В какой степени в этой гибели были повинны его личные качества – военная и человеческая слабость? Не следует ли искать причину нашего несчастья значительно глубже, не привели ли нас к гибели события, которые начались задолго до битвы на Волге? Я вспоминал некоторые замечания, которые Паулюс иногда высказывал о своей деятельности в качестве заместителя начальника генерального штаба сухопутных сил, когда он непосредственно участвовал в разработке плана войны против Советского Союза. Не лучше ли было не начинать Восточную кампанию, да и всю войну вообще? Какой целью с военной точки зрения можно оправдать потоки пролитой крови, горы развалин, страдания? Война против Советской России необходима из превентивных соображений, говорили нам, она необходима, чтобы отразить угрозу большевизма. Собственно, я никогда полностью не верил этому аргументу. То, чему я лично был свидетелем 22 июня 1941 года и в последующие недели, никак не подтверждало того, что Красная Армия была приведена в боевую готовность для агрессивной войны; скорее, можно было прийти к выводу, что она не только не была готова к войне, но даже не была достаточно подготовлена к обороне. За полтора года пребывания на Восточном фронте у меня сложилось впечатление, что в бывшей царской России, безнадежная отсталость которой была известна мне по Первой мировой войне, теперь действовали силы, стремившиеся создать нечто новое, великое, но еще далеко не совладавшие с трудностями. Не было ли, собственно говоря, логичным предположить, что хозяева Кремля сначала займутся освоением гигантских возможностей своей огромной страны вместо того, чтобы тешиться сомнительной мыслью напасть на Германию? А что, если это верно, если эта война с нашей стороны служит вовсе не оборонительным целям, если она вообще не была необходимой?
Ужасно! Тогда вся эта кровь и вся грязь этой войны падет на нас.
Можно ли жить дальше с таким ужасным бременем?
Получу ли я когда-либо ясный ответ на вопрос о смысле гибели нашей армии, и оправданна ли вообще эта война?
Во имя чего я жил?
Это был заколдованный круг. В тот ночной час я искал ясного ответа на роившиеся в моей голове вопросы. Но я не находил ответа, и передо мной возникали все новые вопросы, все новые неясности. Казалось, что за четыре десятилетия своей сознательной жизни я слишком редко задумывался над происходящим, слишком многое представлялось мне излишне ясным и беспроблемным, слишком многие события я воспринимал на веру, не понимая истинной закулисной стороны явлений. Чем, собственно, была моя жизнь, во имя чего я жил? Я вспомнил крестьянский дом моих родителей в Эйхене, близ Ханау на Майне, гордость, но также и обузу моего трудолюбивого отца и слишком рано умершей матери. Всю свою любовь и заботу она отдавала обоим сыновьям – моему старшему брату и мне. Родители делали все, чтобы наше детство было счастливым. Они – а также их родители – внушили нам известные жизненные принципы и нормы. Мой отец был крепко привязан к своей родной земле. Это был дельный крестьянин, ценимый и уважаемый в деревне. Слово «Германия» звучало в его устах всегда торжественно и гордо. Еще больше относилось это к моему дедушке с материнской стороны. Более 25 лет он в качестве бургомистра возглавлял общину Эйхен. Он являлся членом провинциального ландтага в Касселе и обожал старого рейхсканцлера Бисмарка. Вильгельм фон Бисмарк в качестве ландрата Ханау был в течение нескольких лет его непосредственным начальником по иерархической линии.
В такой атмосфере воспитывались мы с братом, нам прививали любовь к фатерланду и верность кайзеру. Таковы были принципы, усвоенные нами в отчем доме, в школе, а позднее в учительской семинарии. Из них выросли взгляды и идеалы, значительно повлиявшие на мою жизнь. Например, с 1910 по 1913 год у меня был учитель географии, который на каждом уроке допускал враждебные выпады по адресу Англии. Он и некоторые другие тогдашние учителя постарались, чтобы весьма нескромный призыв Гейбеля:
И по немецкому образцу
Пусть будет построен весь мир – пустил в нас, молодых людях, глубокие корни, сделал источником немецкой заносчивости, немецкого национализма и шовинизма. Любовь к Германии, любовь к фатерланду у моего деда, у моего отца, у меня и у большинства людей моего поколения соединялась с чувством немецкого превосходства, с немецким притязанием на ведущую роль в мире, завоевать и охранять которую было нашим «законным правом», нашей «священной обязанностью». Поэтому Первую мировую войну мы считали чем-то закономерным. Я не находил в ней ничего предосудительного. Как и десятки тысяч других немцев, я с восторгом отправился в поход, чтобы – как нас уверяли – защитить трон и алтарь.
Я возвратился домой, обозленный и разочарованный тем, что Германия проиграла войну. Негодуя на несправедливость судьбы, я пытался забыться в учебе и преподавательской деятельности. Однако вскоре интерес к профессии учителя пропал. Я преподавал в школе в Лангензельбольде близ Ханау на Майне. В моей памяти всплывала то светловолосая, то темная, то совсем черная детская головка. Как горели от усердия лица моих учеников, когда мы раскапывали курган, основывали скромный краеведческий музей или мерялись силами в спорте или в играх… Теперь старшие из моих тогдашних учеников уже давно носят военную форму. Кто из них погиб или ранен? Этого я не знал. Ведь после моего назначения преподавателем математики в военно-ремесленную школу в 1929 году и затем зачисления в качестве капитана в вермахт в 1934 году я почти не общался с людьми моего прежнего круга.
