чертовски хочется понять, что же происходит в голове у этого малыша, что за сны ему снятся. Аллисон совсем другая: на снимке она сосет пальчик и широко улыбается; она еще даже голову держать не умеет, ее мир ограничивается лицом и грудью Эрики, но и улыбка, и глаза так и светятся веселым лукавством. И последний — Майкл. Вялый, апатичный, постоянно сонный. Ел он так мало, что до семи недель почти не прибавлял в весе (теперь-то на сандвичах из «Макдо-налдса» наверстал упущенное). На снимке он у меня на руках, и вид у него, по правде сказать, совершенно дебильный — лицо пустое, взгляд бессмысленный, словно он предпочел бы еще пару недель или даже месяцев повариться в материнской утробе. Он мне долго не нравился; по-настоящему любить его я начал, когда он уже ползал вовсю — однажды, выглянув в окно, увидел, как он ползет по траве за каким-то червячком, потом поворачивается ко мне, и на лице у него — такая блаженная улыбка, что просто невозможно не улыбнуться в ответ. Но сейчас мне не до воспоминаний, к горлу у меня подкатывает желчь. Хочется схватить его за шиворот и как следует треснуть головой о стол, чтобы мозги у него встали на место. Он меня просто бесит, потому что я не понимаю, что с ним делать, я бессилен перед этим шестнадцатилетним остолопом, перед его упрямством, нежеланием думать о будущем, перед его вялостью и равнодушием к жизни. В груди моей закипает ярость; кажется, я снова на войне, только враги мои на этот раз — не египтяне на юге и не сирийцы на севере, а производители кроссовок, владельцы MTV и те психи из Южного Централа, которым звукозаписывающая индустрия платит миллионы за то, что они вбивают в голову моему сыну свои полторы грязные мыслишки: всё бабы суки, кто сильнее, тот и прав, нет на свете занятия веселее, чем грабить магазины и палить по живым мишеням. Только Майкл и на это не способен — энергии не хватит. Просто не представляю, что способно вывести его из летаргии. Даже нам с Эрикой он сопротивляется не так, как я сопротивлялся отцу, — не яростными спорами, не скандалами и демонстрациями (помню, как я развел костер в саду и бросил в огонь свою повестку), а взглядом в сторону и упорным тупым молчанием.
— Я не хочу больше учиться. Почему мне нельзя уйти из школы?
— Ты прекрасно знаешь почему.
— А знаешь, что в Библии написано? «Во многом знании — многая печаль». Правда, дедушка?
Тут я так разозлился, что даже в груди заныло. Я вскочил, схватил его за плечи, тряхнул как следует, а потом выволокво двор .
— Сиди здесь и на глаза мне не показывайся, ясно?
— Ладно.
Он лег на траву под вишней морелло (название сорта вишни, растущей у нас в саду, мы узнали, разумеется, от Эрики) и закрыл глаза; но я видел, что грудь его бурно вздымается, руки сжаты в кулаки, а один раз рука дернулась к глазам, словно для того, чтобы смахнуть слезу. Я стоял над ним, и мне чертовски хотелось пнуть его по жирной заднице — но я не из тех, кто колотит собственных детей. Споров и ссор в нашей семье всегда хватало, но насилие мы оставляем другим — тем, с кем не хотим иметь ничего общего.
— Слышали? — гневно вопросил я, возвращаясь на кухню. — Этот засранец еще имеет наглость мне Библию цитировать!
Оба молчали; наконец мама сказала:
— Джозеф, у тебя кофе остыл. Давай я налью новый.
Несколько минут прошло в молчании; я отдышался, сделал несколько глотков кофе и немного успокоился. Выглянул в окно — он все лежит под деревом с закрытыми глазами.
— О, теперь вздремнуть решил! — сказал я. Папа и мама по-прежнему молчали. Знаю, что означает такое молчание. Опять я что-то сделал не так.
— Ну что?
— Ты забываешь о психологии, — сказал отец.
— По-твоему, я неправильно себя веду с ним? Хорошо, что ты предлагаешь?
— Держи себя в руках.
