Дом стоит, а пролеты… И в лифты нельзя заходить. И от окон как можно дальше, осколками может поранить.
— А что делать?
— Ничего. Вот, видите? Это капитальная стена, вот туда, в дверной проем, встать и стоять. И ждать.
— И все?
— И все.
— Ма-ама дорогая… И вам не страшно?
— Страшно. Сорок лет уже здесь живу, а все боюсь. И все боятся. Так что вы не стесняйтесь.
Дима ушел в зал. Гурский невольно уставился на тяжелые бетонные балки потолка.
— И долго ждать? — он нервно достал сигарету.
— Кто ж знает? Может, и не будет больше. Только не курите, пожалуйста, не выношу. Дмитрий вышел из зала.
— Пошли?
— А? — Александр взглянул на Марью Петровну.
— А что я могу сказать… — она надела очки и стала листать каталог выставки.
— Пошли, — решительно сказал Гурский. — Только очень быстро.
Перепрыгивая через ступеньки, они скатились по лестнице вниз, в считанные секунды оказавшись на крыльце служебного входа.
— Сто пятьдесят, — задыхаясь произнес Дмитрий. — Изначально предполагалось сто. Но теперь — сто пятьдесят как минимум. А может, и больше. Пьяные не умирают, их Господь бережет.
— Разумно.
— Да! — Дима застегивал на ходу куртку. — Тебя тут парень один вчера искал.
— Что за парень?-насторожился Гурский.
— Да понимаешь… — переходя через дорогу, Дмитрий на минуту замолчал, подыскивая слова. — Как-то все очень… ну… как-то с ним…
— Что такое?
— Вчера холодно было, народу меньше гораздо, я его поэтому сразу и приметил: здоровый такой, сумка через плечо и рожа злобная.
В меховой куртке, кожаной.
— Да, в коричневой. Ты его знаешь? «Вот она, беда. Приехала…» — подумал Гурский.
— Ну и?..
— Подходит он ко мне и говорит: «А почему это у Сталина трубка ненастоящая?» Я ему объясняю — это муляж, так и должно быть, что же вы хотите, чтобы и ордена, и бриллианты настоящие были? А он на меня смотрит, как на врага народа, и говорит, что, мол, «брюлики» — другое дело, а трубка, «чисто конкретно», настоящая должна быть. Он знает. Поменяли? Кто? Зачем? И, ты знаешь, мне даже не по себе стало, смотрит прямо в глаза, такое впечатление — сейчас бить будет. А потом расслабился так немного и уже другим совсем тоном спрашивает:
«А приятель мой, высокий такой, в яркой куртке, к вам не заглядывал?» Мы, дескать, с ним разминулись, а у него все наши бумаги. Ну, Марь Петровна, кассир наша, ему и сказала, что, мол, вчера заходил. А я еще брякнул, что ты заглянуть обещал, попрощаться, но пока не заходил. Он зубы так стиснул и ушел. Я только потом подумал, что зря брякнул. Не похожи вы с ним на приятелей.
— Почему?
— Рожа у него бандитская. Такой, знаешь, из «быков». Ты меня извини, конечно, у тебя свои дела, но… лучше бы тебе с ним не встречаться.
«Это-то понятно, — думал Гурский. — Но и прятаться здесь негде. Да и аэропорт крохотный, не разминешься. А если опять в Красноярске керосину не будет и куковать там сутки, а то и больше, он меня точно где-нибудь в сортире выпасет и грохнет, теперь уж точно. Он же понял, что трубка у меня, а „гипс снять“ проще всего с бесчувственного тела, „с трупа“ наконец. Ему же небось без нее возвращаться не велено. Начальство у него строгое. Он и так в поезде лоханулся, да и в Хабаровске на целые сутки отстал. Злой. Добром не отвяжется».
— Погоди-ка, — сказал он Диме, остановившись возле одного из маленьких магазинчиков, которые сплошной стеной окружали рынок. — Давай зайдем.
— И, ты знаешь, — продолжал тот задумчиво, входя вслед за Гурским в магазин, — мне почему-то кажется, что трубка у Сталина в самом деле настоящая была… Его, правда, Лева монтировал, я не приглядывался, у нас всегда на монтаже запарка, не до того. Но я же потом смотрителей подменял, поглядывал. С ним да с Лениным народ фотографироваться любит. И вот такое смутное у меня ощущение, что вроде другая у него сейчас трубка в руке. Мистика…
— Не бери в голову. — Адашев подошел к прилавку, где были разложены коробки с сигарами, табаки, мундштуки и трубки.
— Во! — Дима ткнул пальцем в одну из трубок. — Вот такая вроде была. Только чуть побольше и не такая новая.
— А я вот давно хотел купить, но как-то все… Вот эту и покажите, — попросил Гурский продавщицу.Она подала трубку. Адашев покрутил ее в руках, вынул мундштук из чубука, вставил обратно.
— Дорогая, — уважительно сказал Дмитрий.
— Настоящая потому что, — пожал плечами Гурский. — Так и должно быть.
— Берете? — спросила продавщица.
