ведь не устрой она вчера сцену папе, он не был бы сейчас там, на лестнице. Решение он, конечно, тогда уже принял (мы так никогда и не узнаем какое), привел свои дела в порядок, решил исчезнуть. Тут ничего не менялось — это ясно! Он уходит. Но это уже не мой отец, нежный и отчаявшийся, который принял решение исчезнуть — или бежать — незаметно, это сидящий в нем демон взялся за дело, подталкивая его к прыжку в преисподнюю.
— Все, конец! — бормочет Каре рядом со мной.
Конец, да, конец. Конец, достойный его. Своеобразное вознесение — ведь тела его не найдут. И обрекла его на смерть я. Я. Если бы меня не было, если бы я не знала, он мог бы выйти сухим из воды, как выходил уже не раз, получив взволнованные благодарности и медаль. Он мог бы даже устроить такую штуку еще раз. Но он знает, что дважды ему меня не провести, что теперь я не имею права молчать… В боку у меня снова возникает острая боль. Почти теряя рассудок, я разражаюсь смехом. Бригадир говорит мосье Ому:
— На сей раз у нас есть кое-что, что позволит опознать преступника. Завтра мы будем знать, откуда звонили…
А мосье Ом, поглаживая меня по руке, отвечает:
— Хотелось бы мне увидеть, из чего он сделан, этот мерзавец!
А ведь он видит его, только на него и устремлены все взгляды! Он на самом верху лестницы, на последней перекладине, и все сооружение слегка покачивается от его движений. В какой-то момент огонь разделяется на две половины, два потока жидкого топаза, с темной смоляной полосой между ними. Но она почти тотчас исчезает, поглощенная плотоядным огнем. Папа, наполовину обожженный, спускается на три перекладины ниже. Второй взрыв сотрясает крыши, завеса огня снова приближается к нему и вынуждает его спуститься еще на две перекладины. По другую сторону дома древний насос, выдвинутый на передовую, чихает и выплевывает, что может, окатывая водой фасады и крыши домов, пытаясь сдержать распространение огня. В другом месте по двум цепочкам движутся ведра, и четыре раза в минуту выплескивают свои десять литров воды — количество столь нелепо малое, как если бы капать по десять слезинок в домну. Подмога из соседних общин может прибыть не ранее чем через полчаса. Уже давно колодец номер пять (эта нумерация — папина выдумка) пуст, и пришлось удлинять трубы, из каждого сегмента которых фонтанчиком брызжет вода! Напор снова падает… Внезапно из чердака дома, примыкающего к гаражу, вырывается черный дым; папа, багровый, мокрый, весь в липком поту, на который налип пепел, опускается на землю и объявляет:
— Придется жертвовать! Ничего не поделаешь. Ломайте сарай Артура — огонь подбирается к нему. Если огонь на него перескочит, за угловые дома я много не дам. А я займусь крышами.
И, схватив топорик, он велит убрать и переставить лестницу.
— Вот это да! Какой же молодец твой отец! — шепчет мне в шею мосье Ом. — Да что ты, Селина, ну и лицо у тебя! Еще что-нибудь случилось?
* * *
Что это с ним?! Вы только посмотрите на этого человека, который приближается, расталкивая толпу, с каким-то странным предметом в руках. Вы только послушайте, что он кричит:
— Никому не доверяйте! У меня тоже пытались поджечь. Эй, Бертран!
Это Бортро, владелец фермы «Во весь опор», строения которой вытянулись вдоль дороги на Луру. Ламорн уже подскочил к нему.
— Что, что?
— Просто чудо, — во все горло орет тот, — иду я как раз на гумно, и представляете: вижу, на соломе лежит губка, пропитанная бензином, а в ней — свечка. Свечка-то уже на три четверти сгорела — приди я на полчаса позже, и все бы уже полыхало…
— Но в таком случае, — вступает в разговор мосье Ом, — речь идет о продуманной системе постепенного распространения пожара. Значит, виновный старался создать себе алиби. Значит…
— Значит, он — среди нас, — слышится голос той, которой следовало бы молчать. — Какое же еще может быть алиби, как не быть ночью в огне?
Услышав оклик Бортро, папа поспешно направляется к нам с топориком на плече. Балаган? Бравада? На все махнул рукой? Наверное, всего понемногу. Они сейчас все тут, разные обличья Бертрана Колю: одержимый, который наносит последний удар; хитрец, который знает, что истина может часто послужить укрытием для того, кто ее возвещает; отчаявшийся, который лишний раз подает знак, пытаясь выдать себя.
— Мне кажется, вы правы, — бормочет бригадир.
