Я разыграла его отлично, ведь правда? Ибо кто теперь вспомнит, что я была не единственная царственная девственница своего времени? Что была другая, куда более великая? И хотя позже я покорила все сердца и умы как королева-девственница», кто теперь помнит, что до меня правила тоже королева и девственница? И что она была первая в нашей истории?
И кто теперь понимает так, как понимаю я, что, останься Мария девственной, она бы правила дольше и дольше сохраняла бы народную любовь, которую она сама же и превратила в жесточайшую ненависть…
Казалось, само солнце освещало торжество Марии в том июле пятьдесят третьего, когда мне привезли ее распоряжение. Она повелела мне ехать в Уонстед, на восток от Уолтгемского леса, и там встретиться с королевой и ее приближенными. Сторонники Марии начали стекаться туда еще до смерти короля. Теперь на въезде в город мы влились в огромный поток людей, которые смеялись, молились, пели, и все благодарили Бога, приведшего на престол истинную королеву, дочь короля Гарри.
Королева! Так страшный жупел — правление женщины, — стал реальностью. И если девять дней Джейн не принесли иной пользы, все-таки они показали: кровь, даже в женщине, — единственное, что имеет значение; она вполне может поставить ее вровень с мужчиной. Теперь Мария была королевой безоговорочно, — Королева!
— Боже, храни королеву!
Мои джентльмены с трудом прокладывали мне и моим людям дорогу сквозь дурно пахнущую, колышущуюся толпу к дому королевы.
Господи, как-то она меня примет? Покуда она подвергалась унижениям, я бесстыдно блистала на ее законном месте при дворе. Накажет ли она меня за это? Последние двадцать лет у нее были все причины меня ненавидеть; теперь она королева, верховная владычица — захочет ли она отомстить?
Ибо несправедливости, выпавшие на долю Марии, не поддаются описанию. Все они были свежи в моей памяти; всю долгую дорогу от Хэтфилда я перебирала их — ни о чем другом я не думала. Помнится, перед Пасхой Кэт пела старую песню, балладу о Богородице при кресте.
Скорби Марии-девы
Одна, и две, и пять…
Считать вам их, люди добрые,
Считать — не пересчитать.
Слушая ее, я всегда вспоминала свою Марию. Как перечислить ее скорби, даже если знаешь, с какой начать? А все ее страдания произошли из-за меня и начались еще до моего рождения.
Она всегда была пятой спицей в колесе. Никогда еще так не мечтали о мальчике. «Господи, пошли нам принца!» — было на всех устах в течение поколений. Я должна была стать этим принцем. И вот все Генриховы муки, семь лет, когда он не спал ни с Екатериной, ни с Анной, горечь «Великого Раскола», когда он порвал с Римом, — все, все закончилось разочарованием — моим рождением, рождением еще одной ненужной, нежеланной девочки.
Господь сделал его мишенью своих всемогущих шуток перед лицом народов. Кто-то должен был за это заплатить. Но даже Генрих, самый жестокий из всех, кого я знала, не мог покарать новорожденного младенца. А кто лучше годится на роль козла отпущения, чем непокорная дочь, которая, может, и навлекла беду своими молитвами? Итак, Марию лишили всех почестей и объявили незаконнорожденной, что намертво перечеркнуло ее жизнь. Она, которая была не просто принцессой, но принцессой Уэльсской, разом лишилась всех титулов и положения наследницы. Теперь я стала «наследной принцессой», «принцессой Уэльсской», а она — всего лишь «леди Марией». А как просто «леди Мария» она осталась и без привычных королевских привилегий. Вместо двух сотен слуг ей оставили всего горстку; из собственного дворца ей пришлось перебираться в худшие покои Хэтфилда, чтобы прислуживать мне, трехмесячному младенцу, наравне с прочими фрейлинами.
И как Божья Матерь, в честь которой ее нарекли, Мария оставалась безбрачной, как ни просила отца подыскать ей мужа; король не хотел отдавать ее за католика и к тому же понимал, что за протестанта она сама не выйдет.
И последняя, самая страшная несправедливость: ее разлучили с любимой матерью до конца Екатерининых скорбных дней; Генрих не разрешил ей посетить Екатерину, даже когда та умирала, приближая свою кончину беспрестанными тщетными призывами к дочери…
Жестокость Генриха могут оценить лишь те, кто сам от него пострадал.
И все ради меня! Все ради меня, клялся король, чтобы оградить мои бесценные права! Неудивительно, что она меня возненавидела. Удивительно другое — как она не нашла случая исполнить то, что нашептывали ей советники: мягкая подушка или несколько капель яда, и не станет потаскушкиного отродья, сатанинского порождения.
Удивительно? Скажите, что это чудо! Разве она могла не питать ко мне ненависть? И кто осудит ее за эту черную злобу?
Мне она всегда представлялась нелюбимой и забытой Богом, всю ее земную жизнь.
И я боялась встречи с ней, как убийца боится призрака своей жертвы, хотя и никогда не желала ей зла, никогда не сделала ей ничего дурного.
— Впустите сестру королевы — она прибыла согласно королевиному приказу!
Мы вошли с залитой солнцем улицы в холодный дом, и тут меня всю передернуло. Господи, помилуй! Ведь когда-то она меня любила. Несмотря ни на что, она любила меня ребенком. Я прижимала к груди молитвенник в филигранном серебряном переплете — единственное украшение моего светло-серого платья, — подаренный мне Марией на пятый день рожденья и бережно хранимый с тех пор. Может ли быть, что она по-прежнему меня любит? Я могла бы полюбить старую Марию, предоставь она мне хоть самую малую возможность. И я искренне радовалась за нее, искренне гордилась тем, что она взошла на престол, ее торжеством, посмертным торжеством нашего отца. Сумеет ли она мне поверить?
Domine, conserva me… Храни меня, Господи…
— Принцесса Елизавета, сестра Ее Величества, смиренно молит королеву об аудиенции!
Дверь распахнулась. Впереди открылся длинный и узкий Большой покой, почерневшие потолочные балки тянулись в бесконечность. Сердце мое ушло в пятки, живот свело. В душной переполненной комнате из-за тугой шнуровки невозможно было дышать. Я готовилась увидеть советников и сподвижников, даже неофициальный совет, собравшийся обсудить будущие шаги. Чего я не ожидала, так это такого скопления народа: королева держала двор!
Едва переступив порог, я увидела по левую руку Ризли, графа Саутгемптона, и его старого союзника Паджета: оба не теряли времени после новой перемены власти и были снова на коне! Рядом стояли графы Бедфорд, Винчестер и Пембрук, все старейшие и влиятельные лорды Тайного совета. С ними, нахмурясь, сосредоточенно беседовал лорд Шрусбери, председатель совета Севера — раз он здесь, значит, все северные графства за Марию. Из сановников помельче я узнала сэра Николаев Трокмортона, придворного моего брата, он стоял рядом с моим родичем лордом Говардом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50