Память телеологична, так как довлеет Абсолютной Памяти или же "воплощению Всех Времен" - Апокaстасису, иными словами, совпадению "прошлого-настоящего-будущего" в точке присутствия бытия, в пунктуме нескончаемо длящегося "настоящего", в котором оно, вершась, тем не менее, уже свершено, поскольку не ведает неполноты, недостатка или изьяна. Или же - где память не нуждается в воскрешении никаких следов, поскольку их нет, так как нет прошлого, как такового.
С этой точки зрения любое нарушение памяти даже в повседеневной жизни - не только паталогия, но проступок, проступающий сквозь предел определения и посягающий на определенную концепцию мироведения. И здесь нельзя не заметить, как по мере развертывания описания известной концепции "семантической" модели реального, начинает вплетаться нить иного орнамента. Достаточно сказать, что русское слово "память" напыляется на восприятие несколькими семантическими слоями - 1) "имени" (по(и)мянуть-по-именовать, по-миновение-по-именование), отсылающим к именованию, как имению, т. е. владению, потому как именование есть введение в собственность, присвоение; - 2) личного местоимения первого лица, винительного/родительного подежа:"мя"; и 3) "мен-ы", обмена (в частности знака на вещь), замыкающего топологию я-имени-имения в акт власти, подчинения и управления отстоящим, внешним, не имеющим "определенности."4 Потому что - как следует из опыта Европейской традиции - только в назывании, в у-держании (содержании) имени, в удерживании установленной связи между именем и вещью возможно удержание "я" и мира. Однако так ли релевантны этимологические предпосылки, невзирая на подкупающую процедуру их чтения в протоколе деконструкции, действительной мизансцене этих значений сегодня?
Трудно удержаться и не привести рассуждения Жана Бодрияра о трансформации самой природы знака. Говорить о Западной культуре, по его мнению, означает прежде всего говорить о принципах и модусах ее со-общительности, должной собирать мир в единое целое, точнее, возвращать ему его изначальную целокупность5, веру в нее и, тем не менее:
"Вся Западная, настоящая вера была предпринята в уповании
на репрезентацию: на то, что знак можно будет обменять на
значение и на то, что нечто сможет дать гарантию такому
обмену - безусловно, Бог. Но, что, если сам Бог может быть
симулирован, то есть, сведен к знакам, схватывающим его
присутствие? В таком случае вся система становится пустой,
ничего не остается, кроме как гигантской симуляции."- (пер. ____________________ 4 К сожалению недостаток времени не позволяет обратиться к еще одному оттенку смысла, привносимому значением слова "мнить" - воображать, и поэтому значительная проблема памяти-воображения выпадает из намерения сегодняшнего рассуждения. В связи с чем мне, кажется, что Башляровскую грезу надо рассматривать именно, как не-память, как не-воображение. 5 См. - meta-recite Льотара.
мой)6
Конечно, если и касаться инстанций, должных так или иначе гарантировать "символический обмен", наиболее важной все же следовало бы считать инстанцию "чистой, неуязвимой (абсолютной) памяти", являющуюся вместе с тем и "пространством", в котором таковой обмен возможен, то есть гигантскую машину симуляции7 - "абсолютную историческую память" (Ницше). Но даже предположив такую абсолютную память, можно сказать, что, будучи всецельно-всесильной память бессильна проникнуть, вынести, сохранить одно - истоки собственного со-бытия, следом которого является она сама. Это странное самое ее "начало", стремление помнить, сохранять (функция Танатоса у Фрейда) постоянно ускользает, ставя ее перед тем, что носит имя забытья, являющегося, меж тем бесконечным ее импульсом к деятельности, работе, вторению/творению. К чему письмо поэзии имеет весьма отдаленное отношение.
Обратное памяти - пролегает забвение. Но что же происходит в нем?
