Она сразу сообщила, что только приехала из Ленинграда, где купила для своей фирмы тысячу самоваров, что подумывает о скаковых лошадях, и тут же бесцеремонно велела:
— Дай мне поесть. Только без фокусов, я с утра ничего не брала в рот, кроме кофе.
— Поэтому ты и сохранила прелестную фигуру… — начала почтительно хозяйка, казавшаяся вдвое крупнее и старше своей подруги.
Она прошла на кухню, а мы разговорились с дамой из ФРГ, потому что она прекрасно знала русский язык. В ходе светской беседы я услыхала, что она будет продавать свое платье, так как носила его уже один сезон. Решив показать свои финансовые возможности, я сказала, что с удовольствием купила бы его для дочери. Я только что получила в Варшаве гонорар за вышедшую у них книгу.
Дама снисходительно усмехнулась идеально сделанными зубками и пояснила, что советские женщины никогда ее платье не купят, ибо оно стоит не меньше, чем автомашина…
Тут вернулась наша хозяйка, неся на тарелке два бутерброда с маслом и крошечными кусочками сыра.
Гостья хмыкнула:
— Я не привыкла без овощей…
И ей было добавлено два кусочка свежего огурца и листик салата…
Все это непринужденно и естественно. Никто не смущался, школьные подруги общались привычно и просто, а я вспоминала наши гостевания и думала, что мне всегда было легче среди людей, подававших последнее на стол, потому что иначе бы они себя не уважали…
Так же скудно принимали и во Франции, и в Швеции, и лишь однажды я услышала этому объяснение от нашего гида, старой русской эмигрантки.
— У вас нечего купить, потому никто ничего не жалеет, а вот у нас во Франции все знают — сбережешь франк к франку и все сможешь иметь, что нужно и хочется…
Может быть, не берусь спорить, но я никогда ничего не могла бы принимать в подарок без отдаривания, а эта дама постоянно выпрашивала русские сувениры в виде икры и водки. Наверное, считала положенными ей чаевыми, но мне это казалось унизительным.
И я не забуду Марию из Лондона, тоже гида, которая опекала нас, писательскую группу, как цыплят, наделила теплой одеждой, когда в Лондоне в мае оказалось пять градусов мороза, из своих дачных запасов, а на прощание принесла большую сумку и подарила каждому по яркой губке.
На наши смущенные отказы сказала:
— Не бойтесь, я не разорилась, мне, как оптовому покупателю, сделали большую скидку, почти вполовину дешевле.
Губки эти и так были недороги, мы преподнесли ей множество подарков, и эта толстая, с больными ногами семидесятилетняя женщина принимала их с откровенным удовольствием, но не поступилась гордостью. И встретила и проводила, как равная, как настоящая русская, не забывшая, что такое широта натуры и достоинство.
ИНТЕЛЛИГЕНТЫ
А может быть, широта натуры свойственна просто по-настоящему интеллигентным людям, независимо от национальности? Если под этим термином подразумевать не диплом о высшем образовании, а самобытность и нравственность?!
Мне часто, когда я бываю в Польше, вспоминается одна семья, удивительно старомодная, в которой душа отдыхала от жестокости, черствости и тупости окружающего мира.
Он был профессором-энергетиком, перешагнувшим семидесятилетний рубеж. Из Львова, польского, довоенного.
Мы оказались в одном купе, как и с дамой-парвеню, по дороге из Москвы в Варшаву. Наши кассирши не признавали деления на женщин и мужчин, помещая в вагоне всех вперемешку. На мое недовольство одна звенящая огромными серьгами девица, выдававшая билеты, заявила, пренебрежительно окидывая взглядом мою ненакрашенную физиономию:
— Это вас мужчины уже не интересуют, а другая с восторгом поедет вдвоем с любым в купе, особенно за границу, авось и наколет…
Мне вспомнились ее слова, когда моим попутчиком оказался этот высокий седовласый человек с загорелым лицом и молодой улыбкой. Он представился, объяснил свое прекрасное знание русского языка («Часто бываю в командировках»), заказал в купе кофе, потом пригласил меня ужинать в ресторан. Я отказывалась почти с ожесточением, памятуя об ограниченности моей валюты, но он держался так старомодно естественно, что я вдруг почувствовала себя женщиной, которую уважают за ее пол, воспитание, а не за модные дорогие тряпки с фирменными ярлыками. Мы посидели в ресторане, говорили о литературе и живописи, музыке и путешествиях. Не секрет, что польская интеллигенция не любила русских. Держалась либо отчужденно-враждебно, либо иронически. Но пан профессор светился дружелюбием и пояснил, что ценит в людях не национальность, а внутреннюю независимость и чувство иронии, лекарство от множества бед XX века. Мой спутник объездил весь мир, но не потерял способности удивляться и радоваться сюрпризам, которые дарила ему жизнь.
