Возможно, именно из-за этого я чувствовал, что стал намного мудрее и что я не совсем Даниель. Помню, что палата была заполнена цветами и тем вечером, а может, две минуты спустя (не могу сказать точно, так как потерял счет времени) ко мне приходили все, кого я только знаю, начиная с Густаво Барсело и его племянницы Клары и заканчивая Бернардой и моим другом Томасом, который не осмеливался смотреть мне в глаза, а когда я попытался обнять его, выбежал из палаты в слезах. Смутно помню, что заходил и дон Федерико в сопровождении Мерседитас и профессора дона Анаклето. Но яснее всего я помню Беа, молча смотревшую на меня, пока все остальные радовались и благодарили небеса за мое спасение, а также своего отца, который семь ночей провел на стуле у моей кровати, молясь Богу, в которого не верил.
Когда врачи заставили всю шумную компанию покинуть палату, так как «больной нуждался в отдыхе», в котором я вовсе не нуждался, отец подошел ко мне и сказал, что принес мне мою ручку – ту самую, принадлежавшую некогда Виктору Гюго, и тетрадь, на случай, если у меня проснется желание что-нибудь написать. Фермин, выглянув из-за двери, громко объявил, что проконсультировался со всеми врачами клиники и они его заверили, что служба в армии мне больше не грозит. Беа поцеловала меня в лоб и увела отца подышать свежим воздухом, ведь он целую неделю не выходил из моей палаты. Я остался один, утомленный столькими событиями, и вскоре задремал, глядя на ручку, лежавшую в футляре на тумбочке у кровати.
Меня разбудили шаги. Мне показалось, будто я увидел фигуру отца у кровати, или то был доктор Мендоса, не спускавший с меня глаз, убежденный, что я родился в рубашке. Посетитель обошел кровать и сел на стул, где обычно сидел отец. У меня пересохло во рту, и слова застревали в горле. Хулиан Каракс поднес к моим губам стакан воды, поддерживая мне голову, пока я жадно пил. Он пришел попрощаться. Мне достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы понять, что он по-прежнему не знает, кем приходилась ему Пенелопа. Не помню, что он говорил, помню лишь, что Каракс долго держал мою руку. Я понял, что он просит меня жить ради него, и понял, что мы никогда больше не увидимся. И тогда я попросил Хулиана, чтобы он взял с собой ручку Гюго – ведь то была его ручка – и снова начал писать.
Когда я проснулся, рядом сидела Беа, протирая мне лицо платком, смоченным в одеколоне. Вздрогнув, я спросил ее, где Каракс. Она в замешательстве посмотрела на меня и сказала, что Каракс исчез во время той снежной бури восемь дней назад, оставив на снегу кровавые следы, и что все считают его погибшим. Я стал возражать, говоря, что этого не может быть, что Хулиан несколько минут назад заходил ко мне. Беа только улыбнулась. Медсестра, мерившая мне пульс, покачала головой и объяснила, что последние шесть часов я крепко спал, что она все это время сидела за своим столом напротив двери в мою палату и что туда никто не заходил.
Той же ночью, пытаясь заснуть, я повернул голову на подушке и заметил, что футляр на столике открыт, а ручка исчезла.
ВЕШНИЕ ВОДЫ
1956
Мы с Беатрис поженились два месяца спустя, в церкви Святой Анны. Сеньор Агилар, который в разговорах со мной по-прежнему был немногословен и останется таким до конца своих дней, все-таки отдал мне руку своей дочери, понимая очевидную невозможность получить мою голову на блюде. Когда Беа ушла из дома, ярость его угасла, и теперь, казалось, он жил в постоянном страхе, смирившись с тем, что его внук будет называть меня папой и что судьба в лице этого простреленного навылет наглеца отняла у него любимую дочь, которую сеньор Агилар, несмотря на свои бифокальные очки, по-прежнему видел такой же, как в день ее первого причастия, и ни на минуту старше. За неделю до бракосочетания отец Беа пришел в нашу лавку, чтобы преподнести мне золотую булавку для галстука, которая когда-то принадлежала его отцу, и пожать мне руку.
– Единственное, что я сделал хорошего в жизни, это моя дочь, – сказал он. – Береги ее.
Мой отец проводил его до двери и, пока тот медленно шел по улице Санта-Ана, с грустью смотрел ему вслед понимающим взглядом, как смотрят на других те, к кому незаметно подкралась старость, не предупредив о своем приходе.
– Он неплохой человек, Даниель, – сказал он мне. – Каждый из нас любит так, как умеет.
Доктор Мендоса, который сомневался в том, смогу ли я простоять на ногах более получаса, предупредил меня, что предсвадебные хлопоты – не лучшее лекарство для того, кто чуть не оставил свое сердце на операционном столе.
