К тому же нас ждал господин О. Лодка развернулась, и мы поплыли вниз по течению.
Господин О. прятался от дождя в шалаше, притулившемся у подножия горы. Над костром кипел закопченный чайник. Здесь мы решили пообедать. Честно говоря, я все еще мечтал о кастрюле с кабанятиной, но сейчас, глубокой осенью да в такой дождь, все заведения закрыты, поэтому не оставалось ничего другого, кроме как удовлетвориться едой, купленной С. на пристани Исигаки. Из тамагомаки вывалилась начинка, подкрашенная розовым пищевым красителем. Вид был довольно неаппетитный, но вкус неожиданно приятно поразил нас.
– Странно, обыкновенно окинавский рис совершенно безвкусный, а этот просто отменный. На Исигаки, должно быть, его привозят из Японии, – заметил С.
– Вряд ли, просто вы проголодались. Уже третий час, -улыбнулся О.
– Да уж, старуха из лавки наговорила нам небылиц про Ириомотэ. «Уж коли людей там встретите, так и выпить найдется», – повторил я, вспомнив ее косой взгляд.
Теперь я понял, что в ее вызывающем тоне крылось недоумение: «Неужели не знаете, что на Ириомотэ почти нет жителей?» На рюкюском диалекте название острова означает «заход солнца». А в более широком смысле – «кладбище светила». Не исключено, что предков старухи когда-то силком переселили в эту глухомань и местные названия – Хиракубо, Фунакоси, Носо-ко – для нее не просто географические имена, а символы смерти и опасности.
Господин О. спел нам песню о человеке, которого насильно переселили с острова Куродзима, расположенного на востоке от Ириомотэ, на Носоко:
Дом мой на Куродзима,
На родных островах Сакисима [xiii].
И гонят меня с острова на остров,
С Окинавы на Микои,
Все дальше от милой родины.
Раскололось мое страдание на островки.
Уж виден постылый Носоко,
А жизнь моя несчастная
Там, на любимом Куродзима.
– Такие песни есть и на островах Яэяма, – сказал О., взглянув на своего родственника. – В былые времена на отдаленные острова отправляли не только на поселение. С Окинавы приходили и правительственные указы. Как в песне, «с Окинавы на Микои» и дальше.
Я не знал, как вести себя. Вряд ли господин О. решил съязвить насчет своего родича с Окинавы. Среди нас только директор фирмы и я были из Центральной Японии, метрополии, когда-то угнетавшей население Ркжю. Но директор и господин О. – коллеги по службе, а вот я был совершенно посторонним человеком, может, шпилька предназначалась мне, подумал я.
– Вы все знаете песню «Асадоя судзи». Родилась она на острове Такэтоми, – сказал господин О. – У лавочника Асадоя была дочь-красавица Кояман. Ее полюбил приказчик, но девушка отказала ему, потому что гнушалась людьми низшего сословия. Посрамленный молодой человек уехал в чужие края. Заманил там девушку, привез ее на Такэтоми и соблазнил ее в отместку гордячке из лавки.
Видимо, существовало неравенство не только между Рюкю и Центральной Японией, но и внутри самого архипелага – между самым большим островом Окинава и остальными, поменьше. Даже самые крошечные островки соперничали друг с другом. Традиционное соперничество отразилось в песнях и шутках, которые часто поднимают на смех соседей с более мелких островов. Признаться, я совершенно не понял иронии песни о красавице из лавки, хотя мне втолковывали каждое слово. Например, я не могу оценить первой строфы, в которой говорится о несравненной прелести девушки. Мне она кажется вполне серьезной, а местные жители воспринимают ее как юмористическую.
– Я запомнил с детских лет: у нас на Такэтоми не было ни воров, ни бандитов, да и вообще людей, славившихся дурным поведением. Полицейские изнывали от скуки. Стоило кому-нибудь проштрафиться, как ему тут же вешали на шею деревянную табличку с надписью: «Признаю свою вину и прошу прощения». Несчастные ходили с этими табличками, как собаки с ошейниками, хотя последние на улице в таком виде у нас не появлялись. Однажды подозрение в проступке пало на меня, а я не стал оправдываться, молча носил табличку позора. К счастью, выяснилось, что это недоразумение, и все мне очень сочувствовали. Да, всякое случалось. Покаянные таблички оставались и после войны, вплоть до 1950 года. Когда их отменили, жители острова собрали все таблички и сожгли. А жаль, надо было бы оставить хотя бы одну, на память. А тогда у громадного костра никто и не подумал об этом.
