Я накинул халат прямо на мокрую куртку и побежал к Сабине, надеясь, что сестры и санитарки все-таки не вышвырнут меня вон в первые же пять минут.
Ничего подобного не случилось. Коридор был пуст, на посту сестер одиноко горела настольная лампа, лишь из дальней ординаторской доносился приглушенный звук телевизора, который на ночь переносили туда из холла. Палата Сабины была темна. Я остановился у двери, раздумывая, как бы мне извлечь ее оттуда, не потревожив больных, как кто-то тронул меня за плечо.
— Спасибо, что пришли, Егор, — прошептала Сабина мне в ухо. — Я поняла, что вы в пути, когда позвонила.
— Степан взял трубку? — спросил я, опуская тяжелую сумку на линолеум.
— Да. Пришлось ему, лентяю, потрясти боками.
— Овсянка творит чудеса, — заметил я.
— Что бы я без вас делала, — вздохнула Сабина.
— Есть хотите? — тут же спросил я.
Она была голодна, и я предложил ей поужинать прямо на подоконнике в холле, где имелся закуток, именовавшийся здесь «аппендикс». Там мы были бы практически невидимы. Сабина рассталась с костылем, так что добрались мы туда бесшумно, как тренированная группа захвата.
Я снял куртку и повесил на спинку кресла — сушиться, снова натянул халат, установил два стула в укрытии и, пригладив волосы, оказался готов к ужину. Сабина тем временем колдовала над сервировкой: разложила хлеб, разорвала курицу, почистила апельсин. Я открыл вино перочинным ножом, снял обертку с шоколадки и не поленился нарезать сыр. Мы сели лицом к окну — при этом подоконник, где стояла еда, оказался выше наших голов, — бутылку мадеры поставили на пол, а торт я предусмотрительно спрятал в холодильнике. Сабина уже обгладывала крылышко, закусывая бананом.
— Сначала о делах, — сказал я. Она кивнула. — Вот вам деньги на мелкие расходы. Еды у вас больше чем достаточно; завтра я не смогу прийти, но завтра же к вам придут из прокуратуры и вы, Сабина Георгиевна, дадите показания. О своем знакомстве с покойной Еленой Ивановной и о ее друге. Как его звали-то?
— Лерочка. Фамилию она при мне не называла.
— Это тонкая, но ниточка… Документы у вас при себе? Понадобятся паспортные данные свидетеля.
— Я все помню наизусть. Советская школа.
— Отлично, — проговорил я, наклоняясь к бутылке. — Вы не передумаете?
— Это совершенно необходимо?
— Сабина! — шепотом воскликнул я. — Мы не знаем, что у него на уме.
Погибли четыре женщины, последняя — вчерашняя девчонка. Нужно хвататься за любой шанс.
— Дорогой мой, — пробормотала она виновато. — Я сделаю все, как вы скажете, и ничего не утаю от следствия. Но мне было бы легче, если бы вы также присутствовали при допросе…
— Сабина! Меня как минимум выгонят из института. И это не допрос, а дача свидетельских показаний — и только… Выпьете вина? — сменил я тему. — Правда, у нас нет стаканов.
— Глоток, — сказала Сабина. — Может, буду спать, не думая ни о чем.
Моих не видели?
— Нет, — ответил я. — Все тихо. Ну, с Богом. — Я протянул ей бутылку, носовым платком обтерев горлышко. — За ваше здоровье!
После того как она отпила свой птичий глоток, а я вслед за ней, мы молча и сосредоточенно зажевали. Мадера была очень приличного качества и подействовала на меня умиротворяюще. Впервые за последние дни я расслабился, с нежностью поглядывая на сухой горбоносый профиль моей собутыльницы — сидя в неподвижной задумчивости, она повернула голову к окну, слегка приподняв подбородок, будто что-то пыталась высмотреть в черноте ночи.
Я потянулся к бутылке с вопросом «Еще?», и Сабина, вздрогнув, привстала к подоконнику за апельсином.
— Что-то вы увяли, мой друг, — улыбнулась она. — Не стоит. Жизнь — совершенно восхитительная штука. Я это всегда чувствовала, даже тогда, когда в сорок седьмом отправилась в Ленинград искать родню матери, нашла тетушку и после долгих мытарств по инстанциям мы наконец-то установили, что моя мама погибла в лагере. Сколько сил было во мне и сколько ярости! А какая неодолимая тяга жить! И любопытство… Мы с теткой Мусей жили в коммуналке, она была отличная портниха, принципиальная старая дева, здоровье ее подорвали война и блокада, а во мне такое бродило… Да Бог с ним — чужие воспоминания лишь засоряют мозги, это обломки, из которых ничего нельзя сложить, мой дорогой…
— И все-таки — что было дальше? — Сабина мне ужасно нравилась, и теперь я понял почему — она не пыталась делать легенду из своего прошлого.
