Я тоже начинал волноваться, но после одного случая несколько успокоился. Я долго буду об этом вспоминать. В то утро я был дома, держал Никола на коленях и поспешно допивал свой кофе, так как должен был успеть забежать в тюрьму и повидать одного заключенного. Мариэтт позавтракала, но ее мутило. Она мучилась тошнотой и, искоса глядя на меня, прошептала:
— Как вспомню, что еще целых пять месяцев терпеть!
Внезапно она схватилась за живот.
— Тебе опять нехорошо? — вскрикнул Нико, вскакивая на ноги.
Этот крепыш в коротких штанишках глядел на нее твердым мальчишечьим взглядом, и волнение его выдавали только трепещущие ресницы.
— Нет, — ответила Мариэтт, подхватив его на руки, — твоя сестричка толкается.
Она покраснела и выглядела смущенной. Больше ничего не сказала. Но наступил конец ее недовольству, и через несколько дней оно сменилось мужественным ожиданием, хотя временами повторялись обычные жеманные жалобы и кисло-сладкие рассуждения. Сокровища магазина на улице Лис не помешали тому, что опять все вязальщицы взялись за приданое, и Нико не переставал удивляться, что у мамочки так много всяких детских штучек , и в ответ слышал, что воробьиха-мать, когда надо, охотно вырывает у себя собственные перышки, чтоб устлать ими гнездышко .
Мариэтт сочла необходимым объяснить Нико популярно и образно, что с ней сейчас происходит, заговорила с ним о высиживании птенчика, которого птичка-мама держит в тепле, у самого своего сердца. Это несколько покоробило целомудренную мадам Гимарш, и она торжественно заявила:
— Еще увидите, куда заведут вас эти новые методы воспитания!
И действительно, любопытный Нико, совсем не удовлетворенный поэтической транскрипцией сексуальной азбуки, инстинктивно рванулся к существу дела и напрямик спросил:
— А как ты ее туда засунула?
— Ну, это было легче легкого, — растерянно обронила Мариэтт.
Я присутствовал при этом и не преминул прибегнуть к какой-то путаной притче, согласно которой мать-земля принимает в дар от отца семечко растения. Потом что-то забормотал о некоем питомнике для выращивания саженцев. Еле-еле я выбрался из этого трудного разговора. Сам был поражен собственным упорным желанием не походить в деле зачатия на плотника Иосифа. Мне хотелось доказать сыну, что всех маленьких Нико матери только завершают, но зачинает их отец. И мой мальчишка, довольный тем, что он тоже мужчина, по-видимому, гордился мной, а Мариэтт, слегка пожав плечом, улыбнулась, внутренне убежденная в великом преимуществе своего пола.
— Если ты надумаешь завершить Марианну, — сказала она, — я не возражаю.
— Ты ее зовешь Марианной? — спросил Нико.
Мариэтт утвердительно кивнула головой. Впервые она сама предложила имя. Я не обмолвился ни словом, учитывая то обстоятельство, что фамилия останется моя. Мария (имя бабушки Мариэтт), Мари (ее мамы), Мариэтт, Марианна — так будет продолжена женская линия в семье Мозе. Стало быть, моей доченьке придется до свадьбы носить фамилию Бретодо, но имя ее останется с ней на всю жизнь; сохранится ли и дальше эта преемственность, которая немного соперничает с нашей? Мариэтт предрешила: у нее будет дочь.
Но ее желание исполнилось с лихвой: у нее родилась двойня, и колыбелька Марианны дополнилась колыбелькой Ивонны.
Когда доктор Лартимон, уверенный, что его стетоскоп не ошибся, еще за три месяца предупредил нас о том, что ожидается двойня, то скажу откровенно: удар нелегко было вынести, снова возобновился концерт жалоб, четверо маленьких ребят — ну не ужасная ли перспектива на ближайшие годы! Бретодо, этот последний в своем роде, муж, в способностях которого сомневались, оказался плодовитым кроликом, как Эрик. Мадам Гимарш с грустью сообщила, «как изменилось настроение тетушки Мозе, старуха дала понять, что состояние невозможно дробить на бесчисленное количество детворы. Сия забота меня мало волновала. Нет, все-таки тревожила: ведь с ростом материального бремени гордость сникает и человек хватается за самую ничтожную надежду. Я не представлял себе, как же мне справиться со всеми трудностями в ближайшее время. В нашем тихом городе не было особых перспектив для роста преступлений и всякого судебного крючкотворства, которые могли бы увеличить мой бюджет. Один лишь дядя Тио, которому горько было видеть, до какой степени я пал духом, попытался, хоть и грубовато, приободрить меня.
