И трактиры, которые, что касается кухни, побивали рестораны: тот же «Новотроицкий», «Тестовский» в доме Патрикеева да «Великий Московский» Гурина. Войти туда свежему человеку было страшновато: затхлые грязные лестницы со старой, замызганной ногами ковровой дорожкой и балясами, обтянутыми красным сукном, гардероб, прилавок с водкой и перестоявшей закуской, зал со столиками и кушетками на четверых, кабинеты, фортепиано. Но зато еда была — не сдюжить: только половину порции мог съесть даже привычный посетитель.
Молочные поросята на блюдах, суточные щи с кашей, подрумяненные, жирные, как откупщики, расстегаи, крестьянские, пожарские огнедышащие котлеты, рассольник — нектар пьяных, блины с лоснящейся черной икрой, подовые пироги, соблазнительные, как смертный грех. И все это в меру нечисто или, наоборот, чисто до холодности, но вкусно — язык проглотишь. Чисто готовили у беспоповца Егорова, где было запрещено курить и повсюду висели иконы старого письма с «негасимыми».
Зато у Гурина курили, и преимущественно из длинных чубуков самого трактирщика, вставляя в них только свежий мундштук из гусиного пера. Половые у него были чистые, степенные и строгие — не забалуешь. Вина — лучших погребов, но молодежь на вина налегала редко. (И сегодняшние американцы, наверное, страшно удивились бы, узнав, что их коктейли — московское изобретение и придумано молодыми завсегдатаями гуринского трактира.) Сухих сортов еще не было, «Лимпопо» пили любители… Видимо, все началось с того, что молодежи надоело тянуть со льда «Редерер Силери». Поначалу пошли отечественные «ерши», наподобие «медведя», смеси водки с портером, а потом, от достигнутого, и коктейли.
Праотцом, Адамом всех коктейлей был предок современного «маяка», хотя и с измененными ингредиентами. Название у него было простецкое, неавантажное: «турка». Брали высокий и вместительный кубок, до половины наполняли его ликером мараскином, выпускали туда сырой желток, доливали коньяком и выпивали все это на одном дыхании.
Трактиров было много. Но Бубновский был самый отменный, самый посещаемый публикой («чем хуже, тем — лучше») и самый страшный из всех.
По узкой; очень крутой и опасной лестнице они спустились в подвал под трактиром, знаменитую «бубновскую яму». Где-то высоко остались «чистые покои» с купцами, приказчиками, «парой чая» и торговыми сделками.
— Двадцать ступенек, — глухо долетал откуда-то снизу голос Чивьина. — Считайте там, не оступитесь.
Он шел впереди, как Вергилий. За ним спустился во мрак Алесь — со ступеньки на ступеньку. Макар замыкал шествие, как тот ангел-хранитель, что сберег для культуры и поэзии Дантову душу.
А снизу, навстречу им, все явственнее доносился какой-то странный гул, подобный адским стенаниям: безумные выкрики, вопли отчаяния, хриплый хохот, сквернословие, плач.
Кто-то рыдал, кто-то глухо стучал чем-то о столешницу — возможно, головой, — кто-то скулил, кто-то кричал тем очумелым диким голосом, каким кричат, когда привидится «зеленый змий» или «демон зла».
— Бу-бу-бу… Боже… боже… боже… Бу-бу-бу.
— Красные собаки… как слива… И щиты на мордах… Бейте их, бейте их…
— Полов-вой, желаю казенной… Соленый огурец с ветчиной…
— Пой-мал, гляди ты… Поймал… Вот мразь!.. И язык высунул…
— Ты ему пузо пощекочи или крест на него, нечистую силу.
— И вот, понимаешь, тут тебе храм искусства, а я беру ее за зад…
— Все они такие… Ты лучше налей.
Огромный низкий подвал, глубокая подземная яма без окон, с единственным входом. Несколько столов со скатертями, наподобие онуч, «трупы» смертельно пьяных у стены.
Остальное все разгорожено на маленькие каморки, где с дверью, а где и с занавесками вместо двери.
Тускло, как в бане, светили сквозь испарения, туман и дым синие газовые рожки.
— Как тут Бабкина Пуда Иудовича найти? — спросил Чивьин у полового.
— Вон, — ткнул пальцем в одну из каморок парень с разбойничьей мордой.
— Наверное, еще трезвый. Они под утро напиваются до бесчувственного состояния.
Зашли в каморку. Газовый рожок. Стол. Четыре стула. Кроме них только-только стать половому. Перегородки из голых досок. Смрад и грязь. Отовсюду крик, словно молотом, бьет по голове. За столом, опустив голову на лиловую от вина — хоть выжимай! — скатерть, спит человек в кафтане старого покроя.
Алесь хотел сразу уйти. Но человек поднял голову, и под нею оказался носовой платок, сложенный в несколько раз.
— А?
Лицо было бледное от вечного мрака, прокуренного воздуха и вина, но широкое, умное. Небольшая бородка. Волосы, стриженные в скобку, но пробор не посередине, а немного сбоку — шикарнее.
— Что ж это вы себя так убиваете? — спросил Чивьин. — Разве ж так можно? Без воздуху, без света.
— А вам что? Вы кто такие?
— Мы от начетчика.
— А-а… Половой!
Половой появился сразу, — видимо, подслушивал. Слишком уж необычным посетителем был в этом подвале Алесь.
— Блинков на заговенье. С тещей. Всем… Икры наложи в миску да лучком
— им, родненьким… Да водки.
— Какой прикажете?
— Моей… Самой дешевой… С красной головкой… А если будешь под дверью торчать, горчицей нос вымажу и заставлю с таким носом два часа стоять.
И обратился к гостям, которые уже расселись:
— Ну…
Алеся мутило от спертого воздуха, от дыма, от галдежа и шума, от звуков беспробудной пьянки, которая, видимо, здесь никогда не кончалась.
— Начетчик велел приколоть флейты от кислой шерсти по ер-веди-он, — сказал Алесь.
— Гм. — Бабкин внимательно посмотрел на него. — Ну, хорошо, выпейте, пока что до чего, посидите.
Половой уже стоял на пороге. Алесь даже удивился. Словно скатерть-самобранка лежала за занавеской. Явился чертом из табакерки и уже ставил на стол горки блинов, поливал их маслом, раскладывал на голых досках (скатерть сдернул мизинцем и швырнул в угол) ножи и вилки.
На минуту исчез и поставил на стол четыре холодные бутылки.
— За это — люблю, — сказал Бабкин. — А волосы все равно выдеру. Ты это по-омни.
Алесь дал половому рубль — лишь поскорей бы исчез. Его мутило, он боялся, что может вырвать просто в угол.
— Тут насчет этого запросто, — сказал Бабкин. — Блюй, голубчик, уберут. Потому и сидим, что запросто. Женщин нет, хочешь — матерись, хочешь — кричи. И не надо нам, троглодитам, ничего, кроме чтоб нас не трогали. Ни неба, ни света, ни воздуха, ни счастья.
— Не понимаю, как вы можете здесь пить, — сказал Алесь.
— И ты выпей. Вот увидишь — сразу полегчает… Ну, за дело…
Алесь выпил вонючую водку. Она была противная, однако ему действительно полегчало. Не так раздражал галдеж, да и нос не так принюхивался к смрадному, аж липкому, туманному воздуху.
— Притерпелся, — сказал Бабкин. — Да это что? Ты вот отсюда выберешься да, наверное, в баньку поедешь, паром бубновский смрад выгонять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29