— Дальше, по моей болтливой глупости, нас с Мусой взяли и отправили на пять лет подальше от Питера. Тетка по дороге умерла на моих руках, а я от злости на самое себя выжила, в пятьдесят пятом поселилась здесь и даже выучилась на инженера-химика.
— А как там было?
— Зачем вам, Ежи? Неужели весь этот мрак может быть интересным? Об этом столько понаписано — и правды, и вранья. Давайте я вам лучше расскажу, как у, меня появилась Женечка. Для женщины рождение ребенка, наверное, важнее пережитых бедствий.
Я деликатно согласился, хотя история появления на свет Евгении Александровны, обменявшей Сабину на Павла Николаевича Романова, в данный момент меня совершенно не занимала.
Сабина тут же угадала мои мысли.
— Природа — штука посильнее всяческих «Фаустов», — проговорила она и попросила вина. — Женя не виновата, что получилась такая. Она росла под моим могучим прессом и, едва обнаружила брешь, тут же и выскользнула — и никакие мои доводы не помогли. В своем Павле Николаевиче она увидела обещание долгожданной свободы и прилипла к нему, словно устрица к камню. В чем-то она повторила меня, с той лишь разницей, что я свою жизнь лепила по собственным меркам, а она, — по общепринятым. Мы с Женей, даже в мелочах не пересекались. Такой вот банальный сюжет…
— А кто был ее отец? — осторожно спросил я. — Может быть, все дело в его характере?
— Все дело в моей натуре, — усмехнулась Сабина. — Мне было тридцать четыре, и я представления не имела, что такое мужчина. Они все меня побаивались — и не потому, что я была физически сильна, просто во мне начисто отсутствовали женские финтифлюшки: косметика, перманент, бусы, брошки… Я много работала, жила сначала в проходной комнате с чокнутыми соседями — такая, знаете, разновидность паранойи, замешенная на любопытстве и злобе. Они никак не могли понять, почему к еще молодой и здоровой женщине никто не ходит, и все шпионили за мной, для них это было как кино. А я тогда еще боялась доносов и прятала переписку с братом, живущим в Америке. К тому же работала на полувоенном предприятии… такая была конспирация, вспомнить — просто смех!
Я приложился к бутылке и почувствовал, что созрел для того, чтобы закурить. Мы с Сабиной обнаглели настолько, что, убрав остатки нашей трапезы в холодильник, открыли окно и уселись на подоконник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Ничего подобного не случилось. Коридор был пуст, на посту сестер одиноко горела настольная лампа, лишь из дальней ординаторской доносился приглушенный звук телевизора, который на ночь переносили туда из холла. Палата Сабины была темна. Я остановился у двери, раздумывая, как бы мне извлечь ее оттуда, не потревожив больных, как кто-то тронул меня за плечо.
— Спасибо, что пришли, Егор, — прошептала Сабина мне в ухо. — Я поняла, что вы в пути, когда позвонила.
— Степан взял трубку? — спросил я, опуская тяжелую сумку на линолеум.
— Да. Пришлось ему, лентяю, потрясти боками.
— Овсянка творит чудеса, — заметил я.
— Что бы я без вас делала, — вздохнула Сабина.
— Есть хотите? — тут же спросил я.
Она была голодна, и я предложил ей поужинать прямо на подоконнике в холле, где имелся закуток, именовавшийся здесь «аппендикс». Там мы были бы практически невидимы. Сабина рассталась с костылем, так что добрались мы туда бесшумно, как тренированная группа захвата.
Я снял куртку и повесил на спинку кресла — сушиться, снова натянул халат, установил два стула в укрытии и, пригладив волосы, оказался готов к ужину. Сабина тем временем колдовала над сервировкой: разложила хлеб, разорвала курицу, почистила апельсин. Я открыл вино перочинным ножом, снял обертку с шоколадки и не поленился нарезать сыр. Мы сели лицом к окну — при этом подоконник, где стояла еда, оказался выше наших голов, — бутылку мадеры поставили на пол, а торт я предусмотрительно спрятал в холодильнике. Сабина уже обгладывала крылышко, закусывая бананом.
— Сначала о делах, — сказал я. Она кивнула. — Вот вам деньги на мелкие расходы. Еды у вас больше чем достаточно; завтра я не смогу прийти, но завтра же к вам придут из прокуратуры и вы, Сабина Георгиевна, дадите показания. О своем знакомстве с покойной Еленой Ивановной и о ее друге. Как его звали-то?
— Лерочка. Фамилию она при мне не называла.
— Это тонкая, но ниточка… Документы у вас при себе? Понадобятся паспортные данные свидетеля.
— Я все помню наизусть. Советская школа.
— Отлично, — проговорил я, наклоняясь к бутылке. — Вы не передумаете?
