С опущенной головой вышел я на порог, крепко прижимая к себе ребенка.
Медленная процессия двигалась по долине. Впереди шел человек с шестом в руках, на котором красовалось символическое изображение мужского члена, человек нес его, подняв высоко к солнцу, за ним следовали поющие. То был древний обычай наших отцов, так отмечали наши предки этот день каждой весной, в пору оплодотворения. Я стоял, крепко прижимая к груди своего ребенка, он был такой крохотный. Я смотрел и смотрел на бесконечную процессию, мне странно было видеть это праздничное шествие в такой день.
Солнце сияло вовсю, все пели одну и ту же монотонную песнь счастья, пели в унисон. Я двинулся им навстречу.
Посреди долины они остановились. Я остановился немного поодаль, я чувствовал себя посторонним. Я видел моего отца, я видел мою мать, я видел всех людей. И я увидел все деревья и все эти мирные дома в селах, всю жизнь.
И мне показалось, что я понял смысл бытия. Я понял, что жизни важна лишь она сама. Ей нужны, конечно, и деревья, и люди, и цветы, что пахнут повсюду на земле, но нужны лишь вообще - по отдельности ничто ей не дорого.
У жизни нет любви именно к тебе, дерево, именно к тебе, человек, к тебе, цветок, к тебе, качающаяся на ветру былинка - она любит тебя лишь постольку, поскольку в тебе она может проявить себя самое.
Проявив же себя, она тебя уже больше не любит и спокойно уничтожает.
Я понял смысл жизни.
Солнце сияло. Солнце сияло как никогда прежде, яркое и горячее. Голова у меня словно налилась свинцом: плохо соображая, стоял я со своим ребенком на руках, он был еще весь влажный, на нем была еще влага материнской жизни. Как в дурмане стоял я и тянул вместе со всеми эту монотонную песнь счастья как мои отец и мать, как все люди на свете.
И вдруг земля под нами закачалась. Горы разверзлись, оттуда вырвалась горящая земля, хлынула потоком вниз, на нас, на долину, пожирая все на своем пути, небо содрогнулось от грохота.
В страхе я еще крепче прижал ребенка к груди. Но я не двинулся с места. Просто стоял и ждал. И когда я взглянул вокруг, то увидел, что все тоже стоят неподвижно. Люди просто стояли и ждали. Будто понимали, что все равно придется умереть. И пели свою монотонную песнь счастья, это было единственное, что им оставалось Нас поглотила горящая земля.
Теперь там выжженная пустыня. Горы выветриваются, земля превращается в прах, песчаные вихри закрывают раскаленное солнце.
Он помолчал. Потом сказал тихо:
Я не верю, что жизни дороги деревья и люди, не верю, что жизни дороги цветы и колышащаяся трава - то или иное требуется ей лишь постольку, поскольку ей бывает нужно проявить себя самое. А так - хоть бы этого всего и не было. Выжженная пустыня. Песчаные вихри в пустом пространстве.
Он умолк.
Все сидели, подавленные страшным концом его рассказа. Многим его заключение пришлось не по вкусу, и они не хотели его принимать. Но ни у кого не нашлось что сказать.
Тут подал голос человек, сидевший тоже среди них, но говорил он не с ними, он обращался куда-то в пространство. Он сидел на корточках, обхватив руками колени, недвижимо, а в руке у него был посох, с каким ходят странники. Он говорил:
Я хочу домой, в мой родной край. Я хочу домой, в великую пустыню, где я всегда был один. Я хочу домой, в мою страну, где не ступала ничья нога, где люди не протоптали свои дороги. Я хочу домой, в мой родной край без границ и пределов, к палящему солнцу без тени. К моему небу, пустому и голому, мертвому от раскаленного песка.
Я хочу домой, в мой родной край, где я изнемог и где мне пришлось умереть. Я хочу в великую пустыню, где я всегда был один.
Его слушали с удивлением. Спрашивали себя: да наш ли он - и не могли на это ответить. Они не знали, откуда он среди них взялся.
Но покуда они тщетно пытались как-то отделаться от всего услышанного, заговорил еще один, сидевший меж ними, голос его был медлителен, и ясен, и бесконечно мягок:
Я был спасителем людей, я жил, чтобы страдать и умереть. Я жил, чтобы возвестить людям страдание и смерть, освобождающие от радостей жизни.
Я был гостем на земле. Все земное было мне так удивительно чуждо, так далеко от меня. Деревья не приближались ко мне, горы оставались где-то там, вдали. Стоял ли я у моря, запах его был не сильнее запаха цветка, шел ли я по земле, земля не ощущала моих шагов. Ветер не касался меня, одежды мои были недвижимы.
Все есть лишь видимость, все есть лишь ожидание истинно сущего. Все есть лишь тоска по истинно сущему, непреходящая мука жизни.