– Не волнуйтесь, – успокаивал я доктора. – Мне не позволяют делать ровным счетом ничего.
И я его не обманывал. Фермин Ромеро де Торрес назначил себя абсолютным диктатором и единственным распорядителем церемонии, банкета и всего, что к этому прилагается. Священник, узнав, что невеста идет к алтарю, будучи в положении, отказался освящать брак и, призывая в свидетели всю Святую Инквизицию, пригрозил, что помешает бракосочетанию. Фермин страшно разгневался. Он вытащил беднягу за шиворот из церкви, крича на всю улицу, что тот порочит сутану и звание священнослужителя, что он не заслуживает прихода и что, если он скажет еще хоть слово, Фермин устроит такой скандал в епархии, что его, как минимум, сошлют за Гибралтар обращать в христианство обезьян, так как большего такой жалкий негодяй просто не достоин. Многочисленные прохожие, собравшиеся вокруг, дружно зааплодировали, а цветочник подарил Фермину белую гвоздику, которую тот носил в петлице до тех пор, пока лепестки по цвету не стали напоминать воротничок его рубашки. Оставив нас, таким образом, без священника, Фермин направился в школу Святого Габриеля, возлагая большие надежды на помощь отца Фернандо Рамоса, который в жизни не провел ни одного венчания, так как специализировался в латинском языке, тригонометрии и шведской гимнастике (именно в таком порядке).
– Ваше преосвященство, жених так слаб, что я просто не могу причинить новое огорчение. Он видит в вас само воплощение великих святых отцов матери Церкви, Фомы Аквинского, Блаженного Августина и Пресвятой Девы Фатимской, вместе взятых. Это очень благочестивый и набожный молодой человек, почти такой же, как я. Мистик. Если я скажу ему, что вы отказали, нам придется вместо свадьбы устраивать похороны.
– Ну, если вы так настаиваете…
Как мне потом рассказывали – поскольку сам я почти ничего не помню, а о свадьбах обычно лучше всего вспоминают гости, – перед самой церемонией Бернарда и дон Густаво Барсело, следуя подробным инструкциям Фермина, накачали бедного священника мускателем, чтобы выбить у него из головы таблицу умножения. Во время церемонии отец Фернандо с блаженной улыбкой на разрумянившемся лице счел за благо отступить от официального протокола, заменив чтение какого-то из Посланий к Коринфянам любовным сонетом некоего Пабло Неруды, в котором кое-кто из гостей сеньора Агилара опознали закоренелого коммуниста, в то время как другие приглашенные пытались найти в своих молитвенниках эти стихи странной языческой красоты, спрашивая себя, неужели постановления грядущего Вселенского собора заранее претворяются в жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Когда врачи заставили всю шумную компанию покинуть палату, так как «больной нуждался в отдыхе», в котором я вовсе не нуждался, отец подошел ко мне и сказал, что принес мне мою ручку – ту самую, принадлежавшую некогда Виктору Гюго, и тетрадь, на случай, если у меня проснется желание что-нибудь написать. Фермин, выглянув из-за двери, громко объявил, что проконсультировался со всеми врачами клиники и они его заверили, что служба в армии мне больше не грозит. Беа поцеловала меня в лоб и увела отца подышать свежим воздухом, ведь он целую неделю не выходил из моей палаты. Я остался один, утомленный столькими событиями, и вскоре задремал, глядя на ручку, лежавшую в футляре на тумбочке у кровати.
Меня разбудили шаги. Мне показалось, будто я увидел фигуру отца у кровати, или то был доктор Мендоса, не спускавший с меня глаз, убежденный, что я родился в рубашке. Посетитель обошел кровать и сел на стул, где обычно сидел отец. У меня пересохло во рту, и слова застревали в горле. Хулиан Каракс поднес к моим губам стакан воды, поддерживая мне голову, пока я жадно пил. Он пришел попрощаться. Мне достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы понять, что он по-прежнему не знает, кем приходилась ему Пенелопа. Не помню, что он говорил, помню лишь, что Каракс долго держал мою руку. Я понял, что он просит меня жить ради него, и понял, что мы никогда больше не увидимся. И тогда я попросил Хулиана, чтобы он взял с собой ручку Гюго – ведь то была его ручка – и снова начал писать.
Когда я проснулся, рядом сидела Беа, протирая мне лицо платком, смоченным в одеколоне. Вздрогнув, я спросил ее, где Каракс. Она в замешательстве посмотрела на меня и сказала, что Каракс исчез во время той снежной бури восемь дней назад, оставив на снегу кровавые следы, и что все считают его погибшим. Я стал возражать, говоря, что этого не может быть, что Хулиан несколько минут назад заходил ко мне. Беа только улыбнулась. Медсестра, мерившая мне пульс, покачала головой и объяснила, что последние шесть часов я крепко спал, что она все это время сидела за своим столом напротив двери в мою палату и что туда никто не заходил.