Опять-таки, в русском языке "запамятовать" - означает выйти за память, за ее пределы, следовательно, за границы "мя", то есть, "Я", "имени", "само-собственности". Но что же может располагаться там, "за"? Только ли "отсутствие определенности"? Длительности? Связности? Всего того, из чего привычно складывается мир в пропозициях и модальностях? Просто "отсутствие"? Или же, - поставим вопрос по-иному - что происходит в самом акте "забывания"? Не указывает ли сам язык в своем этимологическом свечении, что за-бывание буквально есть трансгрессия8, то есть, преступление бывания, трата резерва, а иначе, бывшего бытия как отглагольного существительного, иначе - вдвойне остановленного ____________________ 6 Jean Baudrillard, Sellected Writings, Stanford University Press, 1988, стр. 170. 7 Именно этот момент, по-видимому, понуждает Х-Л. Борхеса к созданию метафоры Фюнеса-Чудо-Памяти, метафоры обоюдного пожирания друг друга памяти и памятуемого: их фактического, чудовищного совпадения. 8 Ж. Деррида проводит следующее различие между трансгрессией и редукцией-epoche: "...феноменологическое epoche явлется сведением (редукцией) назад, к смыслу. Трансгрессия суверенности есть редукция этой редукции: редукция не к смыслу, но редукция смысла. Jacques Derrida, Writing and Difference, The University of Chicago Press, 1978. стр. 268. настоящего? Такова поэзия, некоснительно и мужественно выходящая к границе, где темное сияние безразличного ничто, никогда не случавшегося, не бышего, но Бытие "чего" не взыскует даже слова "время", встречает тающий дым человеческого тщеславия.
Да, за пределом памяти, если верить топографии Преисподней (предизнанки), находится Лета. На берегах ее растет мак. На берегах ее царит забвение, прозрачность которого передается миру, вовлеченному в его игру, путающую одно с другим, времена и намеренья, слова и молчанье, - открывающее прозрачность отсутствия каких бы то ни было масштабов - здесь "это" одновременно "там", "сейчас" - повсеместно "потом" или "уже всегда тогда". Воды Леты ничего не отражают - это то место, locus classicus - где миф о Нарциссе, искушаемом вожделением другого в самом себе, прекращает быть источником света в зеркальных анфиладах человеческого я9. Вглядываясь в истоки, память входит в интимнейшие и темнейшие отношения с Забвением, представляющим ей ее ее же смертью. Можно вообразить некую улыбку, которую столь легко принять за загадочную гримасу... - но откуда же взяться боли?
И тут становится понятней завершение фрагмента с золотой пластины вопрос полный недоумения, поскольку вопрошающий в спрашивании-ответе о своей двойственной природе, тем не менее, подтверждает свою принадлежность Небу, Дионису, Трансгрессии, Забвению, Поэзии - то есть, телу языка, речи, подвергшемуся растерзанию, расчленению Титанами, Мимезисом, уловившем его в лабиринт зеркала, в лабиринт логики, управляющей отражением (вт/тв-орением), иными словами тем, что видится всегда основанием искусства речи - "слово передает, слово повторяет, слово отражает" и так далее - мир ли вещей, внутренний ли, переживаний или же мир идей.
1 2 3
С этой точки зрения любое нарушение памяти даже в повседеневной жизни - не только паталогия, но проступок, проступающий сквозь предел определения и посягающий на определенную концепцию мироведения. И здесь нельзя не заметить, как по мере развертывания описания известной концепции "семантической" модели реального, начинает вплетаться нить иного орнамента. Достаточно сказать, что русское слово "память" напыляется на восприятие несколькими семантическими слоями - 1) "имени" (по(и)мянуть-по-именовать, по-миновение-по-именование), отсылающим к именованию, как имению, т. е. владению, потому как именование есть введение в собственность, присвоение; - 2) личного местоимения первого лица, винительного/родительного подежа:"мя"; и 3) "мен-ы", обмена (в частности знака на вещь), замыкающего топологию я-имени-имения в акт власти, подчинения и управления отстоящим, внешним, не имеющим "определенности."4 Потому что - как следует из опыта Европейской традиции - только в назывании, в у-держании (содержании) имени, в удерживании установленной связи между именем и вещью возможно удержание "я" и мира. Однако так ли релевантны этимологические предпосылки, невзирая на подкупающую процедуру их чтения в протоколе деконструкции, действительной мизансцене этих значений сегодня?
Трудно удержаться и не привести рассуждения Жана Бодрияра о трансформации самой природы знака. Говорить о Западной культуре, по его мнению, означает прежде всего говорить о принципах и модусах ее со-общительности, должной собирать мир в единое целое, точнее, возвращать ему его изначальную целокупность5, веру в нее и, тем не менее:
"Вся Западная, настоящая вера была предпринята в уповании
на репрезентацию: на то, что знак можно будет обменять на
значение и на то, что нечто сможет дать гарантию такому
обмену - безусловно, Бог. Но, что, если сам Бог может быть
симулирован, то есть, сведен к знакам, схватывающим его
присутствие? В таком случае вся система становится пустой,
ничего не остается, кроме как гигантской симуляции."- (пер. ____________________ 4 К сожалению недостаток времени не позволяет обратиться к еще одному оттенку смысла, привносимому значением слова "мнить" - воображать, и поэтому значительная проблема памяти-воображения выпадает из намерения сегодняшнего рассуждения. В связи с чем мне, кажется, что Башляровскую грезу надо рассматривать именно, как не-память, как не-воображение. 5 См. - meta-recite Льотара.
