Куры в смертном кудахтанье огненным вихрем перелетели через стену, факелами канули в овражный кустарник. Свистя горящими крыльями, роняя искры, упал к ногам Дениса голубь.
Рождавшуюся тишину проколол острый страдальческий вой. В калитку влетела женщина, сбивая одной рукой пламя со своего плеча, другой прижимая ребенка к груди. Денис вырвал из ее рук ребенка, Юрий свалил женщину на клумбу цветов и сам не помнил, как опрокинул на нее кадку с водой.
Бойцы противовоздушной обороны понесли женщину – держали скрюченные руки над безглазым лицом, из черно округлившегося рта рвался нечеловеческий крик.
– Люба, я пошел на завод, не беспокойся, там хорошо: мартен шумит, не слыхать стрельбы, взрывов. И душа на месте.
Она помахала Денису рукой.
Юрий простился с матерью. У спуска под берег, держась за ствол пораненной осколком, в липком клею вишни, оглянулся. В горячо текущем воздухе маленькая старушка совала в пламя печи бумагу. Блеснула окованная медью дубовая шкатулка, в которой хранились прокламации и личные бумаги родителей. Машистыми прыжками меж яблонь подлетел к матери.
– Что ты делаешь?
Она резко отстранила его руку.
– Не оставлять же Гуго Хейтелю…
Юрий придавил ладонью крышку шкатулки, глядел в глаза матери, затуманенные слезой. И только теперь отчетливо отлилось в памяти то, что наблюдал за ней из года в год без особенного интереса, считая ее старушкой не без странностей: неподатливо признавалась в своих прежних подпольных связях со старыми революционерами. «Бунтую тихо, чтобы не сбить с панталыку молодых», – вспомнил сказанное матерью дяде Матвею. А тот, задирая взглядом Юрия, ответил: «У иных молодых историческая память короче гулькина носа».
Юрий отнял у матери шкатулку.
Мать сунула в руки Юрия аппаратик для глухих.
– Возьми! Зачем он мне? Чего еще услышу в жизни?
XIV
В удушливой пыли и зное Волжская дивизия Данилы Чоборцова пятнадцатикилометровым фронтом отходила степями к Волге, контратакуя, цепляясь за каждую речушку, балку, село или хутор. После московского контрнаступления минувшей зимой Александр Крупнов чаял, что больше отступать не придется. Еще полгода, ну, год – и Германия будет сокрушена. Александр хотел верить в это и сейчас, отступая к Волге, но верить уже нельзя было. И оттого, что нельзя было верить, ему становилось временами скучно, тоскливо и очень жалко своих солдат, офицеров, жалко самого себя. И еще ему было неловко оттого, что надеялся на второй фронт, ждал помощи тех людей, которые в силу какой-то случайности не оказались вместе с немцами и не убивали сейчас русских, украинцев, белорусов, не топтали эти вызревшие хлеба. Душевная рана минувшего лета, не успев зажить, растравлялась, разрывалась каждодневно. Александру было так тяжело, что не радовало повышение в звании: присвоили старшего лейтенанта, поставили командовать, как и прежде, ротой.
Жарким полднем солдаты едва поднялись на взволок, покачиваясь. Одолевала тяжкая усталь, солнце слепило.
По-бычьему приподняв верхнюю губу над блестящими стальными зубами, Ясаков сказал со спокойствием притерпевшегося к беде:
– До вечера, живы будем, еще верст на десять заманим неприятеля.
Александр глядел на свою укороченную полднем, качающуюся на косогоре тень. Разжал спекшиеся губы:
– Вид у тебя, Ясаков, как у победителя. И будто не пятят тебя немцы, а сам ты летишь домой на блины к своей Марфе.
– А зачем я буду унывать, если воюем по плану.
– Значит, сознательно отходим.
– А ты думал, без памяти прем? Все сознаем. Заманим к Волге, а там… Схлестнемся последний раз. Верховный знает, что делать.
– Ему нравится наше наступление вперед пятками?
– Не понравится, стесняться нас с тобой не будет, рубанет – в башке зазвенит. Не из стеснительных. А раз помалкивает – значит, пока терпимо.
– Жарища, будто всю землю только что вытащили из мартеновской печи, а ты… ворочаешь языком без устали… Убить тебя мало за такие разговорчики, товарищ Ясаков.
Ясаков покорно склонил голову, опустив широкие плечи, руки свесились до полынка.
– Гитлер не устукал, убей ты. Только на могилке взгромозди камень с надписью: покоится прах старшины роты, павшего от руки своего лучшего друга. Можешь стихи написать, мне один черт: на земле все познал, а на том свете первым делом постараюсь потерять память годика на три, забыть грамотность. А то еще заставят читать воспоминания о войне. А она у меня вот где! – Веня раскорячился. – Лето-летское по травам да хлебам. Сколько крапивы хлестало, всю мотню по ниточке растянуло. Хорошо, трава пошла низкая. А ну, как по осоту придется?