Той же ночью, пытаясь заснуть, я повернул голову на подушке и заметил, что футляр на столике открыт, а ручка исчезла.
ВЕШНИЕ ВОДЫ
1956
Мы с Беатрис поженились два месяца спустя, в церкви Святой Анны. Сеньор Агилар, который в разговорах со мной по-прежнему был немногословен и останется таким до конца своих дней, все-таки отдал мне руку своей дочери, понимая очевидную невозможность получить мою голову на блюде. Когда Беа ушла из дома, ярость его угасла, и теперь, казалось, он жил в постоянном страхе, смирившись с тем, что его внук будет называть меня папой и что судьба в лице этого простреленного навылет наглеца отняла у него любимую дочь, которую сеньор Агилар, несмотря на свои бифокальные очки, по-прежнему видел такой же, как в день ее первого причастия, и ни на минуту старше. За неделю до бракосочетания отец Беа пришел в нашу лавку, чтобы преподнести мне золотую булавку для галстука, которая когда-то принадлежала его отцу, и пожать мне руку.
– Единственное, что я сделал хорошего в жизни, это моя дочь, – сказал он. – Береги ее.
Мой отец проводил его до двери и, пока тот медленно шел по улице Санта-Ана, с грустью смотрел ему вслед понимающим взглядом, как смотрят на других те, к кому незаметно подкралась старость, не предупредив о своем приходе.
– Он неплохой человек, Даниель, – сказал он мне. – Каждый из нас любит так, как умеет.
Доктор Мендоса, который сомневался в том, смогу ли я простоять на ногах более получаса, предупредил меня, что предсвадебные хлопоты – не лучшее лекарство для того, кто чуть не оставил свое сердце на операционном столе.
– Не волнуйтесь, – успокаивал я доктора. – Мне не позволяют делать ровным счетом ничего.
И я его не обманывал. Фермин Ромеро де Торрес назначил себя абсолютным диктатором и единственным распорядителем церемонии, банкета и всего, что к этому прилагается. Священник, узнав, что невеста идет к алтарю, будучи в положении, отказался освящать брак и, призывая в свидетели всю Святую Инквизицию, пригрозил, что помешает бракосочетанию. Фермин страшно разгневался. Он вытащил беднягу за шиворот из церкви, крича на всю улицу, что тот порочит сутану и звание священнослужителя, что он не заслуживает прихода и что, если он скажет еще хоть слово, Фермин устроит такой скандал в епархии, что его, как минимум, сошлют за Гибралтар обращать в христианство обезьян, так как большего такой жалкий негодяй просто не достоин. Многочисленные прохожие, собравшиеся вокруг, дружно зааплодировали, а цветочник подарил Фермину белую гвоздику, которую тот носил в петлице до тех пор, пока лепестки по цвету не стали напоминать воротничок его рубашки. Оставив нас, таким образом, без священника, Фермин направился в школу Святого Габриеля, возлагая большие надежды на помощь отца Фернандо Рамоса, который в жизни не провел ни одного венчания, так как специализировался в латинском языке, тригонометрии и шведской гимнастике (именно в таком порядке).
– Ваше преосвященство, жених так слаб, что я просто не могу причинить новое огорчение. Он видит в вас само воплощение великих святых отцов матери Церкви, Фомы Аквинского, Блаженного Августина и Пресвятой Девы Фатимской, вместе взятых. Это очень благочестивый и набожный молодой человек, почти такой же, как я. Мистик. Если я скажу ему, что вы отказали, нам придется вместо свадьбы устраивать похороны.
– Ну, если вы так настаиваете…
Как мне потом рассказывали – поскольку сам я почти ничего не помню, а о свадьбах обычно лучше всего вспоминают гости, – перед самой церемонией Бернарда и дон Густаво Барсело, следуя подробным инструкциям Фермина, накачали бедного священника мускателем, чтобы выбить у него из головы таблицу умножения. Во время церемонии отец Фернандо с блаженной улыбкой на разрумянившемся лице счел за благо отступить от официального протокола, заменив чтение какого-то из Посланий к Коринфянам любовным сонетом некоего Пабло Неруды, в котором кое-кто из гостей сеньора Агилара опознали закоренелого коммуниста, в то время как другие приглашенные пытались найти в своих молитвенниках эти стихи странной языческой красоты, спрашивая себя, неужели постановления грядущего Вселенского собора заранее претворяются в жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133