. Красота и оригинальность Холли Робинсон служили ей пропуском в иной мир. Правда, пропуск этот был выписан на одно лицо; на детей он рассчитан не был.
Когда девочке исполнилось два года, Холли оставила ее у одной бездетной пары – своей школьной подруги, бывшей замужем за врачом.
– Я исчезаю всего на пару дней, – беззаботно щебетала она. – Вы же понимаете, ну что мне делать на Микеносе? Посмотрела один остров, посмотрела другой, ну и что дальше?
И, послав воздушный поцелуй дочери и махнув на прощанье рукой подруге, упорхнула куда-то на три месяца.
Но это было только начало.
К трем годам Эдвина уже по полгода проводила в переездах от одной подруги матери к другой. Причем каждый раз друзья и подруги оказывались новыми. Как правило, одного долгого визита было достаточно, чтобы в следующий раз искать новый дом.
Еще через год девочке приходилось гостить у чужих уже месяцев по девять. Когда же ей исполнилось семь лет, Холли, количество подруг которой, по-видимому, стало истощаться, оставила девочку с двумя молодыми людьми, живущими вместе в Гринвич-Виллидж.
– Это Альфредо, а это Джозеф, – прошептала она дочери нежным девическим голоском. – Это твои дядюшки, дорогая. Будь умницей, и мама скоро вернется. – Холли послала дочери ставший уже привычным поцелуй, закуталась в новые соболя и умчалась на какую-то вечеринку в шато, расположенное на другой половине земного шара.
Больше она не возвращалась – ни для того, чтобы забрать девочку, ни для того, чтобы исчезнуть снова. Ее самолет разбился в Альпах, и „дядюшки" Альфредо и Джозеф остались с семилетней девочкой на руках.
Они жили на пятом этаже старого дома без лифта на Бликер-стрит. Эдвине и в голову не приходило, в какой жалкой конурке проходит ее детство, а если бы вдруг пришло, она не обратила бы на это внимания. Пусть дом их считали грязной развалиной, зато на кухне была вода, комнатки всегда были чисто убраны, а обстановка и вовсе казалась пристойной – куда лучше, чем заслуживало жилье. Пол в комнатах покрывал рыжий линолеум, по обеим сторонам обваливающегося камина стояли кадки с рододендронами, водруженные на подставки. Старенькую мебель облагораживали яркие индейские покрывала, а гипсовую статуэтку мадам Помпадур, выкрашенную в серебристо-серый цвет, венчала соломенная шляпа. На каждый светильник был наброшен абажур из розового шелка, и приглушенный свет скрывал трещины на стенах и следы тараканьих перемещений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
– В каком виде? – Аллилуйя смотрела на мать широко раскрытыми глазами – сама невинность.
– Хватит валять дурака, детка.
– Да правда, ма! Что в тебя вселилось? Кидаешься на меня со страшной силой!
– А как же ты думала? Уж если ты решаешься на такие шаги, то должна и предвидеть последствия. Ты считаешь себя достаточно взрослой, чтобы поступать по-своему, значит, должна быть готова ответить за свои поступки.
– Ты обращаешься со мной, как с ребенком!
– Для того, чтобы с тобой обращались, как со взрослой, нужно и поступать как…
Аллилуйя не дала ей договорить: углядев что-то на экране телевизора, она внезапно издала пронзительный вопль и врубила звук телевизора на полную мощь. Эдвина изумленно уставилась на экран: что могло так потрясти ее дочь?
На экране какой-то юнец с такими же, как у Аллилуйи, желто-черными волосами, торчащими во все стороны, с таким же макияжем и почти в том же самом кожано-брючном одеянии дергался практически под те же самые звуки, которые несколько минут назад удалось ликвидировать Эдвине, выключив плейер. „Пустая голова…"
– Это же Гадкий Билли! – восторженно взвизгнула девочка, стараясь перекричать резкие звуки музыки.
Эдвина вздохнула: так вот тот источник вдохновения, откуда ее дочь черпает идеи в одежде и косметике!
Дождавшись, пока песня кончится, Аллилуйя снова выключила звук. Она была в полном восторге, чего никак не могла сказать о себе Эдвина. В ушах все еще стоял звон, и она никак не могла избавиться от жутких видений, только что скакавших по экрану: рокеры, вампиры, хищники – и над всеми ними Гадкий Билли, своеобразный Франкенштейн хард-рока. Она с отвращением поежилась. Вот уж действительно пожалеешь о канувших в прошлое „Звуках музыки" или „Бэмби". Нет уж, кто как, а она всем этим Билли предпочитает бархатный голос Джули Эндрюс.
– Слушай, ма, правда, он самый сексуальный из всех них? – мечтательно протянула девочка, закатив глаза.
О Боже, час от часу не легче. С каких это пор Аллилуйю стала интересовать в мужчинах сексуальность?
Глубоко вздохнув, Эдвина попыталась взять себя в руки и ничем не выдать свою озабоченность.
