Денис привалился спиной к горячему колпаку. Сапер сидел на корточках, наморщив лоб, смотрел в небо. Три самолета кружили над работающими. Загрохотали на холмах зенитки, разрывы тремя ярусами выбелили небо. Взбивая пыль, клевали насыпь пули. Сапер, прикрыв голову газетой, посапывал, вытягивая губы. Рита прижалась лбом к черепку лопаты, зажмурившись так, что морщины, казалось, навсегда запаяли ее глаза.
– Сестричка, голову-то прикрой железкой, а не черенком, – сказал сапер.
Рита распахнула огромные, злой черноты глаза:
– Молчал бы! Сам-то башку под газету сунул.
– Да эта газета сильнее брони: сатану-фюрера таким косорылым нарисовали! Самолеты испужались. Глядите-ка!
Самолет падал на бахчи. Два комка оторвались от него, распушили парашюты. Сапер, заигрывая с Ритой, предлагал ей парашют на платье: «Стрекозой будешь летать на шелковых крыльях!» Рита отчитывала его.
– Не баба, а пропагандист, – отбивался сапер. – Бывалоча, в каждом войске были колдуны, прорицатели, попы. Но ты всех забила. Просветила меня, теперь я знаю, что детей не в капусте находят.
Денис приваривал второй колпак, когда небо наполнилось тяжелым нарастающим гулом. Бомбовозы с черными крестами на желтых концах крыльев плыли строгим строем, волна за волной.
– Денис Степанович, они на город, да? – спросила Рита.
– А куда же еще?! Сайгаки за Волгой им не нужны, думаю.
– Ну как же так, Денис Степанович?
– А чем мы с тобой помешаем? Давай комьями глины кидать будем?
Взрывы слились в сплошной утробный гул, катилось что-то громадное с бесконечной горы. А самолеты, тяжело провисая, чертя тенями по взрытой земле, по людям, все тянулись и тянулись к Волге. Разгрузившись, они на обратном пути снижались над обводом, обстреливали людей из пулеметов.
Сапер, хоронясь за колпаком, шутейно обнял Риту, но она сердито толкнула его в грудь. И сама напугалась: больно уж податливо опрокинулся навзничь, раскинул мертвенно-покойные руки.
Денис не удивился раненым и даже убитым вокруг него – все это уже видел на первый день. Изумило его другое: сапер не встал, он лежал на спине, припав ухом к мягкой земле, раскинув руки с большими, в ссадинах кистями.
– Парень-то убит.
– Батюшки мои, такой веселый, только сейчас шутил…
Рита сникла, уронив сизовато-черную голову на колени.
– Лезь под колпак! – Денис тащил ее через вскипающую под пулевым хлестом пыль.
– Один пожалел меня, да и того я под пули толкнула.
Возвращались домой невеселые.
По суходолу ополченцы с песнями шагали к колодцу. Распялив широкий рот, Макар Ясаков давил голоса диковатым, с несуразинкой басом:
Как во городе Самаре Случилася беда…
Ополченцы окружили колодец. Шофер остановил машину. Рабочие попрыгали на землю.
– Степаныч! Воздвиг крепость? Иду глядеть несокрушимую, – гудел Макар Ясаков.
– Макар Сидорович, ты бы хоть на недельку одолжил свой громобойный голос генералу, он попугал бы Гитлера.
– Где он, Гитлер, собачий блуд? Припас я ему пулю, в самую печенку всажу, зубами не выгрызет.
– Давно ли из дому? Как там наши?
– Налетел, сволота! В шихтовый двор пужанул одну дуру пудов на тридцать, магнитный кран скосорылил – не узнаешь, сват. Каску мою закинул куда-то к черту на рога. Каску выдавил прессом сам. Снарядом бы не прошибить, а пули отскакивали бы, как мухи. Хотел я, Ритута, бельевой котел у бабы взять на нужды обороны – не дала. А был бы в самую пору, матерь ты моя вся в саже.