Я звал бога своим отцом, я знал: он - отец мне и небо - мой дом, где он ждет меня. Я называл страдание своим братом, ибо оно избавляло меня от жизни, от видимости, от всего, что не истинно сущее. Смерть называл я своим лучшим другом, ибо она должна была воссоединить меня с тем, кто на несколько лет своей вечности послал меня жить среди людей. И я принял на себя скорбь всего живого.
И люди распяли меня на кресте, где я должен был принять мученическую смерть.
И тогда я воззвал к моему отцу. Я вознес к нему смиренную веру мою и любовь, я вопиял к нему о страданиях человеческих, о страхе всего живого перед жизнью, о вечной тоске всего живого по истинно сущему. И он укрыл меня во тьме, всю землю укрыл он во тьме, чтобы скрыть меня от людских глаз.
И люди преклонили потом колени у моего креста, все люди на всей земле преклонили колени, и они провозгласили меня своим спасителем, избавившим их от жизни и от всего, что не истинно сущее.
Он умолк. Они ждали, взволнованные его речью. Он тихо сказал:
Когда я пришел сюда, никакого отца здесь не было. Я был человеком, как и вы.
И скорбь жизни, оказывается, не похожа на мою скорбь. Скорбь жизни сладостная скорбь, совсем не та, что я принял на себя.
Но не успел он закончить, как раздался совсем иной голос:
Я был спасителем людей. Вся моя жизнь была одной сплошной радостью, я упивался землей и солнцем.
Я пришел не для того, чтобы спасти их, я спас их тем, что пришел. Я возвестил им всю прелесть жизни лишь через то, что жил.
Я рожден был царствовать на земле. Как-то в юности я скакал верхом по своей земле. Было лето, день был сияюще прозрачен. Все было мне так близко, все люди, все деревья и цветы, все на земле, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь - это все, кроме нее ничего нет. Я взял себе женщину, она родила мне сына, он был похож на меня, он тоже рожден был жить. Я собрал свой народ, я повел его на битву против других, всех их учил я жить и умирать. Все мы сражались в сияющем свете солнца, те, что побеждали, и те, кого побеждали. Все мы ощущали сладость жизни, но все мы видели, что она имеет начало и конец. Герои истекали кровью, мертвых забывали ради живых.
И настало это утро, протрубила боевая труба. Я вскочил на своего коня и помчался вперед, намного опережая всех своих, я скакал без доспехов, но при оружии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Медленная процессия двигалась по долине. Впереди шел человек с шестом в руках, на котором красовалось символическое изображение мужского члена, человек нес его, подняв высоко к солнцу, за ним следовали поющие. То был древний обычай наших отцов, так отмечали наши предки этот день каждой весной, в пору оплодотворения. Я стоял, крепко прижимая к груди своего ребенка, он был такой крохотный. Я смотрел и смотрел на бесконечную процессию, мне странно было видеть это праздничное шествие в такой день.
Солнце сияло вовсю, все пели одну и ту же монотонную песнь счастья, пели в унисон. Я двинулся им навстречу.
Посреди долины они остановились. Я остановился немного поодаль, я чувствовал себя посторонним. Я видел моего отца, я видел мою мать, я видел всех людей. И я увидел все деревья и все эти мирные дома в селах, всю жизнь.
И мне показалось, что я понял смысл бытия. Я понял, что жизни важна лишь она сама. Ей нужны, конечно, и деревья, и люди, и цветы, что пахнут повсюду на земле, но нужны лишь вообще - по отдельности ничто ей не дорого.
У жизни нет любви именно к тебе, дерево, именно к тебе, человек, к тебе, цветок, к тебе, качающаяся на ветру былинка - она любит тебя лишь постольку, поскольку в тебе она может проявить себя самое.
Проявив же себя, она тебя уже больше не любит и спокойно уничтожает.
Я понял смысл жизни.
Солнце сияло. Солнце сияло как никогда прежде, яркое и горячее. Голова у меня словно налилась свинцом: плохо соображая, стоял я со своим ребенком на руках, он был еще весь влажный, на нем была еще влага материнской жизни. Как в дурмане стоял я и тянул вместе со всеми эту монотонную песнь счастья как мои отец и мать, как все люди на свете.
И вдруг земля под нами закачалась. Горы разверзлись, оттуда вырвалась горящая земля, хлынула потоком вниз, на нас, на долину, пожирая все на своем пути, небо содрогнулось от грохота.
В страхе я еще крепче прижал ребенка к груди. Но я не двинулся с места. Просто стоял и ждал. И когда я взглянул вокруг, то увидел, что все тоже стоят неподвижно. Люди просто стояли и ждали. Будто понимали, что все равно придется умереть. И пели свою монотонную песнь счастья, это было единственное, что им оставалось Нас поглотила горящая земля.