— А ты чего хотел? Женился — получай семью! Заполучил родственников от своей жены, а затем еще тех, кого она начала производить. Нечего жаловаться: теперь имеешь право на сорокапроцентную скидку на железных дорогах!
И когда я, отец, страдающий от изобилия детей и от укоров совести, раздираемый боязнью и сомнениями, с беспокойством говорю Тио, что опасаюсь холодного отношения к близнецам, он громко смеется:
— Да что ты, друг! Бабы всегда вопят, когда родится второй. Но стоит новым бесенятам появиться на свет, мамаши ликуют. У отцов сердце ноет под бумажником, который тощает. У матерей сердце радуется под налившейся грудью. Увидишь сам!..
И я увидел.
В день первого посещения роженицы я встретил в палате все племя Гимаршей. И в каком оно было экстазе! Чтоб успокоить все эти рты, жаждущие немедленно присосаться поцелуем к близнецам, не хватило бы и десяти младенцев. Разве не желанны они, мои девочки? Погодите, погодите! Не желаешь зачастую того, чего у тебя нет. Но едва заполучил, желаешь сберечь. Все уже забылось, в том числе и тьма предстоящих забот, огромных расходов, бессонных ночей, бесконечных неприятностей. Меня даже поздравили. И сгоряча я нашел совершенно естественным шепот Габриэль, с завистью склонившейся над близнецами.
— Это глупо! Но ужасно хочется завести и себе таких.
1962
На моем письменном столе счет «Водопроводной компании». Я не удивлен, что надо заплатить много денег. Шум воды, текущей по трубам, у нас не смолкает, он разносится по всему дому, когда кран открыт, и заканчивается гидравлическим ударом, когда кран закрывается, — таков лейтмотив; нет нужды прислушиваться, где это раздается — близко или далеко, громко или приглушенно, все время я замечаю этот плеск воды в кастрюле, в тазу, в уборной, в биде, в ванне, в баке и в раковине на кухне. В доме людей много; я знаю, в какие часы, в какие дни недели больше пользуются водой. Расход ее свидетельствует обо всем: о напряжении домашних работ, их бесконечном многообразии, о часе пик, о редких паузах; о том, сколько нас здесь, ибо расход этому пропорционален; даже о нашем возрасте: у детворы небольшая поверхность тела, но как же она пачкается, как часто приходится их мыть, и это начисляет на счетчик куда больше кубометров, чем наше собственное омовение.
В семье любовь не является мерой повседневных нужд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
— Как вспомню, что еще целых пять месяцев терпеть!
Внезапно она схватилась за живот.
— Тебе опять нехорошо? — вскрикнул Нико, вскакивая на ноги.
Этот крепыш в коротких штанишках глядел на нее твердым мальчишечьим взглядом, и волнение его выдавали только трепещущие ресницы.
— Нет, — ответила Мариэтт, подхватив его на руки, — твоя сестричка толкается.
Она покраснела и выглядела смущенной. Больше ничего не сказала. Но наступил конец ее недовольству, и через несколько дней оно сменилось мужественным ожиданием, хотя временами повторялись обычные жеманные жалобы и кисло-сладкие рассуждения. Сокровища магазина на улице Лис не помешали тому, что опять все вязальщицы взялись за приданое, и Нико не переставал удивляться, что у мамочки так много всяких детских штучек , и в ответ слышал, что воробьиха-мать, когда надо, охотно вырывает у себя собственные перышки, чтоб устлать ими гнездышко .
Мариэтт сочла необходимым объяснить Нико популярно и образно, что с ней сейчас происходит, заговорила с ним о высиживании птенчика, которого птичка-мама держит в тепле, у самого своего сердца. Это несколько покоробило целомудренную мадам Гимарш, и она торжественно заявила:
— Еще увидите, куда заведут вас эти новые методы воспитания!
И действительно, любопытный Нико, совсем не удовлетворенный поэтической транскрипцией сексуальной азбуки, инстинктивно рванулся к существу дела и напрямик спросил:
— А как ты ее туда засунула?
— Ну, это было легче легкого, — растерянно обронила Мариэтт.
Я присутствовал при этом и не преминул прибегнуть к какой-то путаной притче, согласно которой мать-земля принимает в дар от отца семечко растения. Потом что-то забормотал о некоем питомнике для выращивания саженцев. Еле-еле я выбрался из этого трудного разговора. Сам был поражен собственным упорным желанием не походить в деле зачатия на плотника Иосифа. Мне хотелось доказать сыну, что всех маленьких Нико матери только завершают, но зачинает их отец. И мой мальчишка, довольный тем, что он тоже мужчина, по-видимому, гордился мной, а Мариэтт, слегка пожав плечом, улыбнулась, внутренне убежденная в великом преимуществе своего пола.