Господин О. говорил не о лучших временах своей жизни, но ни в голосе, ни в лице его не проскользнуло злобы – скорее, он вспоминал былое с нежностью. Его рассказ так увлек меня, что я забыл спросить, были ли в ходу публичные покаяния только на Такэтоми или на всех островах. На Окинаве я не слыхал об этом обычае, значит, он существовал лишь на Такэтоми и островах Сакисима. В таком случае покаянные таблички, видимо, отголоски владычества Окинавы над остальными островами архипелага.
В юго-западной части Ириомотэ можно увидеть следы заброшенных поселений, но мы туда не поехали, потому что устали, да и не хотелось снова трястись по бездорожью. Больше всего я мечтал о том, чтобы поскорее вернуться на пристань и разузнать о рейсе до Исигаки. Честно говоря, путешествие под проливным дождем уже изрядно наскучило.
Со времен Мэйдзи население на Ириомотэ сократилось, но он не обезлюдел, В западной части была шахта, где до конца войны добывали уголь. Рабочих привозили сюда из Центральной Японии, соблазняя красочными фото пандановых рощ [xiv], ананасовых плантаций, на которых Ириомотэ выглядел райским уголком вроде Гавайских островов. Могу вообразить их чувство в тот момент, когда они ступали на эту землю. Думаю, ими владела единственная мысль – поскорее сбежать отсюда. Признаться, даже мне было как-то не по себе на этом крохотном островке, хотелось почувствовать более надежную почву под ногами. Мы подъехали к побережью Сирахама, знаменитому своим искрящимся песком. В ясный день он сверкает так, что кажется, будто он усеян звездами. Но, стоя на берегу под проливным дождем, я думал только о том, как бы сегодня вернуться на Исигаки.
Автомобильная дорога здесь кончалась, поэтому до пристани предстояло добираться через джунгли. В сухую погоду это было бы приятно, но почва здесь глинистая – стоило съехать с шоссе, как колеса сразу же забуксовали. Нам то и дело приходилось толкать машину, и мы извозились в глине по колено. Оставив попытки проехать через джунгли, мы вернулись прежним путем на север, а потом вдоль восточного побережья спустились на юг.
Когда мы добрались до местечка Фуруми, уже начало смеркаться. Господин О. притормозил: навстречу нам катилась крестьянская повозка, запряженная буйволом. В сизоватом от дождя воздухе она казалась миражем – точно появилась из далекой деревни Юго-Восточной Азии. Мы поравнялись с повозкой, и О.
1 2 3 4 5 6
Господин О. прятался от дождя в шалаше, притулившемся у подножия горы. Над костром кипел закопченный чайник. Здесь мы решили пообедать. Честно говоря, я все еще мечтал о кастрюле с кабанятиной, но сейчас, глубокой осенью да в такой дождь, все заведения закрыты, поэтому не оставалось ничего другого, кроме как удовлетвориться едой, купленной С. на пристани Исигаки. Из тамагомаки вывалилась начинка, подкрашенная розовым пищевым красителем. Вид был довольно неаппетитный, но вкус неожиданно приятно поразил нас.
– Странно, обыкновенно окинавский рис совершенно безвкусный, а этот просто отменный. На Исигаки, должно быть, его привозят из Японии, – заметил С.
– Вряд ли, просто вы проголодались. Уже третий час, -улыбнулся О.
– Да уж, старуха из лавки наговорила нам небылиц про Ириомотэ. «Уж коли людей там встретите, так и выпить найдется», – повторил я, вспомнив ее косой взгляд.
Теперь я понял, что в ее вызывающем тоне крылось недоумение: «Неужели не знаете, что на Ириомотэ почти нет жителей?» На рюкюском диалекте название острова означает «заход солнца». А в более широком смысле – «кладбище светила». Не исключено, что предков старухи когда-то силком переселили в эту глухомань и местные названия – Хиракубо, Фунакоси, Носо-ко – для нее не просто географические имена, а символы смерти и опасности.
Господин О. спел нам песню о человеке, которого насильно переселили с острова Куродзима, расположенного на востоке от Ириомотэ, на Носоко:
Дом мой на Куродзима,
На родных островах Сакисима [xiii].
И гонят меня с острова на остров,
С Окинавы на Микои,
Все дальше от милой родины.
Раскололось мое страдание на островки.
Уж виден постылый Носоко,
А жизнь моя несчастная
Там, на любимом Куродзима.
– Такие песни есть и на островах Яэяма, – сказал О., взглянув на своего родственника. – В былые времена на отдаленные острова отправляли не только на поселение. С Окинавы приходили и правительственные указы. Как в песне, «с Окинавы на Микои» и дальше.