— Мы пробовали по-твоему. Пробовали разговаривать с ним спокойно, приводили разумные доводы. Все бесполезно, он просто не слушает. Все равно что спорить с пустым местом.
— Давайте отложим этот разговор до другого раза, — подала голос мама. — Мы так рады, что ты нас навестил; не будем омрачать радость встречи.
— Похоже, — проговорил отец, — я забыл дать тебе, Джо, один совет. Когда ты поднимаешь руку на ребенка, ты поднимаешь руку на свою плоть и кровь.
Потрескивали балки старого дома, шелестели листья в саду; мы наелись штруделя допили кофе, вытерли губы бумажными салфетками с веселым красным узором, и настало время заговорить о здоровье отца и матери и об их будущем в этом доме, где прошло мое детство, в доме, который они теперь не осмеливаются покинуть, не только потому, что стары и боятся всего нового, но и из-за мира, который окружает их. Этого нового мира они не понимают — и не хотят понимать. В мицвос есть множество предписаний на одну тему — евреям запрещено делать татуировки, наносить на тело шрамы, выбривать виски, зачесывать волосы гребнем наверх, потому что все это признаки идолопоклонников, язычников, варваров, от которых евреи стараются держаться подальше. Но теперь варвары у ворот, всего в паре миль отсюда, за несколько улиц от старика и старухи, связавших свои судьбы вскоре после войны, когда казалось, что все беды позади и отныне жизнь будет меняться только к лучшему.
Мне всегда хотелось повторить их судьбу. При венчании у евреев жених разбивает бокал, завернутый в льняную ткань, и наступает ногой на осколки: это символизирует разрушение Храма. Но я, стоя с Эрикой под чупой, представлял себе, что разбитый бокал — моя прежняя холостая жизнь и на месте ее я теперь должен возвести новый храм — храм семьи, подобной семье моих родителей. Вот почему я так злюсь на Эрику: зачем она разрушила проект, на который я убил большую часть жизни? Как смела отнять у меня мечту? Кто она такая, черт возьми, чтобы взять и отправить цель моей жизни на помойку просто потому, что ей так захотелось?
— Мама, ты никогда не думала, что тебе нужна помощь по дому?
— Горничная?
— Да нет, не совсем; просто человек, который будет приходить каждый день или через день и выполнять самую тяжелую работу — стирку, мытье полов, вот такие вещи.
— Джозеф, я не хочу, чтобы в доме хозяйничали посторонние.
— Понимаю. Но сейчас это делается так: ты идешь в агентство, тебе подбирают кандидатуры, показывают рекомендации, ты выбираешь, кто тебе больше нравится. Даже разговаривать с ней не обязательно, если не хочешь. Или, может, лучше нанять мужчину, чтобы он и за садом присматривал?
Деньги у родителей есть, небольшие, но есть. Одна из папиных книг, изданная в конце сороковых, стала бестселлером: конечно, не из тех, списки которых печатаются в «Нью-Йорк тайме», но эта книга — исследование по этике — переиздается до сих пор, ее можно найти в любом университетском списке литературы по философии и теологии. Каждые полгода отец получает от издателя гонорар, и вместе с маминым наследством, которое дядя Амос еще в начале пятидесятых удачно вложил в акции «AT&T», эти деньги составляют недурное состояние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Я не хочу больше учиться. Почему мне нельзя уйти из школы?
— Ты прекрасно знаешь почему.
— А знаешь, что в Библии написано? «Во многом знании — многая печаль». Правда, дедушка?
Тут я так разозлился, что даже в груди заныло. Я вскочил, схватил его за плечи, тряхнул как следует, а потом выволокво двор .
— Сиди здесь и на глаза мне не показывайся, ясно?
— Ладно.
Он лег на траву под вишней морелло (название сорта вишни, растущей у нас в саду, мы узнали, разумеется, от Эрики) и закрыл глаза; но я видел, что грудь его бурно вздымается, руки сжаты в кулаки, а один раз рука дернулась к глазам, словно для того, чтобы смахнуть слезу. Я стоял над ним, и мне чертовски хотелось пнуть его по жирной заднице — но я не из тех, кто колотит собственных детей. Споров и ссор в нашей семье всегда хватало, но насилие мы оставляем другим — тем, с кем не хотим иметь ничего общего.