– Ты должна понять, малышка, я просто хочу быть хорошей матерью. А это работа не из легких, поверь.
– Как и быть дочерью, – парировала Аллилуйя, выдувая очередной розовый пузырь.
– Да, я согласна. – Эдвина понимала, что слова звучат неубедительно и банально, но они передавали ее волнение. Она опять легко вздохнула. Если бы только Аллилуйя поверила, что она и вправду ее понимает! Эдвина вспоминала свое детство – вот уж его никак не назовешь нормальным. Полная фантасмагория.
Эдвина родилась в Нью-Йорке. Отца своего она не знала, а мать, Холли Робинсон, никогда о нем не рассказывала. Единственное, что ей удалось выяснить, – фамилия отца и правда была Робинсон, а странное чувство юмора, свойственное ее матери, проявилось в записи, которая была сделана ею в 1956 году в свидетельстве о рождении дочери и теперь останется с нею до могилы: Эдвина Джорджия Робинсон. Эдвина Джи.
Очень скоро все вокруг стали звать ее просто Эдс.
Девочку мало беспокоила необычность ее имени, а вот частое отсутствие матери беспокоило куда больше. Холли Робинсон не отличалась серьезностью поведения. Она обожала веселье и путешествия и беззаботно перемещалась из одного часового пояса в другой, полагаясь исключительно на великодушие своих спутников, приглашения и подарки друзей-приятелей или просто знакомых. Недостатка ни в тех, ни в других она не испытывала, чему способствовала ее очаровательная внешность, а также острый ум и яркая индивидуальность, оживлявшие любую вечеринку, на которой она появлялась. Холли входила в число завсегдатаев всех ведущих игровых площадок мира, будь то Париж, Сардиния, Монте-Карло, Лондон или же побережье Карибского моря. Повсюду, где только мог приземлиться самолет, легко сходила на землю и Холли. Денег у нее никогда не было, и матери с девочкой частенько приходилось перебираться из одного отеля в другой, подчас тайком выскальзывая из них ночью, чтобы не платить по счету. Однако недостатка в мехах, туалетах или ювелирных изделиях она не испытывала никогда, как не было у нее недостатка ни в магазинных счетах, ни в билетах на самолет, ни в приглашениях на званые вечера и прогулки на яхте. Красота и оригинальность Холли Робинсон служили ей пропуском в иной мир. Правда, пропуск этот был выписан на одно лицо; на детей он рассчитан не был.
Когда девочке исполнилось два года, Холли оставила ее у одной бездетной пары – своей школьной подруги, бывшей замужем за врачом.
– Я исчезаю всего на пару дней, – беззаботно щебетала она. – Вы же понимаете, ну что мне делать на Микеносе? Посмотрела один остров, посмотрела другой, ну и что дальше?
И, послав воздушный поцелуй дочери и махнув на прощанье рукой подруге, упорхнула куда-то на три месяца.
Но это было только начало.
К трем годам Эдвина уже по полгода проводила в переездах от одной подруги матери к другой. Причем каждый раз друзья и подруги оказывались новыми. Как правило, одного долгого визита было достаточно, чтобы в следующий раз искать новый дом.
Еще через год девочке приходилось гостить у чужих уже месяцев по девять. Когда же ей исполнилось семь лет, Холли, количество подруг которой, по-видимому, стало истощаться, оставила девочку с двумя молодыми людьми, живущими вместе в Гринвич-Виллидж.
– Это Альфредо, а это Джозеф, – прошептала она дочери нежным девическим голоском. – Это твои дядюшки, дорогая. Будь умницей, и мама скоро вернется. – Холли послала дочери ставший уже привычным поцелуй, закуталась в новые соболя и умчалась на какую-то вечеринку в шато, расположенное на другой половине земного шара.
Больше она не возвращалась – ни для того, чтобы забрать девочку, ни для того, чтобы исчезнуть снова. Ее самолет разбился в Альпах, и „дядюшки" Альфредо и Джозеф остались с семилетней девочкой на руках.
Они жили на пятом этаже старого дома без лифта на Бликер-стрит. Эдвине и в голову не приходило, в какой жалкой конурке проходит ее детство, а если бы вдруг пришло, она не обратила бы на это внимания. Пусть дом их считали грязной развалиной, зато на кухне была вода, комнатки всегда были чисто убраны, а обстановка и вовсе казалась пристойной – куда лучше, чем заслуживало жилье. Пол в комнатах покрывал рыжий линолеум, по обеим сторонам обваливающегося камина стояли кадки с рододендронами, водруженные на подставки. Старенькую мебель облагораживали яркие индейские покрывала, а гипсовую статуэтку мадам Помпадур, выкрашенную в серебристо-серый цвет, венчала соломенная шляпа. На каждый светильник был наброшен абажур из розового шелка, и приглушенный свет скрывал трещины на стенах и следы тараканьих перемещений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139