Потрясенные, все застыли… В свете пламени теперь лишь напряженные, испуганные лица. Я чувствую на шее прерывистое дыхание мосье Ома, в то время как доктор Клоб смотрит на меня исподлобья, и ноги подо мной подгибаются. Сейчас достаточно сущего пустяка, одного слова, чтобы все подозрения, которые еще плавают в пустоте, сосредоточились на одном, и, поймав наконец взгляд отца, я своим взглядом пытаюсь оттолкнуть его назад… оттолкнуть. Чтобы он вот так отдал себя в их руки — этого я не допущу. Чтобы он ускользнул от меня — этого я не допущу. Он мог бы так поступить, но само мое присутствие запрещает ему проявить слабость. Поэтому я отвожу от него взгляд и устремляю его на столбы пламени, которые продолжают вздыматься вверх, становятся плотнее, гуще. Ты помнишь, Селина, вопросы, которые задавали по Священному писанию? «Как умер Самсон?» — спрашивал викарий, одной рукой держась за пояс, а другой теребя черный помпон на своей шапочке. И Селина отвечала: «Он сотряс колонны храма и погиб под обвалом…»
— Бертран, Бертран! — кричит Раленг, совсем сбитый с толку.
Какие у него широкие плечи! И на плече сверкающий топорик! Папа оборачивается.
— Извините, — говорит он. — Огонь не ждет. Мы поговорим об этом завтра. — Делает еще шаг. Меня он уже не видит, меня он больше не увидит никогда, и я слышу: — Иди спать, Селина…
Чтобы я не видела то, что произойдет, я понимаю! Но пощадить себя так и не могу. Скорее, пусть он скорее делает то, что ему осталось сделать! Толпа снова сплачивается, волнуется, толкается… Все окружили Бортро. А Каливель, вне себя от волнения, протянув руку, твердит:
— Покажите же мне, покажите…
Ну вот! Час настал! Эта свечка, воткнутая в его губку, — все равно что подпись. Он еще колеблется, наш учитель, пытаясь вспомнить, где он уже видел свечу, которая вот так же стояла в медном узорчатом подсвечнике… Только бы он на меня не посмотрел! Ноги не держат меня, я повисла на руке мосье Ома, к его удивлению и испугу:
— Да тебе же дурно, Селина, послушалась бы отца.
А Каливель все вертит в руке огарок свечи, тем более что Ламорн бормочет:
— Это вам ни о чем не говорит?
В это время сержант Колю вместо того, чтобы незаметно подняться по своей лестнице, переговаривается с окружающими — речь идет о воде, о том, чтобы забросить фильтр в другой колодец… Вдруг он кидается в темноту с криком: «Я сейчас!» — и исчезает в направлении сельского кооператива, где действительно есть еще один колодец, таща за собой многометровый шланг… Не успеть ему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Все, конец! — бормочет Каре рядом со мной.
Конец, да, конец. Конец, достойный его. Своеобразное вознесение — ведь тела его не найдут. И обрекла его на смерть я. Я. Если бы меня не было, если бы я не знала, он мог бы выйти сухим из воды, как выходил уже не раз, получив взволнованные благодарности и медаль. Он мог бы даже устроить такую штуку еще раз. Но он знает, что дважды ему меня не провести, что теперь я не имею права молчать… В боку у меня снова возникает острая боль. Почти теряя рассудок, я разражаюсь смехом. Бригадир говорит мосье Ому:
— На сей раз у нас есть кое-что, что позволит опознать преступника. Завтра мы будем знать, откуда звонили…
А мосье Ом, поглаживая меня по руке, отвечает:
— Хотелось бы мне увидеть, из чего он сделан, этот мерзавец!
А ведь он видит его, только на него и устремлены все взгляды! Он на самом верху лестницы, на последней перекладине, и все сооружение слегка покачивается от его движений. В какой-то момент огонь разделяется на две половины, два потока жидкого топаза, с темной смоляной полосой между ними. Но она почти тотчас исчезает, поглощенная плотоядным огнем. Папа, наполовину обожженный, спускается на три перекладины ниже. Второй взрыв сотрясает крыши, завеса огня снова приближается к нему и вынуждает его спуститься еще на две перекладины. По другую сторону дома древний насос, выдвинутый на передовую, чихает и выплевывает, что может, окатывая водой фасады и крыши домов, пытаясь сдержать распространение огня. В другом месте по двум цепочкам движутся ведра, и четыре раза в минуту выплескивают свои десять литров воды — количество столь нелепо малое, как если бы капать по десять слезинок в домну. Подмога из соседних общин может прибыть не ранее чем через полчаса. Уже давно колодец номер пять (эта нумерация — папина выдумка) пуст, и пришлось удлинять трубы, из каждого сегмента которых фонтанчиком брызжет вода! Напор снова падает… Внезапно из чердака дома, примыкающего к гаражу, вырывается черный дым; папа, багровый, мокрый, весь в липком поту, на который налип пепел, опускается на землю и объявляет:
— Придется жертвовать! Ничего не поделаешь. Ломайте сарай Артура — огонь подбирается к нему. Если огонь на него перескочит, за угловые дома я много не дам. А я займусь крышами.
