Я не сомневался, что она примет подобное предложение, однако не был уверен, что у меня хватит мужества его сделать.
Или можно пригласить ее к себе домой, сказать что жена приготовит нам роскошный обед. Но ложь, на которой зиждился такой план, заранее предопределяла пошлость того, что могло из него получиться. Лучше быть честным. В конце концов, измена жене — всего лишь нарушение обета, установленного религией, в которую ни я, ни моя жена не верим, проступок против отжившего свой век обычая. Единственным препятствием было то, что я не хотел причинить боль жене, равно как — и это даже более важно — быть уличенным в измене. Если Эллен никогда ничего не узнает, она не будет страдать, а я, втайне проведя ночь с Луизой, намного увеличу общую сумму человеческого счастья. Все, казалось бы, очень просто — если только я сумею придумать подходящий план.
Пока я вынашивал свои планы, Луиза принесла на очередную встречу статью в несколько страниц. Она считала, что эта статья может меня заинтересовать. Это было письмо, написанное Д'Аламберу человеком по имени Жан-Бернар Розье. Этого имени я никогда не слышал. Автор излагал загадочную историю про человека, которого взяли в плен в Азии и подвергли испытанию, напоминающему известную игру «три чашки». Мне было известно об этой игре только то, что в ней нельзя победить.
Луиза сказала, что нашла статью в Интернете и распечатала для меня. Такой дружеский жест показался мне воплощением любви. Луиза сидела рядом со мной, а я читал статью, а потом признался, что математические доводы мне совершенно непонятны. Ей они тоже были непонятны; мы рассмеялись, и в эту минуту признания в обоюдном невежестве у меня возникла уверенность в глубоком взаимопонимании. Я сказал ей, что сам пытался сообразить, какую пользу можно вынести из Интернета; может быть, она мне как-нибудь это объяснит? Так мне посчастливилось придумать повод пригласить ее к себе домой — благодаря стечению обстоятельств, которые всегда являются наградой любви и терпению. Луиза с улыбкой согласилась.
Я несколько раз перечитал ту статью, но так и не сумел постичь ее смысл. Эта проклятая головоломка, оперирующая дробями и вероятностью, напомнила мне о муках школьных дней. В ответ на жалобный стон «я не понимаю» учитель математики просто повторял в десятый раз одно и то же объяснение в одних тех же выражениях — словно молитву на иностранном языке. Эта статья напомнила мне пари Паскаля; кроме того, я подумал, что в ситуации, когда жизнь или смерть человека зависят от такого пустяка, как выбор чаши, есть что-то пугающе прекрасное. Сколько раз нам в полном неведении приходится делать важный выбор, который может иметь не менее далекоидущие последствия. Я представил себе бесконечно воспроизводимое бытие, в котором, как мы воображаем, повторяется и изменяется — к лучшему или худшему — наш жизненный путь. Хотелось бы знать, какое действие оказывают на нашу личность все эти альтернативы: остаешься ли ты «все тем же человеком», или тебя на самом деле формируют только окружающие и преображающие нас события. Может быть, жизнь человека похожа на бесформенный кусок пластилина в руках ребенка, который прижимает к нему разные предметы, оставляющие на восприимчивой поверхности зеркальное изображение пуговицы или монетки?
Приближалось лето, мы уже больше не встречались с Луизой, потому что начались экзамены, и я мечтал, чтобы поскорей наступила осень, когда я снова увижу Луизу и когда моя жена уедет наконец в долгожданную командировку. От всех этих мыслей меня немного отвлекла поездка в Прагу. Основное назначение научных конференций, как и съездов политических партий, — возможность пообщаться с коллегами под предлогом обсуждения темы, которая в попытке быть и широкой, и увлекательной часто оказывается просто бессмысленной. «Новое понимание просвещения» — таков был девиз, под которым около тридцати ученых собрались в Праге послушать несколько докладов и встретиться со старыми друзьями вроде Дональда Макинтайра.
— Ну и как поживают «сплетники»? — спросил он меня за чашкой кофе.
