А потому Иван, если согласиться с тем, что убил Смердяков, является истинным виновником преступления. Но Смердяков не убивал. Возникает вопрос: «Мог ли убить Иван?» Действительно, мог ли он перейти, так сказать, от слов к делу? Выше я уже ответил на этот вопрос, и ответил положительно. Но ответ мой опирался исключительно на географию и время, я имею в виду отъезд Ивана в Чермашню, и никоим образом не затрагивал психологический аспект. Не забывайте, Иван человек трезвомыслящий, лихорадочное возбуждение, которое в конце концов приводит его к безумию, настигает старшего из братьев уже после смерти отца. Мог ли такой человек поднять брошенный Дмитрием пестик и хладнокровно размозжить череп родному отцу? Мог ли, понимая, что если ему не удастся ввести в заблуждение следствие, то двадцать лет каторги ему обеспечено? Сомнительно, Уотсон, сомнительно! Не мне вам говорить, какой глубины пропасть разделяет слово и поступок. К тому же, опираясь на собственный опыт в расследовании преступлений, должен заметить, что человек, без конца рассуждающий об убийстве, как правило, никого не убивает; напротив, человек, планирующий убийство, не говорит о нем на каждом углу — он не может не понимать, что в таком случае подозрения падут прежде всего на него самого. Это, кстати, подтверждает тот факт, что чиновник Перхотин, расследующий убийство, сразу же главным подозреваемым делает Дмитрия, который был весьма несдержан в изъявлении своих чувств к отцу. Но угрозы Дмитрия, как и теоретические рассуждения Ивана, не свидетельствуют об их вине, как раз наоборот, они доказывают их невиновность. И последнее. Вспомните, Уотсон, действия Ивана после возвращения в Ско-то-при-го-ньевск. Черт побери! — не выдержал Холмс. — Названия городов у русских так же труднопроизносимы, как их фамилии. Однако я отвлёкся… Итак, вспомните действия Ивана, подчёркиваю, действия, а не слова, в правдивости которых при желании можно усомниться. Его визиты к Катерине Ивановне, первый и второй приход к Смердякову, короткий разговор с Алёшей — все это доказывает, что он не только не убивал отца, но убеждён, что убил Дмитрий. Помимо прочего, и авторский голос Достоевского уверяет нас в этом. А теперь резюме: как и Смердяков, Иван мысленно убивал отца, и не раз, но Иван невиновен, хотя, поверив лакею, приходит к осознанию своей вины и перед отцом, и, в большей степени, перед безвинно арестованным Дмитрием; как результат, железный характер Ивана ломается, и рассудок его погружается во мрак помешательства. «Прощайте, прежний смелый человек!» — вот последние слова Смердякова, адресуемые Ивану.
Холмс замолчал. Меня колотил озноб. Я сказал, запинаясь:
— Но тогда… Но это невозможно! Вы отдаёте себе отчёт в этом?!
— Почему? — Шерлок Холмс коротко взглянул на меня и тут же отвёл глаза. — Помилуйте, Уотсон, почему вы так уверены в невиновности Алёши?
— Алёша — средоточие всего лучшего, что есть в людях. — Я был так возмущён диким, кошмарным предположением Холмса, хуже того, его уверенностью и его спокойствием, что не посчитал нужным скрывать своего отношения к его словам. — Я, как и вы, Холмс, принадлежу к английской церкви, а потому мне чуждо учение гуманного православия, противостоящее закостенелости православия официального, однако младший Карамазов как носитель этого учения мне импонирует. Более того, многое, что говорит Алёша, созвучно моим мыслям и убеждениям. Какой верой, каким сознанием собственной правоты проникнуты его слова у камня в эпилоге романа! Сколько доброты в его призыве к сгрудившимся вокруг него мальчикам? Какая кротость!
— И этой кротостью, этим смирением, — перебил меня Холмс, — продиктован его возглас: «Расстрелять!»
Я ошеломлённо смотрел на Холмса и чувствовал, что задыхаюсь.
— Не забывайте об этом крике души, — продолжал Шерлок Холмс. — Когда Иван поведал младшему брату историю о мальчике, затравленном собаками, тот ни секунды не колебался в определении наказания, отбросив в сторону свои религиозные воззрения.
— Любой на его месте сказал бы то же самое! — убеждённо заявил я.
— Не думаю.
— Вы циник, Холмс.
— Я реалист, Уотсон. Алёша в вашем представлении человек, по сути, являющийся идеалом. И вы не желаете разрушать сложившийся образ, не желаете видеть в нем, в его поведении и словах каких бы то ни было изъянов. Но их вижу я. И допускаю, что, произнеся свой приговор, Алёша показал на мгновение своё истинное лицо, скрытое до поры под маской благочестия. Прав Алёша, правы вы, что поступок неведомого помещика заслуживает самой суровой кары. Но дело не в этом, Алёша мог — понимаете, Уотсон, мог! — вынести приговор человеку, даже если того правильнее назвать зверем.
Дорогой Уотсон, я убеждён, что зло и добро равно существуют в человеке, находясь в постоянной непримиримой борьбе. И Алёша не исключение. Пока рядом был отец Зосима, в душе Алёши брало верх добро. Но почему не допустить, что слова Ивана о ненужности, вредности существования злых и порочных людей возымели на Алёшу столь же разрушительное действие, что и на Смердякова? Почему не предположить, что, впитав в себя слова старшего брата, Алёша сделал тот шаг, разделяющий замысел и его исполнение, на который был не способен Иван? Вспомните, что пишет Достоевский о чувствах Алёши в ночь после смерти старца: «Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твёрдое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его — и уже на всю жизнь и на веки веков». Не тогда ли, у гроба иеромонаха, единственного, кто в представлении Алёши воплощал добро и свет, принимает Карамазов-младший решение расквитаться с отцом за то зло, что он причинил людям.
Холмс опустил свою худую руку на гриф скрипки и тонкими, нервными пальцами принялся пощипывать струны.
— В случае смерти отца, — сказал Холмс, помолчав, — Алёша становился обладателем целого состояния. Нужны ли ему деньги? А почему — нет? Эти деньги он сможет потратить на претворение в жизнь заповедей отца Зосимы, например, заняться воспитанием и оплатить учёбу того же Илюшеньки, семья которого влачит полунищенское существование, Коли Красоткина, Смурова, тех мальчиков, в которых он, да и Достоевский, видит будущее России. Так что, Уотсон, отдавая должное Алёше, надо признать, что он имел основания желать смерти своему отцу!
Где он находился в ту ночь, мы не знаем. А что, если в саду отца? Как и все, он знал об угрозах Дмитрия. Хотел ли он остановить брата? Вряд ли. Скорее, он хотел стать свидетелем свершения акта возмездия, как ему, по-видимому, представлялось убийство отца. Итак, Алёша в саду. Он видит Дмитрия, стоящего под окном с пестиком в руках. Появляется Григорий и падает наземь, сражённый ударом.
1 2 3 4