Это огромные живые существа, это люди, у которых есть своя юность и своя старость; одни остаются в соку до самой смерти, другие раньше времени ветшают и дряхлеют. Мне вспоминаются здания, которые я видел из окна вагона, на дорогах: новые дома, скромные флигели, заброшенные замки, развалины башен. Все эти каменные существа говорили со мной на своем языке, рассказывали о своем самочувствии и о недугах, от которых они страдали. Когда человек закрывает окна и двери и уезжает, дом без него начинает чахнуть. Он еще годы может стоять на солнце с изможденным лицом безнадежно больного, пока какой-нибудь зимней ночью порыв ветра не снесет его с лица земли.
От этой заброшенности гибнет и Версальский дворец. Он слишком велик, для того чтобы человек мог его оживить своим дыханием. Чтобы влить жизнь в эти бесконечные коридоры, в эти анфилады огромных комнат, туда надо поселить целый город. Постройка его была чудовищной ошибкой упоенного своей славой короля, который задумал его непомерно большим и тем самым с первых же лет обрек его на гибель и разрушение. Всего величия Людовика XIV недостало даже для одной его спальни, холодной комнаты, где его царственный прах кажется в наши дни только лишним слоем пыли.
Я вошел во двор Маршалов и увидел справа от себя, в глухом углу этого пустыря, старуху, ту легендарную Полольщицу, которая вот уже пятьдесят лет, как полет выросшую меж камней траву. С утра до вечера она там, посреди этого каменного поля борется со вторгающимся в ее владения врагом, с растущими полчищами диких левкоев и маков. Она идет согнувшись, заглядывая во все щели, выслеживая каждую новую травинку, каждый клочок выросшего на плитах мха. Чтобы дойти с одного конца пустыря до другого, ей нужно не меньше месяца. А за ее спиной трава растет и растет, такая торжествующая, такая густая, такая неумолимая, что, когда она снова берется за свой нескончаемый труд, она видит, что все опять заросло травой, что те же самые уголки кладбища заполнены буйными цветами.
Полольщица хорошо знает все, что растет на руинах. Она знает, что маки предпочитают южную сторону, что одуванчики растут в северной части, что излюбленное место левкоев — расщелины в пьедесталах. Мох — это проказа, которая распространяется повсюду. Есть растения такие упорные, что, сколько бы она ни вырывала их с корнями, они вырастают снова и снова. Может быть, сюда когда-нибудь упала капелька крови, может быть, здесь похоронена злая душа, и теперь на этой земле до скончания века будут торчать ржавые колючки чертополоха. На этом кладбище королей над могилами растут странные цветы.
Но надо послушать, как полольщица рассказывает историю этих растений. Оказывается, не во все времена они росли одинаково буйно. При Карле X они еще были робки — едва пробивались над землею, это был мягкий зеленый ковер, постланный на плитах под ноги дамам. Двор тогда приезжал еще во дворец, подошвы придворных топтали эту землю, за одно утро они делали всю работу, которой полольщице хватает на целый месяц. При Луи-Филиппе трава стала жестче; дворец, населенный тихими призраками Исторического музея, понемногу становился обителью теней. Зато во времена Второй империи травы победили все и вся, — они стали бесстыдно расти, захватили свою добычу, как-то даже грозили проникнуть внутрь галерей, наводнить зеленью все апартаменты дворца, большие и малые.
Видя, как полольщица в старой ситцевой юбке медленно уходит, согнувшись, с передником, полным травы, я отдался во власть воображения. Ведь она последняя, кто еще жалеет о прошлом, кто мешает крапиве распространиться и скрыть под собою гробницу монархии. Она заботливо оберегает этот пустырь, поросший могильной травой.
И мне представилось, что это тень какой-то маркизы, вернувшейся сюда из какого-нибудь боскета-парка и свято чтущей эти руины. Своими одеревеневшими пальцами она неустанно сражается с безжалостным мхом. Старуха упорствует в этой бесплодной работе, хорошо понимая, что, если когда-нибудь перестанет трудиться, буйная трава заполонит все вокруг и сама она в этой траве потонет. Порой она выпрямляется и долго смотрит на каменное поле, заглядывает в дальние уголки его, где растительность гуще и сочнее. И несколько мгновений она стоит так, бледная, может быть, уже убедившись в том, сколь бессмысленны все ее усилия, полная горькой радости, оттого что несет последнее утешение этим каменным плитам.
