И хотя коммунисты после 1937 года были уже мало опасны Сталину, громогласно отказаться от этой мишуры Сталин не мог, он, наверное, и не слишком огорчался: он не мстил терминам . Если народ привык к определённой фразеологии лозунгов — будем либеральны, оставим ему эту жвачку, но начиним другим содержанием — это был выбор практика и выбор удачный во многих отношениях.
Этот выбор не прерывал кажущейся идеологической преемственности власти Сталина, что по-прежнему было важно для инородца во главе России. Ненавистного Ленина пришлось оставить богом — дальновидный ход — сохранить его мощи — был сделан загодя. Практик Сталин подавил гордыню — согласился быть лишь преемником, продолжателем этого бога. Москва стоит обедни, пусть молится мощам, но слушаются Сталина и идут его путём. Фальсифицировать историю было нетрудно — Сталин стал ближайшим другом, соратником этого бога.
Сохранение презренной фразеологии оказалось сверхудобным в имперских замыслах. Надо платить валютой, чтобы заставить кого-то в далёкой Азии или Южной Америке работать на Великую Россию. Марксова терминология давала таких работников бесплатно: люди готовы сложить головы за коммунистическую мечту, не зная, что умирают за неведомую Россию.
Но чтобы фразеология служила своей цели, нужно следить, чтобы люди не совались слишком глубоко в источник этой фразеологии, нужно контролировать их. Так занятия полиграмотой, кружки и курсы марксизма стали оперативным органом проверки людей. Умные понимали: усваивай только фразеологию и употребляй её как приказано. Глупые задавали вопросы: сколько их, глупых, попало в Сибирь за это или просто не смогло продвинуться.
Но народ попался уж больно вопрошающий — негуманно учить народ чему-то совсем противному действительности. Негуманно учить одному, а заставлять делать другое: никакая диалектическая логика здесь не поможет. Сталин и не планировал до конца быть негуманным. Он эту идеологию задумал запретить, оставив лишь свой марксизм , который по примитивизму своему должен был быть меньшим соблазном для мудрствующих: кто же будет придираться к таким бессмертным истинам, как, например, Грамматика — правила изменения слов?
Он начал эту работу, написав «Марксизм и вопросы языковедения» и «Экономические проблемы в СССР» *. Я уверен, что он планировал написать ещё несколько лубочных картинок для замены марксизма, и потом постепенно запретить широкое хождение книг Маркса, Энгельса, Ленина: и так уже много не переиздавалось. Вместе с доброй чисткой это бы почто совсем излечило бы страну от Коммунизма. Но не только оставить эту фразеологию хотел он. Надо было начинить её другим содержанием, надо было соединить эту фразеологию с имперской идеей. И он делал это.
Ещё в 20— х годах он открыто отказался от идеи мировой революции. А это не просто практический ход: давайте строить своё хозяйство и не тратить силы на фантом. Это ход идеологический: в замену пролетарской солидарности был возрождён имперский патриотизм, умело соединённый в рамках фразеологии с ненавистью к заграничной буржуазии. Клевета о безысходной нищете рабочих в западных странах помогала не только развивать в людях эту ненависть, но заставить их охладеть к идее солидарности с западными рабочими: они-де слишком задавлены, слишком рабы и выглядят несопротивляющимися недоумками -какая уж там солидарность с отсталыми, мы далеко впереди. Кто, даже из коммунистов, мог всерьез возражать против патриотизма, когда это подносилось вначале как вроде бы «классовый патриотизм»… Но за возрождением патриотизма шла вся нормальная и потому близкая людям национальная идеология с понятием Родины, со служением Родине, с Родиной превыше всего. Говорят, * Сталин всю жизнь до 1940 года мстил Троцкому — нет, он его мог только благодарить: возможность связать оппозицию в партии с Троцким, а следовательно с заграницей была удачей для него не только в подавлении коммунистов, но и в пропаганде имперской идеологии: чтоб знали, что там везде все враги. Так и усвоили.