— Да, — Гурский достал деньги. — И табачок, пожалуйста, вот этот. «Клана» у вас нет? Ну, что делать… Давайте «Амфору», только вот эту, покрепче.
В закусочной, позавтракав, он набил и раскурил трубку, выпуская клубы ароматного дыма. Затем вытряхнул в пепельницу остатки пепла, спрятал новую, но уже пользованную, пахнущую табаком и душистой золой трубку в карман, вышел на улицу и зажмурился. Солнечные лучи, отражаясь от неправдоподобно белого снега, слепили глаза.
— Как же ты здесь без очков-то? — спросил у Димы.
— Да я днем на улице-то почти не бываю. Выскочил, перекусил, сотку хлопнул и обратно. А потом только вечером, на ужин что-нибудь взять. Так что… Ну, пока?
— Счастливо. На, я вот тут телефон свой записал, звони если что…
— Ага, спасибо. А ты бы купил все-таки домой рыбки, икорки. Здесь на рынке дешево. И все наисвежайшее. А то как-то… с Камчатки ведь. Сегодня летишь?
— Да. Сегодня прямой рейс. В пять с чем-то. Ну, бывай.
— Пока. — Дмитрий зашагал на выставку.
Глава 43
Гурский миновал вещевые ряды, обогнул крытый центральный корпус рынка и медленно пошел вдоль прилавков, на которых была развешана на бечевках, разложена грудами на больших железных подносах всевозможная свежая, соленая, подкопченная рыба, расставлены стеклянные банки и пластиковые бидоны из-под импортного майонеза, наполненные красной икрой.
Он шел, пробовал икру, приценивался, торговался, советовался с продавцами, какую лучше взять рыбу, чтобы не испортилась в дороге без холодильника, и тайком бросал взгляды по сторонам.
«Должен он меня пасти, — рассуждал Адашев-Гурский, — должен. Он небось и вчера весь извелся, пока я сутки в номере спал и носа не высовывал. На выставку прощаться с Димкой я не заходил, это он знает, улететь вечером не мог, рейсы мои дневные. Значит, здесь я где-то. И уж на рынок-то за гостинчиком местным для друзей, для семьи, по его понятиям, заглянуть должен. Это мне Димон правильно подсказал. Здесь ему, для того чтобы меня засечь, самое правильное место. Не по улицам же бегать. Тем более что я его внешне, считается, как бы и не знаю. Где же ты, родное сердце?
Интересно, а вот когда червяк на крючке извивается, его поведение относительно окуня можно характеризовать как виктимное?»
Он дошел до конца рядов и медленно пошел обратно.
«Нет, только здесь он должен меня караулить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— А что делать?
— Ничего. Вот, видите? Это капитальная стена, вот туда, в дверной проем, встать и стоять. И ждать.
— И все?
— И все.
— Ма-ама дорогая… И вам не страшно?
— Страшно. Сорок лет уже здесь живу, а все боюсь. И все боятся. Так что вы не стесняйтесь.
Дима ушел в зал. Гурский невольно уставился на тяжелые бетонные балки потолка.
— И долго ждать? — он нервно достал сигарету.
— Кто ж знает? Может, и не будет больше. Только не курите, пожалуйста, не выношу. Дмитрий вышел из зала.
— Пошли?
— А? — Александр взглянул на Марью Петровну.
— А что я могу сказать… — она надела очки и стала листать каталог выставки.
— Пошли, — решительно сказал Гурский. — Только очень быстро.
Перепрыгивая через ступеньки, они скатились по лестнице вниз, в считанные секунды оказавшись на крыльце служебного входа.
— Сто пятьдесят, — задыхаясь произнес Дмитрий. — Изначально предполагалось сто. Но теперь — сто пятьдесят как минимум. А может, и больше. Пьяные не умирают, их Господь бережет.
— Разумно.
— Да! — Дима застегивал на ходу куртку. — Тебя тут парень один вчера искал.
— Что за парень?-насторожился Гурский.
— Да понимаешь… — переходя через дорогу, Дмитрий на минуту замолчал, подыскивая слова. — Как-то все очень… ну… как-то с ним…
— Что такое?
— Вчера холодно было, народу меньше гораздо, я его поэтому сразу и приметил: здоровый такой, сумка через плечо и рожа злобная.
В меховой куртке, кожаной.
— Да, в коричневой. Ты его знаешь? «Вот она, беда. Приехала…» — подумал Гурский.
— Ну и?..
— Подходит он ко мне и говорит: «А почему это у Сталина трубка ненастоящая?» Я ему объясняю — это муляж, так и должно быть, что же вы хотите, чтобы и ордена, и бриллианты настоящие были? А он на меня смотрит, как на врага народа, и говорит, что, мол, «брюлики» — другое дело, а трубка, «чисто конкретно», настоящая должна быть. Он знает. Поменяли? Кто? Зачем? И, ты знаешь, мне даже не по себе стало, смотрит прямо в глаза, такое впечатление — сейчас бить будет. А потом расслабился так немного и уже другим совсем тоном спрашивает:
«А приятель мой, высокий такой, в яркой куртке, к вам не заглядывал?» Мы, дескать, с ним разминулись, а у него все наши бумаги. Ну, Марь Петровна, кассир наша, ему и сказала, что, мол, вчера заходил. А я еще брякнул, что ты заглянуть обещал, попрощаться, но пока не заходил. Он зубы так стиснул и ушел. Я только потом подумал, что зря брякнул. Не похожи вы с ним на приятелей.