Но наступит день, когда пальцы полольщицы совсем скрючатся. Тогда дворец рухнет, испустив свой последний вздох. Каменное поле зарастет крапивой, чертополохом, разными сорняками. Оно станет густою чащей, зарослями жестких, переплетающихся растений. И тогда полольщица совсем скроется в этой зеленой гуще; она будет раздвигать стебли выше ее ростом, прокладывать себе путь среди побегов пырея вышиной с молодые березки и воевать с ними до тех пор, пока травы не окружат ее со всех сторон, не обовьются вокруг нее, не свяжут ее по рукам и по ногам, не сдавят ей горло, пока, наконец, они задушат ее и кинут в это море зелени, где вздымающиеся валы зеленого прибоя захлестнут ее и увлекут за собой.
XII
Война, мерзкая война, проклятая война! Мы не знали ее, мы, молодые люди, которым в 1859 году не было и двадцати. Мы еще сидели тогда на школьной скамье. Это страшное слово, при котором матери наши бледнели, напоминало нам лишь о днях, когда у нас не было уроков.
И в воспоминаниях наших всплывали лишь теплые вечера, когда народ на улицах веселился: поутру вести о победе пронеслись над Парижем, в воздухе повеяло чем-то праздничным; и едва только начало темнеть, витрины всех магазинов осветились огнями, мальчишки стали запускать вверх грошовые хлопушки. У дверей кафе собирались мужчины; они пили пиво и вели разговоры о политике. А в это время там, далеко, в глухих уголках Италии или России, простертые на спине мертвецы взирали на загоравшиеся в небе звезды широко открытыми стеклянными глазами.
Помню, как в 1859 году, в тот день, когда пришло известие об исходе битвы при Мадженте, я пошел на площадь Сорбонны, чтобы поглазеть, чтобы потолкаться среди охваченной лихорадкой толпы. Мальчишки бегали и кричали: «Победа! Победа!» Мы предчувствовали, что нам дадут отдохнуть от уроков. И среди этого смеха и криков я услыхал рыдания. Старый сапожник плакал у себя в мастерской. У бедняги было два сына в Италии.
С тех пор я часто слышу эти рыдания. Каждый раз, когда приходит какое-то известие о военных действиях, мне все кажется, что сапожник, седой старик, а с ним и весь простой народ, всхлипывает где-то в углу, среди лихорадки улиц и площадей.
Но еще отчетливее мне вспоминается другая война, Крымская кампания. Мне было тогда четырнадцать лет, я жил в глухой провинции жизнью столь беззаботной, что война представлялась мне не чем иным, как потоком проходивших мимо солдат, и самым большим удовольствием для нас было смотреть, как они маршируют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
От этой заброшенности гибнет и Версальский дворец. Он слишком велик, для того чтобы человек мог его оживить своим дыханием. Чтобы влить жизнь в эти бесконечные коридоры, в эти анфилады огромных комнат, туда надо поселить целый город. Постройка его была чудовищной ошибкой упоенного своей славой короля, который задумал его непомерно большим и тем самым с первых же лет обрек его на гибель и разрушение. Всего величия Людовика XIV недостало даже для одной его спальни, холодной комнаты, где его царственный прах кажется в наши дни только лишним слоем пыли.
Я вошел во двор Маршалов и увидел справа от себя, в глухом углу этого пустыря, старуху, ту легендарную Полольщицу, которая вот уже пятьдесят лет, как полет выросшую меж камней траву. С утра до вечера она там, посреди этого каменного поля борется со вторгающимся в ее владения врагом, с растущими полчищами диких левкоев и маков. Она идет согнувшись, заглядывая во все щели, выслеживая каждую новую травинку, каждый клочок выросшего на плитах мха. Чтобы дойти с одного конца пустыря до другого, ей нужно не меньше месяца. А за ее спиной трава растет и растет, такая торжествующая, такая густая, такая неумолимая, что, когда она снова берется за свой нескончаемый труд, она видит, что все опять заросло травой, что те же самые уголки кладбища заполнены буйными цветами.
Полольщица хорошо знает все, что растет на руинах. Она знает, что маки предпочитают южную сторону, что одуванчики растут в северной части, что излюбленное место левкоев — расщелины в пьедесталах. Мох — это проказа, которая распространяется повсюду. Есть растения такие упорные, что, сколько бы она ни вырывала их с корнями, они вырастают снова и снова. Может быть, сюда когда-нибудь упала капелька крови, может быть, здесь похоронена злая душа, и теперь на этой земле до скончания века будут торчать ржавые колючки чертополоха. На этом кладбище королей над могилами растут странные цветы.