— Если ты надумаешь завершить Марианну, — сказала она, — я не возражаю.
— Ты ее зовешь Марианной? — спросил Нико.
Мариэтт утвердительно кивнула головой. Впервые она сама предложила имя. Я не обмолвился ни словом, учитывая то обстоятельство, что фамилия останется моя. Мария (имя бабушки Мариэтт), Мари (ее мамы), Мариэтт, Марианна — так будет продолжена женская линия в семье Мозе. Стало быть, моей доченьке придется до свадьбы носить фамилию Бретодо, но имя ее останется с ней на всю жизнь; сохранится ли и дальше эта преемственность, которая немного соперничает с нашей? Мариэтт предрешила: у нее будет дочь.
Но ее желание исполнилось с лихвой: у нее родилась двойня, и колыбелька Марианны дополнилась колыбелькой Ивонны.
Когда доктор Лартимон, уверенный, что его стетоскоп не ошибся, еще за три месяца предупредил нас о том, что ожидается двойня, то скажу откровенно: удар нелегко было вынести, снова возобновился концерт жалоб, четверо маленьких ребят — ну не ужасная ли перспектива на ближайшие годы! Бретодо, этот последний в своем роде, муж, в способностях которого сомневались, оказался плодовитым кроликом, как Эрик. Мадам Гимарш с грустью сообщила, «как изменилось настроение тетушки Мозе, старуха дала понять, что состояние невозможно дробить на бесчисленное количество детворы. Сия забота меня мало волновала. Нет, все-таки тревожила: ведь с ростом материального бремени гордость сникает и человек хватается за самую ничтожную надежду. Я не представлял себе, как же мне справиться со всеми трудностями в ближайшее время. В нашем тихом городе не было особых перспектив для роста преступлений и всякого судебного крючкотворства, которые могли бы увеличить мой бюджет. Один лишь дядя Тио, которому горько было видеть, до какой степени я пал духом, попытался, хоть и грубовато, приободрить меня.
— А ты чего хотел? Женился — получай семью! Заполучил родственников от своей жены, а затем еще тех, кого она начала производить. Нечего жаловаться: теперь имеешь право на сорокапроцентную скидку на железных дорогах!
И когда я, отец, страдающий от изобилия детей и от укоров совести, раздираемый боязнью и сомнениями, с беспокойством говорю Тио, что опасаюсь холодного отношения к близнецам, он громко смеется:
— Да что ты, друг! Бабы всегда вопят, когда родится второй. Но стоит новым бесенятам появиться на свет, мамаши ликуют. У отцов сердце ноет под бумажником, который тощает. У матерей сердце радуется под налившейся грудью. Увидишь сам!..
И я увидел.
В день первого посещения роженицы я встретил в палате все племя Гимаршей. И в каком оно было экстазе! Чтоб успокоить все эти рты, жаждущие немедленно присосаться поцелуем к близнецам, не хватило бы и десяти младенцев. Разве не желанны они, мои девочки? Погодите, погодите! Не желаешь зачастую того, чего у тебя нет. Но едва заполучил, желаешь сберечь. Все уже забылось, в том числе и тьма предстоящих забот, огромных расходов, бессонных ночей, бесконечных неприятностей. Меня даже поздравили. И сгоряча я нашел совершенно естественным шепот Габриэль, с завистью склонившейся над близнецами.
— Это глупо! Но ужасно хочется завести и себе таких.
1962
На моем письменном столе счет «Водопроводной компании». Я не удивлен, что надо заплатить много денег. Шум воды, текущей по трубам, у нас не смолкает, он разносится по всему дому, когда кран открыт, и заканчивается гидравлическим ударом, когда кран закрывается, — таков лейтмотив; нет нужды прислушиваться, где это раздается — близко или далеко, громко или приглушенно, все время я замечаю этот плеск воды в кастрюле, в тазу, в уборной, в биде, в ванне, в баке и в раковине на кухне. В доме людей много; я знаю, в какие часы, в какие дни недели больше пользуются водой. Расход ее свидетельствует обо всем: о напряжении домашних работ, их бесконечном многообразии, о часе пик, о редких паузах; о том, сколько нас здесь, ибо расход этому пропорционален; даже о нашем возрасте: у детворы небольшая поверхность тела, но как же она пачкается, как часто приходится их мыть, и это начисляет на счетчик куда больше кубометров, чем наше собственное омовение.
В семье любовь не является мерой повседневных нужд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79