— Слышали? — гневно вопросил я, возвращаясь на кухню. — Этот засранец еще имеет наглость мне Библию цитировать!
Оба молчали; наконец мама сказала:
— Джозеф, у тебя кофе остыл. Давай я налью новый.
Несколько минут прошло в молчании; я отдышался, сделал несколько глотков кофе и немного успокоился. Выглянул в окно — он все лежит под деревом с закрытыми глазами.
— О, теперь вздремнуть решил! — сказал я. Папа и мама по-прежнему молчали. Знаю, что означает такое молчание. Опять я что-то сделал не так.
— Ну что?
— Ты забываешь о психологии, — сказал отец.
— По-твоему, я неправильно себя веду с ним? Хорошо, что ты предлагаешь?
— Держи себя в руках.
— Мы пробовали по-твоему. Пробовали разговаривать с ним спокойно, приводили разумные доводы. Все бесполезно, он просто не слушает. Все равно что спорить с пустым местом.
— Давайте отложим этот разговор до другого раза, — подала голос мама. — Мы так рады, что ты нас навестил; не будем омрачать радость встречи.
— Похоже, — проговорил отец, — я забыл дать тебе, Джо, один совет. Когда ты поднимаешь руку на ребенка, ты поднимаешь руку на свою плоть и кровь.
Потрескивали балки старого дома, шелестели листья в саду; мы наелись штруделя допили кофе, вытерли губы бумажными салфетками с веселым красным узором, и настало время заговорить о здоровье отца и матери и об их будущем в этом доме, где прошло мое детство, в доме, который они теперь не осмеливаются покинуть, не только потому, что стары и боятся всего нового, но и из-за мира, который окружает их. Этого нового мира они не понимают — и не хотят понимать. В мицвос есть множество предписаний на одну тему — евреям запрещено делать татуировки, наносить на тело шрамы, выбривать виски, зачесывать волосы гребнем наверх, потому что все это признаки идолопоклонников, язычников, варваров, от которых евреи стараются держаться подальше. Но теперь варвары у ворот, всего в паре миль отсюда, за несколько улиц от старика и старухи, связавших свои судьбы вскоре после войны, когда казалось, что все беды позади и отныне жизнь будет меняться только к лучшему.
Мне всегда хотелось повторить их судьбу. При венчании у евреев жених разбивает бокал, завернутый в льняную ткань, и наступает ногой на осколки: это символизирует разрушение Храма. Но я, стоя с Эрикой под чупой, представлял себе, что разбитый бокал — моя прежняя холостая жизнь и на месте ее я теперь должен возвести новый храм — храм семьи, подобной семье моих родителей. Вот почему я так злюсь на Эрику: зачем она разрушила проект, на который я убил большую часть жизни? Как смела отнять у меня мечту? Кто она такая, черт возьми, чтобы взять и отправить цель моей жизни на помойку просто потому, что ей так захотелось?
— Мама, ты никогда не думала, что тебе нужна помощь по дому?
— Горничная?
— Да нет, не совсем; просто человек, который будет приходить каждый день или через день и выполнять самую тяжелую работу — стирку, мытье полов, вот такие вещи.
— Джозеф, я не хочу, чтобы в доме хозяйничали посторонние.
— Понимаю. Но сейчас это делается так: ты идешь в агентство, тебе подбирают кандидатуры, показывают рекомендации, ты выбираешь, кто тебе больше нравится. Даже разговаривать с ней не обязательно, если не хочешь. Или, может, лучше нанять мужчину, чтобы он и за садом присматривал?
Деньги у родителей есть, небольшие, но есть. Одна из папиных книг, изданная в конце сороковых, стала бестселлером: конечно, не из тех, списки которых печатаются в «Нью-Йорк тайме», но эта книга — исследование по этике — переиздается до сих пор, ее можно найти в любом университетском списке литературы по философии и теологии. Каждые полгода отец получает от издателя гонорар, и вместе с маминым наследством, которое дядя Амос еще в начале пятидесятых удачно вложил в акции «AT&T», эти деньги составляют недурное состояние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94