И, схватив топорик, он велит убрать и переставить лестницу.
— Вот это да! Какой же молодец твой отец! — шепчет мне в шею мосье Ом. — Да что ты, Селина, ну и лицо у тебя! Еще что-нибудь случилось?
* * *
Что это с ним?! Вы только посмотрите на этого человека, который приближается, расталкивая толпу, с каким-то странным предметом в руках. Вы только послушайте, что он кричит:
— Никому не доверяйте! У меня тоже пытались поджечь. Эй, Бертран!
Это Бортро, владелец фермы «Во весь опор», строения которой вытянулись вдоль дороги на Луру. Ламорн уже подскочил к нему.
— Что, что?
— Просто чудо, — во все горло орет тот, — иду я как раз на гумно, и представляете: вижу, на соломе лежит губка, пропитанная бензином, а в ней — свечка. Свечка-то уже на три четверти сгорела — приди я на полчаса позже, и все бы уже полыхало…
— Но в таком случае, — вступает в разговор мосье Ом, — речь идет о продуманной системе постепенного распространения пожара. Значит, виновный старался создать себе алиби. Значит…
— Значит, он — среди нас, — слышится голос той, которой следовало бы молчать. — Какое же еще может быть алиби, как не быть ночью в огне?
Услышав оклик Бортро, папа поспешно направляется к нам с топориком на плече. Балаган? Бравада? На все махнул рукой? Наверное, всего понемногу. Они сейчас все тут, разные обличья Бертрана Колю: одержимый, который наносит последний удар; хитрец, который знает, что истина может часто послужить укрытием для того, кто ее возвещает; отчаявшийся, который лишний раз подает знак, пытаясь выдать себя.
— Мне кажется, вы правы, — бормочет бригадир.
Потрясенные, все застыли… В свете пламени теперь лишь напряженные, испуганные лица. Я чувствую на шее прерывистое дыхание мосье Ома, в то время как доктор Клоб смотрит на меня исподлобья, и ноги подо мной подгибаются. Сейчас достаточно сущего пустяка, одного слова, чтобы все подозрения, которые еще плавают в пустоте, сосредоточились на одном, и, поймав наконец взгляд отца, я своим взглядом пытаюсь оттолкнуть его назад… оттолкнуть. Чтобы он вот так отдал себя в их руки — этого я не допущу. Чтобы он ускользнул от меня — этого я не допущу. Он мог бы так поступить, но само мое присутствие запрещает ему проявить слабость. Поэтому я отвожу от него взгляд и устремляю его на столбы пламени, которые продолжают вздыматься вверх, становятся плотнее, гуще. Ты помнишь, Селина, вопросы, которые задавали по Священному писанию? «Как умер Самсон?» — спрашивал викарий, одной рукой держась за пояс, а другой теребя черный помпон на своей шапочке. И Селина отвечала: «Он сотряс колонны храма и погиб под обвалом…»
— Бертран, Бертран! — кричит Раленг, совсем сбитый с толку.
Какие у него широкие плечи! И на плече сверкающий топорик! Папа оборачивается.
— Извините, — говорит он. — Огонь не ждет. Мы поговорим об этом завтра. — Делает еще шаг. Меня он уже не видит, меня он больше не увидит никогда, и я слышу: — Иди спать, Селина…
Чтобы я не видела то, что произойдет, я понимаю! Но пощадить себя так и не могу. Скорее, пусть он скорее делает то, что ему осталось сделать! Толпа снова сплачивается, волнуется, толкается… Все окружили Бортро. А Каливель, вне себя от волнения, протянув руку, твердит:
— Покажите же мне, покажите…
Ну вот! Час настал! Эта свечка, воткнутая в его губку, — все равно что подпись. Он еще колеблется, наш учитель, пытаясь вспомнить, где он уже видел свечу, которая вот так же стояла в медном узорчатом подсвечнике… Только бы он на меня не посмотрел! Ноги не держат меня, я повисла на руке мосье Ома, к его удивлению и испугу:
— Да тебе же дурно, Селина, послушалась бы отца.
А Каливель все вертит в руке огарок свечи, тем более что Ламорн бормочет:
— Это вам ни о чем не говорит?
В это время сержант Колю вместо того, чтобы незаметно подняться по своей лестнице, переговаривается с окружающими — речь идет о воде, о том, чтобы забросить фильтр в другой колодец… Вдруг он кидается в темноту с криком: «Я сейчас!» — и исчезает в направлении сельского кооператива, где действительно есть еще один колодец, таща за собой многометровый шланг… Не успеть ему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63