Патриотизм — огромный скачок от наднационального коммунизма. С коммунистической точки зрения обращение к патриотизму даже во время войны — еретично. Вот что пишет И.Данишевский ** о речи Сталина 7 ноября 1941 года:
«Чего ждал от этого выступления весь мир?» — «Ждали, что звериному национализму фашистских разбойников будет противопоставлено развернутое знамя революционного пролетарского интернационализма, боевые традиции революционной борьбы и в нашей стране, и в самой Германии и ее порабощенных сателлитах. Ждали призыва ко всем угнетенным массам. Коммунисты и примыкавшие к ним во всем мире, ждали обращения к традиции Великого Октября и героических лет гражданской войны и иностранной военной интервенции; ждали, что вождь и руководитель первого в мире государства победившего социализма обратится к великим именам Маркса, Энгельса, Ленина, к именам деятелей революции, самоотверженных борцов за народное дело. Но… произошло нечто иное. Имя Ленина было упомянуто мельком. Главное же было в нафталине истории России по архиреакционному царскому историку Иловайскому… была извлечена плеяда „наших предков“, достаточно респектабельных, чтобы быть противопоставленными „предкам“ Гитлера.» И далее: «… Одним таким выступлением, одним своим призывом „вдохновиться мужественным обликом“ царских сатрапов перед всем миром было продемонстрировано стремление повернуть ход борьбы с классовых позиций на почву националистическую».
Данишевский далее пишет о том, кто же эти великие предки. В частности, Александр Суворов: крупный царский полководец — рабовладелец. С моей точки зрения, это большой символизм, что Сталин не только упомянул Суворова в своем выступлении, но и впоследствии вознес имя Суворова очень высоко в разрешенной советской исторической науке. Вот что пишет Данишевский о Суворове:
«Суворов — по царскому приказу — отдавал свой военный талант на кровавое усмирение восставшей Польши. Он вел русские полки против армий французской революции. Он принял для доставки в Москву на лютую казнь закованного в цепи, запертого в железную клетку мятежного вождя крестьянского восстания Емельяна Пугачева».
Сомнительно, чтобы Сталин не знал о подобных заслугах тех, кого он объявлял своими предшественниками. Напротив, символично и лестно, я полагаю, было для Сталина иметь именно такого предшественника, именно подавителя революции и восстаний, а не Емельяна Пугачева, который, в известной мере, мог бы считаться предшественником революционеров. И Данишевский со своей марксистской коммунистической позиции вполне обоснованно замечает:
«А почему бы нам не остановить свой выбор на его современнике, на таком его социальном антиподе, как Емельян Пугачев?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Этот выбор не прерывал кажущейся идеологической преемственности власти Сталина, что по-прежнему было важно для инородца во главе России. Ненавистного Ленина пришлось оставить богом — дальновидный ход — сохранить его мощи — был сделан загодя. Практик Сталин подавил гордыню — согласился быть лишь преемником, продолжателем этого бога. Москва стоит обедни, пусть молится мощам, но слушаются Сталина и идут его путём. Фальсифицировать историю было нетрудно — Сталин стал ближайшим другом, соратником этого бога.
Сохранение презренной фразеологии оказалось сверхудобным в имперских замыслах. Надо платить валютой, чтобы заставить кого-то в далёкой Азии или Южной Америке работать на Великую Россию. Марксова терминология давала таких работников бесплатно: люди готовы сложить головы за коммунистическую мечту, не зная, что умирают за неведомую Россию.
Но чтобы фразеология служила своей цели, нужно следить, чтобы люди не совались слишком глубоко в источник этой фразеологии, нужно контролировать их. Так занятия полиграмотой, кружки и курсы марксизма стали оперативным органом проверки людей. Умные понимали: усваивай только фразеологию и употребляй её как приказано. Глупые задавали вопросы: сколько их, глупых, попало в Сибирь за это или просто не смогло продвинуться.
Но народ попался уж больно вопрошающий — негуманно учить народ чему-то совсем противному действительности. Негуманно учить одному, а заставлять делать другое: никакая диалектическая логика здесь не поможет. Сталин и не планировал до конца быть негуманным. Он эту идеологию задумал запретить, оставив лишь свой марксизм , который по примитивизму своему должен был быть меньшим соблазном для мудрствующих: кто же будет придираться к таким бессмертным истинам, как, например, Грамматика — правила изменения слов?