Нам подали бигос. Небольшую порцию водянистой капусты в пирожковых тарелочках.
Пан профессор вздохнул, сморщив нос.
— Как можно поляку так себя не уважать, чтобы губить национальное блюдо! Что подумают иностранцы?!
Мне стало смешно, ибо я привыкла к тому, что работники общепита думают о чем угодно, кроме патриотизма.
Но он не успокаивался, а пригласил повара и заговорил с ним по-польски. Но я все понимала, потому что знаю и люблю этот язык.
— Разве это бигос? Где пан учился?
Повар подтянулся, мой спутник явно вызвал в нем почтение.
Он стал говорить, что официант его не предупредил о таком клиенте, что принесет нам свой бигос, что в поезде одни русские, а они жалеют деньги и в ресторан ходят мало, а для негров и арабов все сходит…
Его лицо краснело и лоснилось, когда мой спутник поднялся, положил злотые и сказал горько:
— Вы позорите Польшу!
И мы ушли голодные, и я кормила его бутербродами, огорченно вспоминая недоеденный бигос, приготовленный все же лучше, чем в наших столовых…
А наутро он мне сказал, что обязательно в Варшаве пригласит меня в гости к себе домой, но до этого свозит в кафе, где подают настоящий кофе «по-староваршавски».
Я дала ему телефон, не очень ожидая выполнения обещаний. Попутчики обычно мгновенно забывают друг о друге, сойдя со ступеньки вагона. Но пан профессор в тот же день мне позвонил и «абонировал меня» на вечер в кафе, а в гости — на субботу.
Он заехал за мной на машине, покатал по Варшаве, рассказывая, где находился во время варшавского восстания, он купил мне цветы на площади Трех крестов, а мне все казалось, что меня разыгрывают. Я уже была немолода, ничем не могла оказаться ему полезной, а бескорыстное внимание встречалось только в романах XIX века.
Наверное, мой спутник еще в недавние времена был красив, вернее, породист, но особенно подкупала его органичность, естественность.
Мы пили кофе из высоких керамических чашек, я пыталась угадать, из чего взбита пена, стоявшая кружевной горкой над ароматным напитком, и он попросил официантку раскрыть мне секрет фирменного кофе, положив на стол крупную кредитку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Дай мне поесть. Только без фокусов, я с утра ничего не брала в рот, кроме кофе.
— Поэтому ты и сохранила прелестную фигуру… — начала почтительно хозяйка, казавшаяся вдвое крупнее и старше своей подруги.
Она прошла на кухню, а мы разговорились с дамой из ФРГ, потому что она прекрасно знала русский язык. В ходе светской беседы я услыхала, что она будет продавать свое платье, так как носила его уже один сезон. Решив показать свои финансовые возможности, я сказала, что с удовольствием купила бы его для дочери. Я только что получила в Варшаве гонорар за вышедшую у них книгу.
Дама снисходительно усмехнулась идеально сделанными зубками и пояснила, что советские женщины никогда ее платье не купят, ибо оно стоит не меньше, чем автомашина…
Тут вернулась наша хозяйка, неся на тарелке два бутерброда с маслом и крошечными кусочками сыра.
Гостья хмыкнула:
— Я не привыкла без овощей…
И ей было добавлено два кусочка свежего огурца и листик салата…
Все это непринужденно и естественно. Никто не смущался, школьные подруги общались привычно и просто, а я вспоминала наши гостевания и думала, что мне всегда было легче среди людей, подававших последнее на стол, потому что иначе бы они себя не уважали…
Так же скудно принимали и во Франции, и в Швеции, и лишь однажды я услышала этому объяснение от нашего гида, старой русской эмигрантки.
— У вас нечего купить, потому никто ничего не жалеет, а вот у нас во Франции все знают — сбережешь франк к франку и все сможешь иметь, что нужно и хочется…
Может быть, не берусь спорить, но я никогда ничего не могла бы принимать в подарок без отдаривания, а эта дама постоянно выпрашивала русские сувениры в виде икры и водки. Наверное, считала положенными ей чаевыми, но мне это казалось унизительным.
И я не забуду Марию из Лондона, тоже гида, которая опекала нас, писательскую группу, как цыплят, наделила теплой одеждой, когда в Лондоне в мае оказалось пять градусов мороза, из своих дачных запасов, а на прощание принесла большую сумку и подарила каждому по яркой губке.
На наши смущенные отказы сказала:
— Не бойтесь, я не разорилась, мне, как оптовому покупателю, сделали большую скидку, почти вполовину дешевле.