Но надо послушать, как полольщица рассказывает историю этих растений. Оказывается, не во все времена они росли одинаково буйно. При Карле X они еще были робки — едва пробивались над землею, это был мягкий зеленый ковер, постланный на плитах под ноги дамам. Двор тогда приезжал еще во дворец, подошвы придворных топтали эту землю, за одно утро они делали всю работу, которой полольщице хватает на целый месяц. При Луи-Филиппе трава стала жестче; дворец, населенный тихими призраками Исторического музея, понемногу становился обителью теней. Зато во времена Второй империи травы победили все и вся, — они стали бесстыдно расти, захватили свою добычу, как-то даже грозили проникнуть внутрь галерей, наводнить зеленью все апартаменты дворца, большие и малые.
Видя, как полольщица в старой ситцевой юбке медленно уходит, согнувшись, с передником, полным травы, я отдался во власть воображения. Ведь она последняя, кто еще жалеет о прошлом, кто мешает крапиве распространиться и скрыть под собою гробницу монархии. Она заботливо оберегает этот пустырь, поросший могильной травой.
И мне представилось, что это тень какой-то маркизы, вернувшейся сюда из какого-нибудь боскета-парка и свято чтущей эти руины. Своими одеревеневшими пальцами она неустанно сражается с безжалостным мхом. Старуха упорствует в этой бесплодной работе, хорошо понимая, что, если когда-нибудь перестанет трудиться, буйная трава заполонит все вокруг и сама она в этой траве потонет. Порой она выпрямляется и долго смотрит на каменное поле, заглядывает в дальние уголки его, где растительность гуще и сочнее. И несколько мгновений она стоит так, бледная, может быть, уже убедившись в том, сколь бессмысленны все ее усилия, полная горькой радости, оттого что несет последнее утешение этим каменным плитам.
Но наступит день, когда пальцы полольщицы совсем скрючатся. Тогда дворец рухнет, испустив свой последний вздох. Каменное поле зарастет крапивой, чертополохом, разными сорняками. Оно станет густою чащей, зарослями жестких, переплетающихся растений. И тогда полольщица совсем скроется в этой зеленой гуще; она будет раздвигать стебли выше ее ростом, прокладывать себе путь среди побегов пырея вышиной с молодые березки и воевать с ними до тех пор, пока травы не окружат ее со всех сторон, не обовьются вокруг нее, не свяжут ее по рукам и по ногам, не сдавят ей горло, пока, наконец, они задушат ее и кинут в это море зелени, где вздымающиеся валы зеленого прибоя захлестнут ее и увлекут за собой.
XII
Война, мерзкая война, проклятая война! Мы не знали ее, мы, молодые люди, которым в 1859 году не было и двадцати. Мы еще сидели тогда на школьной скамье. Это страшное слово, при котором матери наши бледнели, напоминало нам лишь о днях, когда у нас не было уроков.
И в воспоминаниях наших всплывали лишь теплые вечера, когда народ на улицах веселился: поутру вести о победе пронеслись над Парижем, в воздухе повеяло чем-то праздничным; и едва только начало темнеть, витрины всех магазинов осветились огнями, мальчишки стали запускать вверх грошовые хлопушки. У дверей кафе собирались мужчины; они пили пиво и вели разговоры о политике. А в это время там, далеко, в глухих уголках Италии или России, простертые на спине мертвецы взирали на загоравшиеся в небе звезды широко открытыми стеклянными глазами.
Помню, как в 1859 году, в тот день, когда пришло известие об исходе битвы при Мадженте, я пошел на площадь Сорбонны, чтобы поглазеть, чтобы потолкаться среди охваченной лихорадкой толпы. Мальчишки бегали и кричали: «Победа! Победа!» Мы предчувствовали, что нам дадут отдохнуть от уроков. И среди этого смеха и криков я услыхал рыдания. Старый сапожник плакал у себя в мастерской. У бедняги было два сына в Италии.
С тех пор я часто слышу эти рыдания. Каждый раз, когда приходит какое-то известие о военных действиях, мне все кажется, что сапожник, седой старик, а с ним и весь простой народ, всхлипывает где-то в углу, среди лихорадки улиц и площадей.
Но еще отчетливее мне вспоминается другая война, Крымская кампания. Мне было тогда четырнадцать лет, я жил в глухой провинции жизнью столь беззаботной, что война представлялась мне не чем иным, как потоком проходивших мимо солдат, и самым большим удовольствием для нас было смотреть, как они маршируют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38