Он начал эту работу, написав «Марксизм и вопросы языковедения» и «Экономические проблемы в СССР» *. Я уверен, что он планировал написать ещё несколько лубочных картинок для замены марксизма, и потом постепенно запретить широкое хождение книг Маркса, Энгельса, Ленина: и так уже много не переиздавалось. Вместе с доброй чисткой это бы почто совсем излечило бы страну от Коммунизма. Но не только оставить эту фразеологию хотел он. Надо было начинить её другим содержанием, надо было соединить эту фразеологию с имперской идеей. И он делал это.
Ещё в 20— х годах он открыто отказался от идеи мировой революции. А это не просто практический ход: давайте строить своё хозяйство и не тратить силы на фантом. Это ход идеологический: в замену пролетарской солидарности был возрождён имперский патриотизм, умело соединённый в рамках фразеологии с ненавистью к заграничной буржуазии. Клевета о безысходной нищете рабочих в западных странах помогала не только развивать в людях эту ненависть, но заставить их охладеть к идее солидарности с западными рабочими: они-де слишком задавлены, слишком рабы и выглядят несопротивляющимися недоумками -какая уж там солидарность с отсталыми, мы далеко впереди. Кто, даже из коммунистов, мог всерьез возражать против патриотизма, когда это подносилось вначале как вроде бы «классовый патриотизм»… Но за возрождением патриотизма шла вся нормальная и потому близкая людям национальная идеология с понятием Родины, со служением Родине, с Родиной превыше всего. Говорят, * Сталин всю жизнь до 1940 года мстил Троцкому — нет, он его мог только благодарить: возможность связать оппозицию в партии с Троцким, а следовательно с заграницей была удачей для него не только в подавлении коммунистов, но и в пропаганде имперской идеологии: чтоб знали, что там везде все враги. Так и усвоили.
Патриотизм — огромный скачок от наднационального коммунизма. С коммунистической точки зрения обращение к патриотизму даже во время войны — еретично. Вот что пишет И.Данишевский ** о речи Сталина 7 ноября 1941 года:
«Чего ждал от этого выступления весь мир?» — «Ждали, что звериному национализму фашистских разбойников будет противопоставлено развернутое знамя революционного пролетарского интернационализма, боевые традиции революционной борьбы и в нашей стране, и в самой Германии и ее порабощенных сателлитах. Ждали призыва ко всем угнетенным массам. Коммунисты и примыкавшие к ним во всем мире, ждали обращения к традиции Великого Октября и героических лет гражданской войны и иностранной военной интервенции; ждали, что вождь и руководитель первого в мире государства победившего социализма обратится к великим именам Маркса, Энгельса, Ленина, к именам деятелей революции, самоотверженных борцов за народное дело. Но… произошло нечто иное. Имя Ленина было упомянуто мельком. Главное же было в нафталине истории России по архиреакционному царскому историку Иловайскому… была извлечена плеяда „наших предков“, достаточно респектабельных, чтобы быть противопоставленными „предкам“ Гитлера.» И далее: «… Одним таким выступлением, одним своим призывом „вдохновиться мужественным обликом“ царских сатрапов перед всем миром было продемонстрировано стремление повернуть ход борьбы с классовых позиций на почву националистическую».
Данишевский далее пишет о том, кто же эти великие предки. В частности, Александр Суворов: крупный царский полководец — рабовладелец. С моей точки зрения, это большой символизм, что Сталин не только упомянул Суворова в своем выступлении, но и впоследствии вознес имя Суворова очень высоко в разрешенной советской исторической науке. Вот что пишет Данишевский о Суворове:
«Суворов — по царскому приказу — отдавал свой военный талант на кровавое усмирение восставшей Польши. Он вел русские полки против армий французской революции. Он принял для доставки в Москву на лютую казнь закованного в цепи, запертого в железную клетку мятежного вождя крестьянского восстания Емельяна Пугачева».
Сомнительно, чтобы Сталин не знал о подобных заслугах тех, кого он объявлял своими предшественниками. Напротив, символично и лестно, я полагаю, было для Сталина иметь именно такого предшественника, именно подавителя революции и восстаний, а не Емельяна Пугачева, который, в известной мере, мог бы считаться предшественником революционеров. И Данишевский со своей марксистской коммунистической позиции вполне обоснованно замечает:
«А почему бы нам не остановить свой выбор на его современнике, на таком его социальном антиподе, как Емельян Пугачев?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18