- Всякий хочет, - отозвался Авдеич.
- Нет, ты скажи как следует - хочешь?
- Всякий хочет, - повторил Авдеич, подсыпая чижам семени.
- Ну хорошо... Пусть всякий еще только хочет, а я уже поймал, - не мог выдержать я длинных объяснений.
Авдеич поглядел на меня очень внимательно.
Мне ли не хотелось его удивить? Но он не удивился и теперь; он только сказал:
- Мелешь зря!
Тогда я схватил западок свой и сдвинул с него рубашку:
- Вот он!.. Гляди!
Аракуш забился остервенело.
Я заметил, что у него уже сбиты перья на темени и голова в крови, но мельком это заметил. Я весь впился в белые глаза Авдеича: обрадуется? удивится?
И сказал Авдеич презрительно:
- А-ра-куш тоже... Ка-кой же это аракуш?
- Не аракуш?.. А кто же?.. Кто же?.. - вошел я в азарт.
- Совсем даже и звания нет!
- А кто же?.. Говори, кто же?
- Называется - пестрый волчок.
- Вол-чок?.. Что ты?.. Волчок... Не знаю я волчков!..
Я действительно от того же Авдеича отлично знал этих осенних птичек с красными грудками и хвостиками, вечно дрожащими.
- И видать, что не знаешь!.. Думаешь, простой волчок?.. Не простой, а тебе говорят - пестрый волчок.
- Как так волчок?.. Лента синяя, лента красная - смотри! - кричал я, чуть не плача. - Ведь ты же сам говорил!
- Разве они у него так? У него, аракуша, они и вовсе не туда смотрят... Дастся он тебе, аракуш... А это - волчок пестрый... Птица зрящая... Ни петь не будет, ни жить не будет... Пропадет... Хочешь, оставь здесь, чтоб домой не таскать, я выпущу...
Каким это показалось мне тогда горем... Не аракуш, совсем не аракуш, король певунов, а всего только волчок пестрый какой-то...
Я даже не оставался после этого долго у Авдеича, только рассказал ему, где именно поймал, в каком бурьяне, завернул западок опять как следует рубашкой и понес домой.
Обедать мне не хотелось. Я упорно сидел и слушал, как бьется моя птичка: может быть, слабее?
У меня все-таки была маленькая надежда, что она привыкнет.
Но в этом Авдеич оказался прав: на другое утро аракуш мой лежал в уголку мертвый.
Я вынул его тихо, полюбовался еще раз его генеральской грудкой, поерошил осторожно на ней тонкие, как пух цветка мимозы, перышки и закопал под липой в саду.
Два дня потом я не ходил к Авдеичу и вообще никуда из дому. Но захотелось все-таки на третий день опять проведать таинственный лес татарников: может быть, хоть услышу издали, как поет, может быть, хоть увижу другого, живого и гордого красавца с расписной грудкой...
Я пошел теперь без лучка, без западка, - и что же?.. На своем току, осторожно к нему пробившись, я увидел знакомый мне лучок Авдеича, а сам он сидел, приникши, в моем шалашике и махал на меня рукою: он ловил пестрых волчков.
Нет никаких пестрых волчков и нет никаких двадцати четырех колен у скромной милой птички "варакушки".
Но, может быть, и не обманывал меня старый Авдеич?
Множество лет прошло с тех пор, и я думаю теперь, что он искренне в это верил.
Я ушел тогда, возмущенный моим стариком, я не понял тогда, зачем ему нужно было обманывать меня с тем же спокойствием, с каким говорил он мне до того свою правду.
И только теперь, когда целая вечность прошла, вижу, что он оберегал даже от меня, девятилетнего, свою мечту.
Должна была родиться мечта даже у Авдеича. Невыносимо без мечты... Тускло, тоскливо, очень душно...
Соловей, "словами поющий", двенадцать слов своих выговаривающий четко и голосисто, в своем каком-то порядке и с огромнейшей к ним любовью, на тысячи лет заворожил человека... Общепризнанный друг влюбленных и поэтов... Кто из поэтов не воспевал соловья? Не было такого поэта...
Но Авдеич, седенький Авдеич, любивший фуражки с кантами, он возроптал... Он восстал!.. Он сказал себе самому: "Я тоже поэт, и я тоже влюбленный... И я не хочу, чтобы соловей был пределом птичьей певучести!.. Верю и исповедую, что в глухих, неприступных для человека местах, украшенный синими и красными лентами на груди, хоронится, скрывается подлинная птичья красота и слава, ровно вдвое лучший певец, чем самый лучший из соловьев, и имя ему - аракуш... Только тем и живу я, только тем и горд я, что о нем знаю... Только эта мечта зовет меня и тянет, чтобы в моей комнатенке тесной, мною пойманный и обручненный, запел не какой-то соловей, и не "пестрый волчок", и не "варакушка", а настоящий аракуш... Вот, слышите, поет?.. Вот, слышите, три-на-дцатое колено... И дальше и дальше... Побиты все соловьиные рекорды... Пятнадцать колен... Двадцать колен... Считайте лучше... Двадцать два... Двадцать три... Два-дцать че-ты-ре..."
Вынесены подальше на двор все остальные птичьи клетки со всеми этими жалкими дроздами, канарейками, соловьями... Греми, аракуш!.. Слушай, столпясь под окошком, пушкари и стрельцы... Затаи дыханье, запруди улицу, останови езду, чтобы ничто не мешало слушать...
Вы слышите теперь?.. Вот кто такой аракуш... А кто нашел его, настоящего? Кто поймал?.. - Авдеич... пятьдесят лет искал, а все-таки нашел... Вот вам и Авдеич...
Эй, старина... А-у-у-у!..
Ты жив, конечно, и теперь еще, ты вообще бессмертен... Ты и сейчас, конечно, все ловишь своего "аракуша", как я своего... Скучно было бы нам с тобою жить без "аракуша"... Какое - скучно... Сказал я тоже... Невыносимо нам было бы - хоть сейчас в гроб...
Авдеи-и-ч!.. А-у-у-у!..
- Руку, товарищ!
1926 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Аракуш. Впервые напечатано в журнале "Красная нива" № 39 за 1926 год. Вошло в восьмой том собрания сочинений изд. "Мысль" с датой: "Июль 1926 г.". Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том второй.
H.M.Любимов

1 2 3 4