Теперь там выжженная пустыня. Горы выветриваются, земля превращается в прах, песчаные вихри закрывают раскаленное солнце.
Он помолчал. Потом сказал тихо:
Я не верю, что жизни дороги деревья и люди, не верю, что жизни дороги цветы и колышащаяся трава - то или иное требуется ей лишь постольку, поскольку ей бывает нужно проявить себя самое. А так - хоть бы этого всего и не было. Выжженная пустыня. Песчаные вихри в пустом пространстве.
Он умолк.
Все сидели, подавленные страшным концом его рассказа. Многим его заключение пришлось не по вкусу, и они не хотели его принимать. Но ни у кого не нашлось что сказать.
Тут подал голос человек, сидевший тоже среди них, но говорил он не с ними, он обращался куда-то в пространство. Он сидел на корточках, обхватив руками колени, недвижимо, а в руке у него был посох, с каким ходят странники. Он говорил:
Я хочу домой, в мой родной край. Я хочу домой, в великую пустыню, где я всегда был один. Я хочу домой, в мою страну, где не ступала ничья нога, где люди не протоптали свои дороги. Я хочу домой, в мой родной край без границ и пределов, к палящему солнцу без тени. К моему небу, пустому и голому, мертвому от раскаленного песка.
Я хочу домой, в мой родной край, где я изнемог и где мне пришлось умереть. Я хочу в великую пустыню, где я всегда был один.
Его слушали с удивлением. Спрашивали себя: да наш ли он - и не могли на это ответить. Они не знали, откуда он среди них взялся.
Но покуда они тщетно пытались как-то отделаться от всего услышанного, заговорил еще один, сидевший меж ними, голос его был медлителен, и ясен, и бесконечно мягок:
Я был спасителем людей, я жил, чтобы страдать и умереть. Я жил, чтобы возвестить людям страдание и смерть, освобождающие от радостей жизни.
Я был гостем на земле. Все земное было мне так удивительно чуждо, так далеко от меня. Деревья не приближались ко мне, горы оставались где-то там, вдали. Стоял ли я у моря, запах его был не сильнее запаха цветка, шел ли я по земле, земля не ощущала моих шагов. Ветер не касался меня, одежды мои были недвижимы.
Все есть лишь видимость, все есть лишь ожидание истинно сущего. Все есть лишь тоска по истинно сущему, непреходящая мука жизни.
Я звал бога своим отцом, я знал: он - отец мне и небо - мой дом, где он ждет меня. Я называл страдание своим братом, ибо оно избавляло меня от жизни, от видимости, от всего, что не истинно сущее. Смерть называл я своим лучшим другом, ибо она должна была воссоединить меня с тем, кто на несколько лет своей вечности послал меня жить среди людей. И я принял на себя скорбь всего живого.
И люди распяли меня на кресте, где я должен был принять мученическую смерть.
И тогда я воззвал к моему отцу. Я вознес к нему смиренную веру мою и любовь, я вопиял к нему о страданиях человеческих, о страхе всего живого перед жизнью, о вечной тоске всего живого по истинно сущему. И он укрыл меня во тьме, всю землю укрыл он во тьме, чтобы скрыть меня от людских глаз.
И люди преклонили потом колени у моего креста, все люди на всей земле преклонили колени, и они провозгласили меня своим спасителем, избавившим их от жизни и от всего, что не истинно сущее.
Он умолк. Они ждали, взволнованные его речью. Он тихо сказал:
Когда я пришел сюда, никакого отца здесь не было. Я был человеком, как и вы.
И скорбь жизни, оказывается, не похожа на мою скорбь. Скорбь жизни сладостная скорбь, совсем не та, что я принял на себя.
Но не успел он закончить, как раздался совсем иной голос:
Я был спасителем людей. Вся моя жизнь была одной сплошной радостью, я упивался землей и солнцем.
Я пришел не для того, чтобы спасти их, я спас их тем, что пришел. Я возвестил им всю прелесть жизни лишь через то, что жил.
Я рожден был царствовать на земле. Как-то в юности я скакал верхом по своей земле. Было лето, день был сияюще прозрачен. Все было мне так близко, все люди, все деревья и цветы, все на земле, все было со мной. И тогда я понял, что жизнь - это все, кроме нее ничего нет. Я взял себе женщину, она родила мне сына, он был похож на меня, он тоже рожден был жить. Я собрал свой народ, я повел его на битву против других, всех их учил я жить и умирать. Все мы сражались в сияющем свете солнца, те, что побеждали, и те, кого побеждали. Все мы ощущали сладость жизни, но все мы видели, что она имеет начало и конец. Герои истекали кровью, мертвых забывали ради живых.
И настало это утро, протрубила боевая труба. Я вскочил на своего коня и помчался вперед, намного опережая всех своих, я скакал без доспехов, но при оружии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19