А тебе она дает? Им, — Толик указал на прохожих, — им она дает. И они нами пользуются.
— Между прочим, Стелла — наша общая женщина. Она многое может, эта Стелла. Не каждая может то, что может она. Например, она может дать одновременно троим. Это увлекательно… Также есть возможности у Зинаиды… Нам нет никакой пользы их терять. Зачем рубить сук, на которых мы сидим?
Что— то изменилось к утру в этом городе. Что-то стало не то… Трудно это объяснить. Но это было заметно. Это сразу стало видно… Что-то началось. Откуда ни возьмись, вдруг… Как-то стало вдруг видно во все стороны света.
Над воротами висел вниз головой Саша Клингер. Он был грустен, качался, носом печальным поводил вправо и влево, говорил:
— Видишь, Толик, как все получилось? Фимочка, видишь? Вот… Нам надо было что-то сделать раньше. Я знал, что так с нами поступят.
И мы не могли ему помочь. Саша висел высоко и качался, как флюгер.
— Что это все значит? — спросил Толя себя вслух.
Тротуар под ним дал трещину и двинулся. Тротуар повел себя странно.
— Что это значит? — повторил Толя упавшим куда-то голосом и сделал длинный и крутой вираж в сторону. — Кажется, я падаю, Фима! — крикнул он и дал мне руку.
Я не взял. Меня отнесло. Тротуар лопнул. Пар шел из трещин преисподней.
Саша забился в петле, забеспокоился:
— Снимите меня, я вижу выход!…
На мостовую начало медленно сносить дом. С балконов упали горшки с цветами, из окна выпал мальчик.
— Мама!! — крикнула торговка мороженым и разъехавшими ногами пошла в разные стороны.
Дым клубился над городом. На Преображенской стемнело.
— Это землетрясение, — сказал Толя и исчез в подворотне.
Огромный угловой дом сделал гримасу из камня и медленно сел на мостовую. Пыль и грохот сопровождали его падение…
Потом полил дождь. Дождь заливал оконные стекла, как будто это были иллюминаторы. Город погружался в пучину дождя. Пена курчавилась на карнизах. За ночь все двери города разбухли и поросли травой. Всю ночь штормило.
Мы с трудом добежали до вокзала.
— Саша еще висит, — сказал Толя. Зубы его стучали. — Тяжело это видеть.
— Скоро, наверно, придут за нами, — сказал я.
— За нами не придут. Одного им хватит. Саша висит в назидание.
— Это еще неизвестно.
— Брось, он висит за остроумие. За свои собеседования с самим собой. Но нас это не должно коснуться.
— Ты думаешь?… Между прочим, ты плохо смотрел. Если вглядеться, легко можно заметить над каждыми воротами по одному из нас. Вряд ли это случайно.
— А может быть… может быть, так нужно? Для порядка. Для нужд. А?
— Значит, он висит по великой нужде, — задумчиво ответил Толя, и руки его вспотели от страха.
Океанская вода выносила из города обломки. Соленый ветер надувал деревья. Глубоко в сердце входил этот грохот… Тонны кубометров воздуха заходило по квартирам. Шумел шторм, и люди кричали, как морские чайки.
— Как пройти на площадь Смоктуновского? — спросил весь в белом старик.
Никто ему не ответил. Темная волна сиганула из-за поворота с улицы Франца Меринга — и квартала не стало.
Мокрой лапой ветер сгреб киоск, и тот полетел над городом, маша стеклами, выбитой дверцей. Сипло кричала продавец.
Из окна правительственного здания вылетела старушка-уборщица — ее забыли в учреждении. Долго еще носилось ее алое платье в волнах и пене, пока не застряло высоко в проводах сигнальной тряпкой катастрофы.
Падали, опадали балконы. Морская пена кипела на крышах. Кутерьма была вокруг. Был шум и шторм. Было побоище.
Сквозь толщу воды я вижу своих знакомых. Глаза у них выпучены, как у глубоководных рыб. Рты их раскрыты. Они кричат, никто их не слышит.
Я подплываю… и ударяюсь в стекло. Мы в аквариуме.
— Ма-мааааа!… — кричат все. Но это последнее.
…Все. Сбылось пророчество. Потоп обрушился на красивый город.
Это конец. Мы захлебываемся.
Потом стало тихо. Вода опадает. Показывается небо, разрушенное грозой. С воем уносится вода в канализационные трубы… Несколько трупов величаво проплыли мимо — и дружно завернули за угол… Город обнажился как морское дно.
У подъезда, обнимая гранитный цоколь, плакал мокрый Худолеев:
— Это я!… Я во всем виноват!… Надо было предвидеть…
Я вспомнил: он работал в бюро прогнозов. Случившееся потрясло его.
— Сколько это продолжалось, Володя?
Он всхлипывал, размазывал светлые слезы.
— Это было недолго, Фима, всего полчаса. Многие живы.
— Не плачь, не надо. Ты не виноват. Надо идти.
— Куда?
— Домой. Я иду домой. Ты идешь?