мой)6
Конечно, если и касаться инстанций, должных так или иначе гарантировать "символический обмен", наиболее важной все же следовало бы считать инстанцию "чистой, неуязвимой (абсолютной) памяти", являющуюся вместе с тем и "пространством", в котором таковой обмен возможен, то есть гигантскую машину симуляции7 - "абсолютную историческую память" (Ницше). Но даже предположив такую абсолютную память, можно сказать, что, будучи всецельно-всесильной память бессильна проникнуть, вынести, сохранить одно - истоки собственного со-бытия, следом которого является она сама. Это странное самое ее "начало", стремление помнить, сохранять (функция Танатоса у Фрейда) постоянно ускользает, ставя ее перед тем, что носит имя забытья, являющегося, меж тем бесконечным ее импульсом к деятельности, работе, вторению/творению. К чему письмо поэзии имеет весьма отдаленное отношение.
Обратное памяти - пролегает забвение. Но что же происходит в нем?
Опять-таки, в русском языке "запамятовать" - означает выйти за память, за ее пределы, следовательно, за границы "мя", то есть, "Я", "имени", "само-собственности". Но что же может располагаться там, "за"? Только ли "отсутствие определенности"? Длительности? Связности? Всего того, из чего привычно складывается мир в пропозициях и модальностях? Просто "отсутствие"? Или же, - поставим вопрос по-иному - что происходит в самом акте "забывания"? Не указывает ли сам язык в своем этимологическом свечении, что за-бывание буквально есть трансгрессия8, то есть, преступление бывания, трата резерва, а иначе, бывшего бытия как отглагольного существительного, иначе - вдвойне остановленного ____________________ 6 Jean Baudrillard, Sellected Writings, Stanford University Press, 1988, стр. 170. 7 Именно этот момент, по-видимому, понуждает Х-Л. Борхеса к созданию метафоры Фюнеса-Чудо-Памяти, метафоры обоюдного пожирания друг друга памяти и памятуемого: их фактического, чудовищного совпадения. 8 Ж. Деррида проводит следующее различие между трансгрессией и редукцией-epoche: "...феноменологическое epoche явлется сведением (редукцией) назад, к смыслу. Трансгрессия суверенности есть редукция этой редукции: редукция не к смыслу, но редукция смысла. Jacques Derrida, Writing and Difference, The University of Chicago Press, 1978. стр. 268. настоящего? Такова поэзия, некоснительно и мужественно выходящая к границе, где темное сияние безразличного ничто, никогда не случавшегося, не бышего, но Бытие "чего" не взыскует даже слова "время", встречает тающий дым человеческого тщеславия.
Да, за пределом памяти, если верить топографии Преисподней (предизнанки), находится Лета. На берегах ее растет мак. На берегах ее царит забвение, прозрачность которого передается миру, вовлеченному в его игру, путающую одно с другим, времена и намеренья, слова и молчанье, - открывающее прозрачность отсутствия каких бы то ни было масштабов - здесь "это" одновременно "там", "сейчас" - повсеместно "потом" или "уже всегда тогда". Воды Леты ничего не отражают - это то место, locus classicus - где миф о Нарциссе, искушаемом вожделением другого в самом себе, прекращает быть источником света в зеркальных анфиладах человеческого я9. Вглядываясь в истоки, память входит в интимнейшие и темнейшие отношения с Забвением, представляющим ей ее ее же смертью. Можно вообразить некую улыбку, которую столь легко принять за загадочную гримасу... - но откуда же взяться боли?
И тут становится понятней завершение фрагмента с золотой пластины вопрос полный недоумения, поскольку вопрошающий в спрашивании-ответе о своей двойственной природе, тем не менее, подтверждает свою принадлежность Небу, Дионису, Трансгрессии, Забвению, Поэзии - то есть, телу языка, речи, подвергшемуся растерзанию, расчленению Титанами, Мимезисом, уловившем его в лабиринт зеркала, в лабиринт логики, управляющей отражением (вт/тв-орением), иными словами тем, что видится всегда основанием искусства речи - "слово передает, слово повторяет, слово отражает" и так далее - мир ли вещей, внутренний ли, переживаний или же мир идей.
1 2 3