Руссо впервые упоминает о «сплетниках» в десятой книге, сразу после описания сардонической улыбки их приятеля отца Бертье. У меня на тумбочке лежит «Исповедь»; одна из сестер с добродушной фамильярностью, свойственной ее профессии, вчера тихонько толкнула меня локтем, показала на титул и со смехом предположила, что это, наверное, «проказливая» книга, а то, что она написана на французском языке, только укрепило ее зачарованную убежденность, что моя сумочка набита порнографией интеллектуального пошиба. Руссо пишет о «сплетниках»:
Они были как дети Мелхиседека; никто не знал, откуда они взялись и какого роду-племени, да и имена их, по-видимому, были вымышленными. Они были янсенистами, и все считали, что они — переодетые священники, может быть, в силу их дурацкой привычки носить рапиры, с которыми они никогда не расставались. Глубокая таинственность, которой они окружали все свои дела, сообщала их поведению некую властность, и я всегда считал, что они были редакторами «Духовной газеты». Один из них — высокий, со снисходительной и елейной манерой себя вести — называл себя господином Ферраном; другого — низенького, толстого, въедливого и вечно хихикавшего — звали господин Минар. Они обращались друг с другом с фамильярностью родственников. В Париже они жили вместе с Д'Аламбером в доме его приемной матери мадам Руссо (не доводившейся мне родственницей), а в Монморанси сняли небольшой домик на лето. Они обходились без слуги или посыльного, по очереди закупали провизию на неделю, убирали дом и готовили еду. Деньги у них, по-видимому, были. Я не знаю, почему они испытывали интерес ко мне; что касается меня, я интересовался ими только как шахматными партнерами и, чтобы сыграть одну партию, порой терпел четыре часа скучнейшего разговора. Поскольку они повсюду совали свой нос и хотели быть ко всему причастными, Тереза прозвала их «сплетниками», и так их за спиной звали все в Монморанси.
Этот отрывок я взял из раздела книги, относящегося к 1759 году, но хронологии Руссо доверять полностью нельзя (и не только в этой книге). Мои исследования убедили меня, что он не мог встретиться с Ферраном и Минаром раньше, чем летом 1761 года. Но кто же были эти странные и скрытные люди? Слово, которым их обозвала Тереза, первоначально означало женщин, помогавших подругам при родах, а выражение Руссо «дети Мелхиседека» — ироническая ссылка на бездетного библейского персонажа из Книги Бытия, у которого не было ни предков, ни потомков, что сделало его, по существу, бессмертным. Мой собственный интерес к Феррану и Минару с течением времени сделался и отеческим, и почти мистическим, поскольку эти персонажи, поначалу просто возбудившие мое любопытство, стали орудием проверки истории и темой моей докторской диссертации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Или можно пригласить ее к себе домой, сказать что жена приготовит нам роскошный обед. Но ложь, на которой зиждился такой план, заранее предопределяла пошлость того, что могло из него получиться. Лучше быть честным. В конце концов, измена жене — всего лишь нарушение обета, установленного религией, в которую ни я, ни моя жена не верим, проступок против отжившего свой век обычая. Единственным препятствием было то, что я не хотел причинить боль жене, равно как — и это даже более важно — быть уличенным в измене. Если Эллен никогда ничего не узнает, она не будет страдать, а я, втайне проведя ночь с Луизой, намного увеличу общую сумму человеческого счастья. Все, казалось бы, очень просто — если только я сумею придумать подходящий план.
Пока я вынашивал свои планы, Луиза принесла на очередную встречу статью в несколько страниц. Она считала, что эта статья может меня заинтересовать. Это было письмо, написанное Д'Аламберу человеком по имени Жан-Бернар Розье. Этого имени я никогда не слышал. Автор излагал загадочную историю про человека, которого взяли в плен в Азии и подвергли испытанию, напоминающему известную игру «три чашки». Мне было известно об этой игре только то, что в ней нельзя победить.
Луиза сказала, что нашла статью в Интернете и распечатала для меня. Такой дружеский жест показался мне воплощением любви. Луиза сидела рядом со мной, а я читал статью, а потом признался, что математические доводы мне совершенно непонятны. Ей они тоже были непонятны; мы рассмеялись, и в эту минуту признания в обоюдном невежестве у меня возникла уверенность в глубоком взаимопонимании. Я сказал ей, что сам пытался сообразить, какую пользу можно вынести из Интернета; может быть, она мне как-нибудь это объяснит? Так мне посчастливилось придумать повод пригласить ее к себе домой — благодаря стечению обстоятельств, которые всегда являются наградой любви и терпению. Луиза с улыбкой согласилась.