Улицы были сметены ливнем. Столбы накренились. На верхушках сидели люди. В спутанных проводах висели вымершие трамваи. (Эти не спаслись. Это гроба).
Тогда я побежал. Страшное беспокойство охватило меня… Маму я нашел у соседей… Слава Богу. Жизнь продолжалась.
— Слава Богу, — сказала соседка Баренбойм, — звонили из исполкома. К нам уже идут на помощь.
Часть 3
— Хочется расчесать эту повесть до крови. Как экзему… Избавиться от нее, наконец.
— У меня, например, руки уже давно чешутся. Но по другой причине… Давно пора автору набить морду. Чтоб не искажал. Он исказил мою жизнь!!
— Наоборот. Он тебя любит. Это же видно и сквозит из каждого слова. Ты превратно его понимаешь… Правда, он превратно тебя понимает?
— Ах, какая разница? Ребята! Это все интересно. Это игра. Для дома, для семьи. Для малого круга. Так что… зачем обиды? Дело не в этом. А в том, что все мы рано или поздно — умрем. Вот что. А в свете этого все выглядит иначе. Ведь верно? Сидя в туалете, ко мне пришла эта мысль… И надо писать. Бесконечно. Чтобы понять, что к чему. Откуда мы и зачем. И как.
— Ну, это уже… чересчур. Ты много на нас кладешь. И на себя берешь. Так нельзя.
— Я ненавижу стук твоей машинки. Я просто схожу с ума. Я начну уходить из дома.
— Хорошо. Я пойду всем — и тебе — навстречу. Я перестану. И начну все делать тихо. Без шума. А теперь — послушайте еще кусочек…
Глава 1
"…Рефлексия, самокопание никогда не были в характере людей, населявших Одессу. У земляков Багрицкого отсутствовал вкус к абстракции. В Одессе никогда не было богоискателей, визионеров, религиозных философов. Под этим плотным, вечно синим небом жили чрезвычайно земные люди, которые для того, чтобы понять что-нибудь, должны были это ощупать, взять на зуб.
Заезжие мистики из северных губерний вызывали здесь смех. В Одессе никогда не увлекались Достоевским. Любили Толстого, но без его философии. Здесь процветали в умах литературной молодежи Пушкин, Бальзак, Стивенсон, Чехов. Не Скрябин был властителем дум в этом городе, имевшем репутацию музыкального, а Верди и Чайковский".
Представь себе, — Лев Славин.
— Кроме того, ты стал нас слишком жадно и нехорошо слушать. Всех. А меня в особенности. В чем дело? Тут что-то кроется. Какой-то интерес. Не виляй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Между прочим, Стелла — наша общая женщина. Она многое может, эта Стелла. Не каждая может то, что может она. Например, она может дать одновременно троим. Это увлекательно… Также есть возможности у Зинаиды… Нам нет никакой пользы их терять. Зачем рубить сук, на которых мы сидим?
Что— то изменилось к утру в этом городе. Что-то стало не то… Трудно это объяснить. Но это было заметно. Это сразу стало видно… Что-то началось. Откуда ни возьмись, вдруг… Как-то стало вдруг видно во все стороны света.
Над воротами висел вниз головой Саша Клингер. Он был грустен, качался, носом печальным поводил вправо и влево, говорил:
— Видишь, Толик, как все получилось? Фимочка, видишь? Вот… Нам надо было что-то сделать раньше. Я знал, что так с нами поступят.
И мы не могли ему помочь. Саша висел высоко и качался, как флюгер.
— Что это все значит? — спросил Толя себя вслух.
Тротуар под ним дал трещину и двинулся. Тротуар повел себя странно.
— Что это значит? — повторил Толя упавшим куда-то голосом и сделал длинный и крутой вираж в сторону. — Кажется, я падаю, Фима! — крикнул он и дал мне руку.
Я не взял. Меня отнесло. Тротуар лопнул. Пар шел из трещин преисподней.
Саша забился в петле, забеспокоился:
— Снимите меня, я вижу выход!…
На мостовую начало медленно сносить дом. С балконов упали горшки с цветами, из окна выпал мальчик.
— Мама!! — крикнула торговка мороженым и разъехавшими ногами пошла в разные стороны.
Дым клубился над городом. На Преображенской стемнело.
— Это землетрясение, — сказал Толя и исчез в подворотне.
Огромный угловой дом сделал гримасу из камня и медленно сел на мостовую. Пыль и грохот сопровождали его падение…
Потом полил дождь. Дождь заливал оконные стекла, как будто это были иллюминаторы. Город погружался в пучину дождя. Пена курчавилась на карнизах. За ночь все двери города разбухли и поросли травой. Всю ночь штормило.
Мы с трудом добежали до вокзала.
— Саша еще висит, — сказал Толя. Зубы его стучали. — Тяжело это видеть.
— Скоро, наверно, придут за нами, — сказал я.
— За нами не придут. Одного им хватит. Саша висит в назидание.
— Это еще неизвестно.
— Брось, он висит за остроумие. За свои собеседования с самим собой. Но нас это не должно коснуться.