Денис поймал убегающий взгляд Макара.
– Расскажи толком, как там?
– Часть домов разнесло, а так все нормально, как положено в прифронтовом городе. Есть, конечно, убитые, раненых побольше, некоторые контуженные под землей полежали, пока не откопали… Город горит… Жара – аж картошка на огородах испеклась. Помидоры раскидал по всему пригорку. «Юнкерсы» ворочались в небе, как сомы в пруду, не торопясь. Хоть палкой бей.
Денис глядел из кузова машины на ополченцев, пока солончаковый бугор не заслонил их. За бугром по-над Волгой вниз и вверх, километров на полсотни, клубящейся стеной чернел дым. А толпы беженцев текли и текли в горящий город.
XIII
Первый раз Денис о трудом узнал свою Любаву, когда пришел из ссылки: стояла на кухне, прижимая к груди тряпку; второй раз – сейчас, в горящем, слепом от дыма городе.
Дом был на замке. Любава сидела за вишняком на склоне оврага, у входа в отрытую недавно щель. Коська собирал осколки бомбы. Добряк бросился к Денису с жалобным визгом. Кровоточило правое обрубленное ухо.
– Ухо отсекли, вот он и жалится, – сказал Коська.
– Люба, ты зачем тут? Дом-то цел пока.
Она замотала головой, виновато улыбаясь.
– Не слышу, Денисушка, оглушил бомбой Хейтель.
Денис склонился к Любаве, ласково ощупывая плечи:
– Цела, Люба, цела и невредима!
Она моргала, с печальным недоумением качая седой головой.
Медленно, твердо выговаривая «р», как говорил покойный отец, сказал Коська:
– Во какая бомба разорвалась. Бабаню и Добряка в овраг швырнуло. Он из-под земли вылез. Бабаня оглохла, из уха кровь текла. Ручейком по щеке. – С суровинкой глаза глядели на Дениса пристально.
Денис взял внука на руки, отворачивая лицо. Вот и Костя побредет по степи вместе со скотом, как та девочка и карапуз.
Любава встала, с усилием прямя спину.
– Заводы хотят за Волгу. И нас туда же, – громко заговорила она. – Чего? Дожили мы с тобой, вот что! А? Не слышу. Да и к лучшему – глядеть-то тошно, а слышать плач еще тошнее.
Тяжелый удар был нанесен гордости и достоинству Дениса. Он допускал частичное поражение своей армии и успехи неприятеля, допускал возможность даже оставления Москвы, но о приходе врага на Волгу он никогда не думал. Волга в его представлении всегда была матушкой и защитницей вольности, свободы. Тут жили, гуляли, умирали прадеды. Москва бывала в руках врагов. Волга же не давала сжать пальцы на своем горле. Так бывало веками. Теперь же город горел, контуженная жена и внуки-сироты вынуждены бежать за Волгу.
– Никуда не поедешь! Все изменится скоро. А если помирать надо, то тут помрем. Так-то, Любава.
Денис взял в одну руку узел, с которым собиралась старуха за Волгу, другой рукой поддержал Любаву под локоть, и они вернулись домой.
Денис сел на крыльцо, зажал коленями голову Добряка, залил порванное ухо йодом. И теперь, будто со стороны, смотрел на горящий город. Не прощающая ничего злость к себе, к товарищам вызревала в душе его. Он не углублялся в свои отношения с немцами, не лютовал на них как-то по-особенному, потому что от врага он всегда ждал только неволи или смерти. Неожиданностью для него было не убойное зверство врага, а непонятная затянувшаяся беда. Закусив трубку, ощупывая дальнозоркими глазами дым пожаров, он горел огнем стыда. Пуще самого большого несчастья боялся он того, что Любава под конец разуверится в нем, в своей жизни с ним, пожалеет, пусть на минуту, что ушла от Гуго Хейтеля к нему, Денису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112