– Какой же ты старшина, если штаны сопрели у тебя, а ты заплату не положишь?
– Выпросил у одной старухи пестрый лоскут… Пришлось отпороть: заплата от бабьего подола, ну, очень даже неуместные настроения появились при виде этого клочка.
– Ну и трепачи вы, Ясаковы, – сказал Александр, отворачиваясь, пряча улыбку.
Что-то необычное – суровость, растерянность и озлобленность – видел Александр в лицах старших командиров, когда они отдавали приказания рыть окопы и траншеи по крутому склону краснобокой балки, поросшей по гривке бобовником и проволочно-жесткой таволжанкой. Батальон усилили станковыми пулеметами и минометами. Справа от роты Александра, охватив вытянутые холмы железным веером, грузно затаились танки.
А когда хлынула заря над перелеском справа от села, прискакали на серых конях командир батальона капитан Мурзин и незнакомый офицер из штаба дивизии. Заря красно и тревожно горела в глазах коней, накаляла чернобровое лицо Мурзина.
На опушке березово-осинового колка, хранившей утреннюю прохладу с запахом душицы, росой обрызганной земляники, офицер штаба зачитал перед строем приказ № 227 Народного комиссара обороны от 31 июля 1942 года.
…Восемьдесят два миллиона человек попало под иго врага… Стоять насмерть… Отступающих без приказа – расстреливать.
Отец с матерью тоже недоумевали по поводу слабости армии, только затаенно, щадя его, Александра. И теперь жестокая правда приказа слилась в его душе с горечью и надеждами родителей, со своими чувствами виновности без вины.
Александр трудно поднял глаза. Лица бойцов – молодые и изношенные жизнью – были печальны и строги, с зябким серым налетом. Та же изнутри дохнувшая изморозь упрекающей правды знобила лицо комбата капитана Мурзина, степной зной еще не успел выжечь госпитальную квелую бледность с этого злого и решительного лица.
Показав капитану Мурзину позиции своей роты, Крупнов попросил разрешения отступить на сто метров, иначе рота будет нести большие потери на этом, до плешивой желтизны облизанном ветром холмике.
– Ни шагу назад! Вперед можно, а назад – смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Рождавшуюся тишину проколол острый страдальческий вой. В калитку влетела женщина, сбивая одной рукой пламя со своего плеча, другой прижимая ребенка к груди. Денис вырвал из ее рук ребенка, Юрий свалил женщину на клумбу цветов и сам не помнил, как опрокинул на нее кадку с водой.
Бойцы противовоздушной обороны понесли женщину – держали скрюченные руки над безглазым лицом, из черно округлившегося рта рвался нечеловеческий крик.
– Люба, я пошел на завод, не беспокойся, там хорошо: мартен шумит, не слыхать стрельбы, взрывов. И душа на месте.
Она помахала Денису рукой.
Юрий простился с матерью. У спуска под берег, держась за ствол пораненной осколком, в липком клею вишни, оглянулся. В горячо текущем воздухе маленькая старушка совала в пламя печи бумагу. Блеснула окованная медью дубовая шкатулка, в которой хранились прокламации и личные бумаги родителей. Машистыми прыжками меж яблонь подлетел к матери.
– Что ты делаешь?
Она резко отстранила его руку.
– Не оставлять же Гуго Хейтелю…
Юрий придавил ладонью крышку шкатулки, глядел в глаза матери, затуманенные слезой. И только теперь отчетливо отлилось в памяти то, что наблюдал за ней из года в год без особенного интереса, считая ее старушкой не без странностей: неподатливо признавалась в своих прежних подпольных связях со старыми революционерами. «Бунтую тихо, чтобы не сбить с панталыку молодых», – вспомнил сказанное матерью дяде Матвею. А тот, задирая взглядом Юрия, ответил: «У иных молодых историческая память короче гулькина носа».
Юрий отнял у матери шкатулку.
Мать сунула в руки Юрия аппаратик для глухих.
– Возьми! Зачем он мне? Чего еще услышу в жизни?