— Ты думаешь?… Между прочим, ты плохо смотрел. Если вглядеться, легко можно заметить над каждыми воротами по одному из нас. Вряд ли это случайно.
— А может быть… может быть, так нужно? Для порядка. Для нужд. А?
— Значит, он висит по великой нужде, — задумчиво ответил Толя, и руки его вспотели от страха.
Океанская вода выносила из города обломки. Соленый ветер надувал деревья. Глубоко в сердце входил этот грохот… Тонны кубометров воздуха заходило по квартирам. Шумел шторм, и люди кричали, как морские чайки.
— Как пройти на площадь Смоктуновского? — спросил весь в белом старик.
Никто ему не ответил. Темная волна сиганула из-за поворота с улицы Франца Меринга — и квартала не стало.
Мокрой лапой ветер сгреб киоск, и тот полетел над городом, маша стеклами, выбитой дверцей. Сипло кричала продавец.
Из окна правительственного здания вылетела старушка-уборщица — ее забыли в учреждении. Долго еще носилось ее алое платье в волнах и пене, пока не застряло высоко в проводах сигнальной тряпкой катастрофы.
Падали, опадали балконы. Морская пена кипела на крышах. Кутерьма была вокруг. Был шум и шторм. Было побоище.
Сквозь толщу воды я вижу своих знакомых. Глаза у них выпучены, как у глубоководных рыб. Рты их раскрыты. Они кричат, никто их не слышит.
Я подплываю… и ударяюсь в стекло. Мы в аквариуме.
— Ма-мааааа!… — кричат все. Но это последнее.
…Все. Сбылось пророчество. Потоп обрушился на красивый город.
Это конец. Мы захлебываемся.
Потом стало тихо. Вода опадает. Показывается небо, разрушенное грозой. С воем уносится вода в канализационные трубы… Несколько трупов величаво проплыли мимо — и дружно завернули за угол… Город обнажился как морское дно.
У подъезда, обнимая гранитный цоколь, плакал мокрый Худолеев:
— Это я!… Я во всем виноват!… Надо было предвидеть…
Я вспомнил: он работал в бюро прогнозов. Случившееся потрясло его.
— Сколько это продолжалось, Володя?
Он всхлипывал, размазывал светлые слезы.
— Это было недолго, Фима, всего полчаса. Многие живы.
— Не плачь, не надо. Ты не виноват. Надо идти.
— Куда?
— Домой. Я иду домой. Ты идешь?
Улицы были сметены ливнем. Столбы накренились. На верхушках сидели люди. В спутанных проводах висели вымершие трамваи. (Эти не спаслись. Это гроба).
Тогда я побежал. Страшное беспокойство охватило меня… Маму я нашел у соседей… Слава Богу. Жизнь продолжалась.
— Слава Богу, — сказала соседка Баренбойм, — звонили из исполкома. К нам уже идут на помощь.
Часть 3
— Хочется расчесать эту повесть до крови. Как экзему… Избавиться от нее, наконец.
— У меня, например, руки уже давно чешутся. Но по другой причине… Давно пора автору набить морду. Чтоб не искажал. Он исказил мою жизнь!!
— Наоборот. Он тебя любит. Это же видно и сквозит из каждого слова. Ты превратно его понимаешь… Правда, он превратно тебя понимает?
— Ах, какая разница? Ребята! Это все интересно. Это игра. Для дома, для семьи. Для малого круга. Так что… зачем обиды? Дело не в этом. А в том, что все мы рано или поздно — умрем. Вот что. А в свете этого все выглядит иначе. Ведь верно? Сидя в туалете, ко мне пришла эта мысль… И надо писать. Бесконечно. Чтобы понять, что к чему. Откуда мы и зачем. И как.
— Ну, это уже… чересчур. Ты много на нас кладешь. И на себя берешь. Так нельзя.
— Я ненавижу стук твоей машинки. Я просто схожу с ума. Я начну уходить из дома.
— Хорошо. Я пойду всем — и тебе — навстречу. Я перестану. И начну все делать тихо. Без шума. А теперь — послушайте еще кусочек…
Глава 1
"…Рефлексия, самокопание никогда не были в характере людей, населявших Одессу. У земляков Багрицкого отсутствовал вкус к абстракции. В Одессе никогда не было богоискателей, визионеров, религиозных философов. Под этим плотным, вечно синим небом жили чрезвычайно земные люди, которые для того, чтобы понять что-нибудь, должны были это ощупать, взять на зуб.
Заезжие мистики из северных губерний вызывали здесь смех. В Одессе никогда не увлекались Достоевским. Любили Толстого, но без его философии. Здесь процветали в умах литературной молодежи Пушкин, Бальзак, Стивенсон, Чехов. Не Скрябин был властителем дум в этом городе, имевшем репутацию музыкального, а Верди и Чайковский".
Представь себе, — Лев Славин.
— Кроме того, ты стал нас слишком жадно и нехорошо слушать. Всех. А меня в особенности. В чем дело? Тут что-то кроется. Какой-то интерес. Не виляй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34