Губки эти и так были недороги, мы преподнесли ей множество подарков, и эта толстая, с больными ногами семидесятилетняя женщина принимала их с откровенным удовольствием, но не поступилась гордостью. И встретила и проводила, как равная, как настоящая русская, не забывшая, что такое широта натуры и достоинство.
ИНТЕЛЛИГЕНТЫ
А может быть, широта натуры свойственна просто по-настоящему интеллигентным людям, независимо от национальности? Если под этим термином подразумевать не диплом о высшем образовании, а самобытность и нравственность?!
Мне часто, когда я бываю в Польше, вспоминается одна семья, удивительно старомодная, в которой душа отдыхала от жестокости, черствости и тупости окружающего мира.
Он был профессором-энергетиком, перешагнувшим семидесятилетний рубеж. Из Львова, польского, довоенного.
Мы оказались в одном купе, как и с дамой-парвеню, по дороге из Москвы в Варшаву. Наши кассирши не признавали деления на женщин и мужчин, помещая в вагоне всех вперемешку. На мое недовольство одна звенящая огромными серьгами девица, выдававшая билеты, заявила, пренебрежительно окидывая взглядом мою ненакрашенную физиономию:
— Это вас мужчины уже не интересуют, а другая с восторгом поедет вдвоем с любым в купе, особенно за границу, авось и наколет…
Мне вспомнились ее слова, когда моим попутчиком оказался этот высокий седовласый человек с загорелым лицом и молодой улыбкой. Он представился, объяснил свое прекрасное знание русского языка («Часто бываю в командировках»), заказал в купе кофе, потом пригласил меня ужинать в ресторан. Я отказывалась почти с ожесточением, памятуя об ограниченности моей валюты, но он держался так старомодно естественно, что я вдруг почувствовала себя женщиной, которую уважают за ее пол, воспитание, а не за модные дорогие тряпки с фирменными ярлыками. Мы посидели в ресторане, говорили о литературе и живописи, музыке и путешествиях. Не секрет, что польская интеллигенция не любила русских. Держалась либо отчужденно-враждебно, либо иронически. Но пан профессор светился дружелюбием и пояснил, что ценит в людях не национальность, а внутреннюю независимость и чувство иронии, лекарство от множества бед XX века. Мой спутник объездил весь мир, но не потерял способности удивляться и радоваться сюрпризам, которые дарила ему жизнь.
Нам подали бигос. Небольшую порцию водянистой капусты в пирожковых тарелочках.
Пан профессор вздохнул, сморщив нос.
— Как можно поляку так себя не уважать, чтобы губить национальное блюдо! Что подумают иностранцы?!
Мне стало смешно, ибо я привыкла к тому, что работники общепита думают о чем угодно, кроме патриотизма.
Но он не успокаивался, а пригласил повара и заговорил с ним по-польски. Но я все понимала, потому что знаю и люблю этот язык.
— Разве это бигос? Где пан учился?
Повар подтянулся, мой спутник явно вызвал в нем почтение.
Он стал говорить, что официант его не предупредил о таком клиенте, что принесет нам свой бигос, что в поезде одни русские, а они жалеют деньги и в ресторан ходят мало, а для негров и арабов все сходит…
Его лицо краснело и лоснилось, когда мой спутник поднялся, положил злотые и сказал горько:
— Вы позорите Польшу!
И мы ушли голодные, и я кормила его бутербродами, огорченно вспоминая недоеденный бигос, приготовленный все же лучше, чем в наших столовых…
А наутро он мне сказал, что обязательно в Варшаве пригласит меня в гости к себе домой, но до этого свозит в кафе, где подают настоящий кофе «по-староваршавски».
Я дала ему телефон, не очень ожидая выполнения обещаний. Попутчики обычно мгновенно забывают друг о друге, сойдя со ступеньки вагона. Но пан профессор в тот же день мне позвонил и «абонировал меня» на вечер в кафе, а в гости — на субботу.
Он заехал за мной на машине, покатал по Варшаве, рассказывая, где находился во время варшавского восстания, он купил мне цветы на площади Трех крестов, а мне все казалось, что меня разыгрывают. Я уже была немолода, ничем не могла оказаться ему полезной, а бескорыстное внимание встречалось только в романах XIX века.
Наверное, мой спутник еще в недавние времена был красив, вернее, породист, но особенно подкупала его органичность, естественность.
Мы пили кофе из высоких керамических чашек, я пыталась угадать, из чего взбита пена, стоявшая кружевной горкой над ароматным напитком, и он попросил официантку раскрыть мне секрет фирменного кофе, положив на стол крупную кредитку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25