Я несколько раз перечитал ту статью, но так и не сумел постичь ее смысл. Эта проклятая головоломка, оперирующая дробями и вероятностью, напомнила мне о муках школьных дней. В ответ на жалобный стон «я не понимаю» учитель математики просто повторял в десятый раз одно и то же объяснение в одних тех же выражениях — словно молитву на иностранном языке. Эта статья напомнила мне пари Паскаля; кроме того, я подумал, что в ситуации, когда жизнь или смерть человека зависят от такого пустяка, как выбор чаши, есть что-то пугающе прекрасное. Сколько раз нам в полном неведении приходится делать важный выбор, который может иметь не менее далекоидущие последствия. Я представил себе бесконечно воспроизводимое бытие, в котором, как мы воображаем, повторяется и изменяется — к лучшему или худшему — наш жизненный путь. Хотелось бы знать, какое действие оказывают на нашу личность все эти альтернативы: остаешься ли ты «все тем же человеком», или тебя на самом деле формируют только окружающие и преображающие нас события. Может быть, жизнь человека похожа на бесформенный кусок пластилина в руках ребенка, который прижимает к нему разные предметы, оставляющие на восприимчивой поверхности зеркальное изображение пуговицы или монетки?
Приближалось лето, мы уже больше не встречались с Луизой, потому что начались экзамены, и я мечтал, чтобы поскорей наступила осень, когда я снова увижу Луизу и когда моя жена уедет наконец в долгожданную командировку. От всех этих мыслей меня немного отвлекла поездка в Прагу. Основное назначение научных конференций, как и съездов политических партий, — возможность пообщаться с коллегами под предлогом обсуждения темы, которая в попытке быть и широкой, и увлекательной часто оказывается просто бессмысленной. «Новое понимание просвещения» — таков был девиз, под которым около тридцати ученых собрались в Праге послушать несколько докладов и встретиться со старыми друзьями вроде Дональда Макинтайра.
— Ну и как поживают «сплетники»? — спросил он меня за чашкой кофе.
Руссо впервые упоминает о «сплетниках» в десятой книге, сразу после описания сардонической улыбки их приятеля отца Бертье. У меня на тумбочке лежит «Исповедь»; одна из сестер с добродушной фамильярностью, свойственной ее профессии, вчера тихонько толкнула меня локтем, показала на титул и со смехом предположила, что это, наверное, «проказливая» книга, а то, что она написана на французском языке, только укрепило ее зачарованную убежденность, что моя сумочка набита порнографией интеллектуального пошиба. Руссо пишет о «сплетниках»:
Они были как дети Мелхиседека; никто не знал, откуда они взялись и какого роду-племени, да и имена их, по-видимому, были вымышленными. Они были янсенистами, и все считали, что они — переодетые священники, может быть, в силу их дурацкой привычки носить рапиры, с которыми они никогда не расставались. Глубокая таинственность, которой они окружали все свои дела, сообщала их поведению некую властность, и я всегда считал, что они были редакторами «Духовной газеты». Один из них — высокий, со снисходительной и елейной манерой себя вести — называл себя господином Ферраном; другого — низенького, толстого, въедливого и вечно хихикавшего — звали господин Минар. Они обращались друг с другом с фамильярностью родственников. В Париже они жили вместе с Д'Аламбером в доме его приемной матери мадам Руссо (не доводившейся мне родственницей), а в Монморанси сняли небольшой домик на лето. Они обходились без слуги или посыльного, по очереди закупали провизию на неделю, убирали дом и готовили еду. Деньги у них, по-видимому, были. Я не знаю, почему они испытывали интерес ко мне; что касается меня, я интересовался ими только как шахматными партнерами и, чтобы сыграть одну партию, порой терпел четыре часа скучнейшего разговора. Поскольку они повсюду совали свой нос и хотели быть ко всему причастными, Тереза прозвала их «сплетниками», и так их за спиной звали все в Монморанси.
Этот отрывок я взял из раздела книги, относящегося к 1759 году, но хронологии Руссо доверять полностью нельзя (и не только в этой книге). Мои исследования убедили меня, что он не мог встретиться с Ферраном и Минаром раньше, чем летом 1761 года. Но кто же были эти странные и скрытные люди? Слово, которым их обозвала Тереза, первоначально означало женщин, помогавших подругам при родах, а выражение Руссо «дети Мелхиседека» — ироническая ссылка на бездетного библейского персонажа из Книги Бытия, у которого не было ни предков, ни потомков, что сделало его, по существу, бессмертным. Мой собственный интерес к Феррану и Минару с течением времени сделался и отеческим, и почти мистическим, поскольку эти персонажи, поначалу просто возбудившие мое любопытство, стали орудием проверки истории и темой моей докторской диссертации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84