Ты только смотри, не стукни офицерам – враз загремишь под фанфары как героически погибший воин – интернационалист. Здесь это пара пустяков.
Перед тем, как отправиться на «точку», Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ – «афганку», которую здесь называли почему-то «эксперименталкой», и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями.
Так было одето большинство из взвода: в этом костюме было легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, потрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как на войне…
Однако одно дело – боевые, и совершенно другое – ходить чучелом по части постоянно: за время службы Вадим уже понял, как много значит внешний вид для солдата. Ходишь зачуханным – и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом.
Затрапезный же вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги.
Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки.
– Етит твою! – Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, – Ты хлебалом-то не щелкай – не на прогулке!
– Спасибо… – Варегов поправил сбившийся на спине автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти.
– С тебя пачка сигарет, – ответил Муха, – Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем.
… – Эх, етит твою… – двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы.
Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил:
– Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды – сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е… Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я… – тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, – лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем.
Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство.
Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно – жестоких, как она.
Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли…
Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он… Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни.
Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще… Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой.
Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны.
… – Ты был в Ленинграде, Варяг?
– …Чего?
– Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово!
– Не был.
Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы:
«Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости – а я верю в это! – ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и – скромную прелесть „Катькиного садика“ – Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег. Синий снег над Васильевским островом…»
– Ты чего, Варяг, медитируешь? – шутливо толкнул Варегова Мухин, – Пора топать. А то засидимся, расслабимся… Расслабляться нам нельзя. Знаешь анекдот про Вовочку и собачек?
– Приходилось слышать, – улыбнулся Вадим.
Он уже не чувствовал между собой и Мухой пропасти, что разделяла их раньше. Пропасти разных сроков службы и множества предрассудков, полезных, нелепых, а то и попросту вредных, которые разъединяют в армии людей, обязательно сошедшихся бы на «гражданке».
С Мухиным Вадим, наоборот, вряд ли стал дружен в мирной жизни: не нашлось бы ничего, что объединяло их. А здесь их соединили горы – субстанция более могущественная и древняя, чем простой случай. И теперь в глазах Вадима Муха был не только солдатом, прослужившим в Афганистане пять месяцев, переболевшим дизентерией и малярией, прошедшим через десятки боевых операций и награжденным медалью «За отвагу». А также «черпаком», обожающим гонять молодых бойцов.
За этой оболочкой проступило другое «я» Мухина. «Я» рабочего парня, в меру хитрого, в меру наивного, далеко не ангела, но не способного на большую подлость, живущего по приобретенным с детства дворовым правилам чести. Все это помогало ему приспособиться в этой жизни лучше, чем Вадиму.
Варегов смотрел на Муху и думал, что те университеты, которые он проходит здесь, дороже всех филфаков на свете.
… – А уж коли слышал про Вовочку, то нечего геморрой отращивать – пошли! – резко поднялся с земли Мухин, – Давай, не тормози: нам еще много чего надо будет сделать.
Кусты расступились. Вадим и Муха, прыгая, как архары, по гранитным обломкам, выскочили на гранитные камни ущелья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Перед тем, как отправиться на «точку», Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ – «афганку», которую здесь называли почему-то «эксперименталкой», и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями.
Так было одето большинство из взвода: в этом костюме было легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, потрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как на войне…
Однако одно дело – боевые, и совершенно другое – ходить чучелом по части постоянно: за время службы Вадим уже понял, как много значит внешний вид для солдата. Ходишь зачуханным – и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом.
Затрапезный же вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги.
Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки.
– Етит твою! – Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, – Ты хлебалом-то не щелкай – не на прогулке!
– Спасибо… – Варегов поправил сбившийся на спине автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти.
– С тебя пачка сигарет, – ответил Муха, – Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем.
… – Эх, етит твою… – двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы.
Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил:
– Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды – сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е… Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я… – тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, – лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем.
Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство.
Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно – жестоких, как она.
Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли…
Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он… Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни.
Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще… Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой.
Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны.
… – Ты был в Ленинграде, Варяг?
– …Чего?
– Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово!
– Не был.
Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы:
«Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости – а я верю в это! – ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и – скромную прелесть „Катькиного садика“ – Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег. Синий снег над Васильевским островом…»
– Ты чего, Варяг, медитируешь? – шутливо толкнул Варегова Мухин, – Пора топать. А то засидимся, расслабимся… Расслабляться нам нельзя. Знаешь анекдот про Вовочку и собачек?
– Приходилось слышать, – улыбнулся Вадим.
Он уже не чувствовал между собой и Мухой пропасти, что разделяла их раньше. Пропасти разных сроков службы и множества предрассудков, полезных, нелепых, а то и попросту вредных, которые разъединяют в армии людей, обязательно сошедшихся бы на «гражданке».
С Мухиным Вадим, наоборот, вряд ли стал дружен в мирной жизни: не нашлось бы ничего, что объединяло их. А здесь их соединили горы – субстанция более могущественная и древняя, чем простой случай. И теперь в глазах Вадима Муха был не только солдатом, прослужившим в Афганистане пять месяцев, переболевшим дизентерией и малярией, прошедшим через десятки боевых операций и награжденным медалью «За отвагу». А также «черпаком», обожающим гонять молодых бойцов.
За этой оболочкой проступило другое «я» Мухина. «Я» рабочего парня, в меру хитрого, в меру наивного, далеко не ангела, но не способного на большую подлость, живущего по приобретенным с детства дворовым правилам чести. Все это помогало ему приспособиться в этой жизни лучше, чем Вадиму.
Варегов смотрел на Муху и думал, что те университеты, которые он проходит здесь, дороже всех филфаков на свете.
… – А уж коли слышал про Вовочку, то нечего геморрой отращивать – пошли! – резко поднялся с земли Мухин, – Давай, не тормози: нам еще много чего надо будет сделать.
Кусты расступились. Вадим и Муха, прыгая, как архары, по гранитным обломкам, выскочили на гранитные камни ущелья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64