— Это совершенно необходимо?
— Сабина! — шепотом воскликнул я. — Мы не знаем, что у него на уме.
Погибли четыре женщины, последняя — вчерашняя девчонка. Нужно хвататься за любой шанс.
— Дорогой мой, — пробормотала она виновато. — Я сделаю все, как вы скажете, и ничего не утаю от следствия. Но мне было бы легче, если бы вы также присутствовали при допросе…
— Сабина! Меня как минимум выгонят из института. И это не допрос, а дача свидетельских показаний — и только… Выпьете вина? — сменил я тему. — Правда, у нас нет стаканов.
— Глоток, — сказала Сабина. — Может, буду спать, не думая ни о чем.
Моих не видели?
— Нет, — ответил я. — Все тихо. Ну, с Богом. — Я протянул ей бутылку, носовым платком обтерев горлышко. — За ваше здоровье!
После того как она отпила свой птичий глоток, а я вслед за ней, мы молча и сосредоточенно зажевали. Мадера была очень приличного качества и подействовала на меня умиротворяюще. Впервые за последние дни я расслабился, с нежностью поглядывая на сухой горбоносый профиль моей собутыльницы — сидя в неподвижной задумчивости, она повернула голову к окну, слегка приподняв подбородок, будто что-то пыталась высмотреть в черноте ночи.
Я потянулся к бутылке с вопросом «Еще?», и Сабина, вздрогнув, привстала к подоконнику за апельсином.
— Что-то вы увяли, мой друг, — улыбнулась она. — Не стоит. Жизнь — совершенно восхитительная штука. Я это всегда чувствовала, даже тогда, когда в сорок седьмом отправилась в Ленинград искать родню матери, нашла тетушку и после долгих мытарств по инстанциям мы наконец-то установили, что моя мама погибла в лагере. Сколько сил было во мне и сколько ярости! А какая неодолимая тяга жить! И любопытство… Мы с теткой Мусей жили в коммуналке, она была отличная портниха, принципиальная старая дева, здоровье ее подорвали война и блокада, а во мне такое бродило… Да Бог с ним — чужие воспоминания лишь засоряют мозги, это обломки, из которых ничего нельзя сложить, мой дорогой…
— И все-таки — что было дальше? — Сабина мне ужасно нравилась, и теперь я понял почему — она не пыталась делать легенду из своего прошлого.
— Дальше, по моей болтливой глупости, нас с Мусой взяли и отправили на пять лет подальше от Питера. Тетка по дороге умерла на моих руках, а я от злости на самое себя выжила, в пятьдесят пятом поселилась здесь и даже выучилась на инженера-химика.
— А как там было?
— Зачем вам, Ежи? Неужели весь этот мрак может быть интересным? Об этом столько понаписано — и правды, и вранья. Давайте я вам лучше расскажу, как у, меня появилась Женечка. Для женщины рождение ребенка, наверное, важнее пережитых бедствий.
Я деликатно согласился, хотя история появления на свет Евгении Александровны, обменявшей Сабину на Павла Николаевича Романова, в данный момент меня совершенно не занимала.
Сабина тут же угадала мои мысли.
— Природа — штука посильнее всяческих «Фаустов», — проговорила она и попросила вина. — Женя не виновата, что получилась такая. Она росла под моим могучим прессом и, едва обнаружила брешь, тут же и выскользнула — и никакие мои доводы не помогли. В своем Павле Николаевиче она увидела обещание долгожданной свободы и прилипла к нему, словно устрица к камню. В чем-то она повторила меня, с той лишь разницей, что я свою жизнь лепила по собственным меркам, а она, — по общепринятым. Мы с Женей, даже в мелочах не пересекались. Такой вот банальный сюжет…
— А кто был ее отец? — осторожно спросил я. — Может быть, все дело в его характере?
— Все дело в моей натуре, — усмехнулась Сабина. — Мне было тридцать четыре, и я представления не имела, что такое мужчина. Они все меня побаивались — и не потому, что я была физически сильна, просто во мне начисто отсутствовали женские финтифлюшки: косметика, перманент, бусы, брошки… Я много работала, жила сначала в проходной комнате с чокнутыми соседями — такая, знаете, разновидность паранойи, замешенная на любопытстве и злобе. Они никак не могли понять, почему к еще молодой и здоровой женщине никто не ходит, и все шпионили за мной, для них это было как кино. А я тогда еще боялась доносов и прятала переписку с братом, живущим в Америке. К тому же работала на полувоенном предприятии… такая была конспирация, вспомнить — просто смех!
Я приложился к бутылке и почувствовал, что созрел для того, чтобы закурить. Мы с Сабиной обнаглели настолько, что, убрав остатки нашей трапезы в холодильник, открыли окно и уселись на подоконник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83