Я не знал, как вести себя. Вряд ли господин О. решил съязвить насчет своего родича с Окинавы. Среди нас только директор фирмы и я были из Центральной Японии, метрополии, когда-то угнетавшей население Ркжю. Но директор и господин О. – коллеги по службе, а вот я был совершенно посторонним человеком, может, шпилька предназначалась мне, подумал я.
– Вы все знаете песню «Асадоя судзи». Родилась она на острове Такэтоми, – сказал господин О. – У лавочника Асадоя была дочь-красавица Кояман. Ее полюбил приказчик, но девушка отказала ему, потому что гнушалась людьми низшего сословия. Посрамленный молодой человек уехал в чужие края. Заманил там девушку, привез ее на Такэтоми и соблазнил ее в отместку гордячке из лавки.
Видимо, существовало неравенство не только между Рюкю и Центральной Японией, но и внутри самого архипелага – между самым большим островом Окинава и остальными, поменьше. Даже самые крошечные островки соперничали друг с другом. Традиционное соперничество отразилось в песнях и шутках, которые часто поднимают на смех соседей с более мелких островов. Признаться, я совершенно не понял иронии песни о красавице из лавки, хотя мне втолковывали каждое слово. Например, я не могу оценить первой строфы, в которой говорится о несравненной прелести девушки. Мне она кажется вполне серьезной, а местные жители воспринимают ее как юмористическую.
– Я запомнил с детских лет: у нас на Такэтоми не было ни воров, ни бандитов, да и вообще людей, славившихся дурным поведением. Полицейские изнывали от скуки. Стоило кому-нибудь проштрафиться, как ему тут же вешали на шею деревянную табличку с надписью: «Признаю свою вину и прошу прощения». Несчастные ходили с этими табличками, как собаки с ошейниками, хотя последние на улице в таком виде у нас не появлялись. Однажды подозрение в проступке пало на меня, а я не стал оправдываться, молча носил табличку позора. К счастью, выяснилось, что это недоразумение, и все мне очень сочувствовали. Да, всякое случалось. Покаянные таблички оставались и после войны, вплоть до 1950 года. Когда их отменили, жители острова собрали все таблички и сожгли. А жаль, надо было бы оставить хотя бы одну, на память. А тогда у громадного костра никто и не подумал об этом.
Господин О. говорил не о лучших временах своей жизни, но ни в голосе, ни в лице его не проскользнуло злобы – скорее, он вспоминал былое с нежностью. Его рассказ так увлек меня, что я забыл спросить, были ли в ходу публичные покаяния только на Такэтоми или на всех островах. На Окинаве я не слыхал об этом обычае, значит, он существовал лишь на Такэтоми и островах Сакисима. В таком случае покаянные таблички, видимо, отголоски владычества Окинавы над остальными островами архипелага.
В юго-западной части Ириомотэ можно увидеть следы заброшенных поселений, но мы туда не поехали, потому что устали, да и не хотелось снова трястись по бездорожью. Больше всего я мечтал о том, чтобы поскорее вернуться на пристань и разузнать о рейсе до Исигаки. Честно говоря, путешествие под проливным дождем уже изрядно наскучило.
Со времен Мэйдзи население на Ириомотэ сократилось, но он не обезлюдел, В западной части была шахта, где до конца войны добывали уголь. Рабочих привозили сюда из Центральной Японии, соблазняя красочными фото пандановых рощ [xiv], ананасовых плантаций, на которых Ириомотэ выглядел райским уголком вроде Гавайских островов. Могу вообразить их чувство в тот момент, когда они ступали на эту землю. Думаю, ими владела единственная мысль – поскорее сбежать отсюда. Признаться, даже мне было как-то не по себе на этом крохотном островке, хотелось почувствовать более надежную почву под ногами. Мы подъехали к побережью Сирахама, знаменитому своим искрящимся песком. В ясный день он сверкает так, что кажется, будто он усеян звездами. Но, стоя на берегу под проливным дождем, я думал только о том, как бы сегодня вернуться на Исигаки.
Автомобильная дорога здесь кончалась, поэтому до пристани предстояло добираться через джунгли. В сухую погоду это было бы приятно, но почва здесь глинистая – стоило съехать с шоссе, как колеса сразу же забуксовали. Нам то и дело приходилось толкать машину, и мы извозились в глине по колено. Оставив попытки проехать через джунгли, мы вернулись прежним путем на север, а потом вдоль восточного побережья спустились на юг.
Когда мы добрались до местечка Фуруми, уже начало смеркаться. Господин О. притормозил: навстречу нам катилась крестьянская повозка, запряженная буйволом. В сизоватом от дождя воздухе она казалась миражем – точно появилась из далекой деревни Юго-Восточной Азии. Мы поравнялись с повозкой, и О.
1 2 3 4 5 6