— Почему?
— Рожа у него бандитская. Такой, знаешь, из «быков». Ты меня извини, конечно, у тебя свои дела, но… лучше бы тебе с ним не встречаться.
«Это-то понятно, — думал Гурский. — Но и прятаться здесь негде. Да и аэропорт крохотный, не разминешься. А если опять в Красноярске керосину не будет и куковать там сутки, а то и больше, он меня точно где-нибудь в сортире выпасет и грохнет, теперь уж точно. Он же понял, что трубка у меня, а „гипс снять“ проще всего с бесчувственного тела, „с трупа“ наконец. Ему же небось без нее возвращаться не велено. Начальство у него строгое. Он и так в поезде лоханулся, да и в Хабаровске на целые сутки отстал. Злой. Добром не отвяжется».
— Погоди-ка, — сказал он Диме, остановившись возле одного из маленьких магазинчиков, которые сплошной стеной окружали рынок. — Давай зайдем.
— И, ты знаешь, — продолжал тот задумчиво, входя вслед за Гурским в магазин, — мне почему-то кажется, что трубка у Сталина в самом деле настоящая была… Его, правда, Лева монтировал, я не приглядывался, у нас всегда на монтаже запарка, не до того. Но я же потом смотрителей подменял, поглядывал. С ним да с Лениным народ фотографироваться любит. И вот такое смутное у меня ощущение, что вроде другая у него сейчас трубка в руке. Мистика…
— Не бери в голову. — Адашев подошел к прилавку, где были разложены коробки с сигарами, табаки, мундштуки и трубки.
— Во! — Дима ткнул пальцем в одну из трубок. — Вот такая вроде была. Только чуть побольше и не такая новая.
— А я вот давно хотел купить, но как-то все… Вот эту и покажите, — попросил Гурский продавщицу.Она подала трубку. Адашев покрутил ее в руках, вынул мундштук из чубука, вставил обратно.
— Дорогая, — уважительно сказал Дмитрий.
— Настоящая потому что, — пожал плечами Гурский. — Так и должно быть.
— Берете? — спросила продавщица.
— Да, — Гурский достал деньги. — И табачок, пожалуйста, вот этот. «Клана» у вас нет? Ну, что делать… Давайте «Амфору», только вот эту, покрепче.
В закусочной, позавтракав, он набил и раскурил трубку, выпуская клубы ароматного дыма. Затем вытряхнул в пепельницу остатки пепла, спрятал новую, но уже пользованную, пахнущую табаком и душистой золой трубку в карман, вышел на улицу и зажмурился. Солнечные лучи, отражаясь от неправдоподобно белого снега, слепили глаза.
— Как же ты здесь без очков-то? — спросил у Димы.
— Да я днем на улице-то почти не бываю. Выскочил, перекусил, сотку хлопнул и обратно. А потом только вечером, на ужин что-нибудь взять. Так что… Ну, пока?
— Счастливо. На, я вот тут телефон свой записал, звони если что…
— Ага, спасибо. А ты бы купил все-таки домой рыбки, икорки. Здесь на рынке дешево. И все наисвежайшее. А то как-то… с Камчатки ведь. Сегодня летишь?
— Да. Сегодня прямой рейс. В пять с чем-то. Ну, бывай.
— Пока. — Дмитрий зашагал на выставку.
Глава 43
Гурский миновал вещевые ряды, обогнул крытый центральный корпус рынка и медленно пошел вдоль прилавков, на которых была развешана на бечевках, разложена грудами на больших железных подносах всевозможная свежая, соленая, подкопченная рыба, расставлены стеклянные банки и пластиковые бидоны из-под импортного майонеза, наполненные красной икрой.
Он шел, пробовал икру, приценивался, торговался, советовался с продавцами, какую лучше взять рыбу, чтобы не испортилась в дороге без холодильника, и тайком бросал взгляды по сторонам.
«Должен он меня пасти, — рассуждал Адашев-Гурский, — должен. Он небось и вчера весь извелся, пока я сутки в номере спал и носа не высовывал. На выставку прощаться с Димкой я не заходил, это он знает, улететь вечером не мог, рейсы мои дневные. Значит, здесь я где-то. И уж на рынок-то за гостинчиком местным для друзей, для семьи, по его понятиям, заглянуть должен. Это мне Димон правильно подсказал. Здесь ему, для того чтобы меня засечь, самое правильное место. Не по улицам же бегать. Тем более что я его внешне, считается, как бы и не знаю. Где же ты, родное сердце?
Интересно, а вот когда червяк на крючке извивается, его поведение относительно окуня можно характеризовать как виктимное?»
Он дошел до конца рядов и медленно пошел обратно.
«Нет, только здесь он должен меня караулить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69