XIV
В удушливой пыли и зное Волжская дивизия Данилы Чоборцова пятнадцатикилометровым фронтом отходила степями к Волге, контратакуя, цепляясь за каждую речушку, балку, село или хутор. После московского контрнаступления минувшей зимой Александр Крупнов чаял, что больше отступать не придется. Еще полгода, ну, год – и Германия будет сокрушена. Александр хотел верить в это и сейчас, отступая к Волге, но верить уже нельзя было. И оттого, что нельзя было верить, ему становилось временами скучно, тоскливо и очень жалко своих солдат, офицеров, жалко самого себя. И еще ему было неловко оттого, что надеялся на второй фронт, ждал помощи тех людей, которые в силу какой-то случайности не оказались вместе с немцами и не убивали сейчас русских, украинцев, белорусов, не топтали эти вызревшие хлеба. Душевная рана минувшего лета, не успев зажить, растравлялась, разрывалась каждодневно. Александру было так тяжело, что не радовало повышение в звании: присвоили старшего лейтенанта, поставили командовать, как и прежде, ротой.
Жарким полднем солдаты едва поднялись на взволок, покачиваясь. Одолевала тяжкая усталь, солнце слепило.
По-бычьему приподняв верхнюю губу над блестящими стальными зубами, Ясаков сказал со спокойствием притерпевшегося к беде:
– До вечера, живы будем, еще верст на десять заманим неприятеля.
Александр глядел на свою укороченную полднем, качающуюся на косогоре тень. Разжал спекшиеся губы:
– Вид у тебя, Ясаков, как у победителя. И будто не пятят тебя немцы, а сам ты летишь домой на блины к своей Марфе.
– А зачем я буду унывать, если воюем по плану.
– Значит, сознательно отходим.
– А ты думал, без памяти прем? Все сознаем. Заманим к Волге, а там… Схлестнемся последний раз. Верховный знает, что делать.
– Ему нравится наше наступление вперед пятками?
– Не понравится, стесняться нас с тобой не будет, рубанет – в башке зазвенит. Не из стеснительных. А раз помалкивает – значит, пока терпимо.
– Жарища, будто всю землю только что вытащили из мартеновской печи, а ты… ворочаешь языком без устали… Убить тебя мало за такие разговорчики, товарищ Ясаков.
Ясаков покорно склонил голову, опустив широкие плечи, руки свесились до полынка.
– Гитлер не устукал, убей ты. Только на могилке взгромозди камень с надписью: покоится прах старшины роты, павшего от руки своего лучшего друга. Можешь стихи написать, мне один черт: на земле все познал, а на том свете первым делом постараюсь потерять память годика на три, забыть грамотность. А то еще заставят читать воспоминания о войне. А она у меня вот где! – Веня раскорячился. – Лето-летское по травам да хлебам. Сколько крапивы хлестало, всю мотню по ниточке растянуло. Хорошо, трава пошла низкая. А ну, как по осоту придется?
– Какой же ты старшина, если штаны сопрели у тебя, а ты заплату не положишь?
– Выпросил у одной старухи пестрый лоскут… Пришлось отпороть: заплата от бабьего подола, ну, очень даже неуместные настроения появились при виде этого клочка.
– Ну и трепачи вы, Ясаковы, – сказал Александр, отворачиваясь, пряча улыбку.
Что-то необычное – суровость, растерянность и озлобленность – видел Александр в лицах старших командиров, когда они отдавали приказания рыть окопы и траншеи по крутому склону краснобокой балки, поросшей по гривке бобовником и проволочно-жесткой таволжанкой. Батальон усилили станковыми пулеметами и минометами. Справа от роты Александра, охватив вытянутые холмы железным веером, грузно затаились танки.
А когда хлынула заря над перелеском справа от села, прискакали на серых конях командир батальона капитан Мурзин и незнакомый офицер из штаба дивизии. Заря красно и тревожно горела в глазах коней, накаляла чернобровое лицо Мурзина.
На опушке березово-осинового колка, хранившей утреннюю прохладу с запахом душицы, росой обрызганной земляники, офицер штаба зачитал перед строем приказ № 227 Народного комиссара обороны от 31 июля 1942 года.
…Восемьдесят два миллиона человек попало под иго врага… Стоять насмерть… Отступающих без приказа – расстреливать.
Отец с матерью тоже недоумевали по поводу слабости армии, только затаенно, щадя его, Александра. И теперь жестокая правда приказа слилась в его душе с горечью и надеждами родителей, со своими чувствами виновности без вины.
Александр трудно поднял глаза. Лица бойцов – молодые и изношенные жизнью – были печальны и строги, с зябким серым налетом. Та же изнутри дохнувшая изморозь упрекающей правды знобила лицо комбата капитана Мурзина, степной зной еще не успел выжечь госпитальную квелую бледность с этого злого и решительного лица.
Показав капитану Мурзину позиции своей роты, Крупнов попросил разрешения отступить на сто метров, иначе рота будет нести большие потери на этом, до плешивой желтизны облизанном ветром холмике.
– Ни шагу назад! Вперед можно, а назад – смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112