Из людей, с которыми я встречался в те годы, мне особенно запомнился плотник Редер. Он был коммунист, собственно, единственный знакомый мне тогда коммунист. В школе учились двое его сыновей. Отец охотно, со знанием дела помогал как ремесленник выполнению наших школьных планов. У меня установились с ним добрые отношения. Если же он начинал говорить о политике, я попросту отмахивался. Она не интересовала меня. Он часто говорил мне: «Гитлер – это война!», я отвечал высокомерной улыбкой.
Когда Первая мировая война окончилась в 1918 году поражением Германии, я был разочарован и тем, что провалилась моя офицерская карьера. Желание быть офицером не оставляло меня и во времена Веймарской республики. В 1934 году, во второй год гитлеровского господства, оно исполнилось. Я почти забыл коммуниста Редера и гордился успехами, которые Гитлер одерживал непрерывно. Он ввел всеобщую воинскую повинность, создал люфтваффе, подводный флот, занял Рейнскую область, возвратил Саар, провел «аншлюс» Австрии, занял Судетскую область, образовал протекторат Богемия – Моравия.
Разве эти успехи не подтверждали нашего права и наших притязаний на руководящую роль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Ужасно! Тогда вся эта кровь и вся грязь этой войны падет на нас.
Можно ли жить дальше с таким ужасным бременем?
Получу ли я когда-либо ясный ответ на вопрос о смысле гибели нашей армии, и оправданна ли вообще эта война?
Во имя чего я жил?
Это был заколдованный круг. В тот ночной час я искал ясного ответа на роившиеся в моей голове вопросы. Но я не находил ответа, и передо мной возникали все новые вопросы, все новые неясности. Казалось, что за четыре десятилетия своей сознательной жизни я слишком редко задумывался над происходящим, слишком многое представлялось мне излишне ясным и беспроблемным, слишком многие события я воспринимал на веру, не понимая истинной закулисной стороны явлений. Чем, собственно, была моя жизнь, во имя чего я жил? Я вспомнил крестьянский дом моих родителей в Эйхене, близ Ханау на Майне, гордость, но также и обузу моего трудолюбивого отца и слишком рано умершей матери. Всю свою любовь и заботу она отдавала обоим сыновьям – моему старшему брату и мне. Родители делали все, чтобы наше детство было счастливым. Они – а также их родители – внушили нам известные жизненные принципы и нормы. Мой отец был крепко привязан к своей родной земле. Это был дельный крестьянин, ценимый и уважаемый в деревне. Слово «Германия» звучало в его устах всегда торжественно и гордо. Еще больше относилось это к моему дедушке с материнской стороны. Более 25 лет он в качестве бургомистра возглавлял общину Эйхен. Он являлся членом провинциального ландтага в Касселе и обожал старого рейхсканцлера Бисмарка. Вильгельм фон Бисмарк в качестве ландрата Ханау был в течение нескольких лет его непосредственным начальником по иерархической линии.
В такой атмосфере воспитывались мы с братом, нам прививали любовь к фатерланду и верность кайзеру. Таковы были принципы, усвоенные нами в отчем доме, в школе, а позднее в учительской семинарии. Из них выросли взгляды и идеалы, значительно повлиявшие на мою жизнь. Например, с 1910 по 1913 год у меня был учитель географии, который на каждом уроке допускал враждебные выпады по адресу Англии. Он и некоторые другие тогдашние учителя постарались, чтобы весьма нескромный призыв Гейбеля:
И по немецкому образцу
Пусть будет построен весь мир – пустил в нас, молодых людях, глубокие корни, сделал источником немецкой заносчивости, немецкого национализма и шовинизма. Любовь к Германии, любовь к фатерланду у моего деда, у моего отца, у меня и у большинства людей моего поколения соединялась с чувством немецкого превосходства, с немецким притязанием на ведущую роль в мире, завоевать и охранять которую было нашим «законным правом», нашей «священной обязанностью». Поэтому Первую мировую войну мы считали чем-то закономерным. Я не находил в ней ничего предосудительного. Как и десятки тысяч других немцев, я с восторгом отправился в поход, чтобы – как нас уверяли – защитить трон и алтарь.
Я возвратился домой, обозленный и разочарованный тем, что Германия проиграла войну. Негодуя на несправедливость судьбы, я пытался забыться в учебе и преподавательской деятельности. Однако вскоре интерес к профессии учителя пропал. Я преподавал в школе в Лангензельбольде близ Ханау на Майне. В моей памяти всплывала то светловолосая, то темная, то совсем черная детская головка. Как горели от усердия лица моих учеников, когда мы раскапывали курган, основывали скромный краеведческий музей или мерялись силами в спорте или в играх… Теперь старшие из моих тогдашних учеников уже давно носят военную форму. Кто из них погиб или ранен? Этого я не знал. Ведь после моего назначения преподавателем математики в военно-ремесленную школу в 1929 году и затем зачисления в качестве капитана в вермахт в 1934 году я почти не общался с людьми моего прежнего круга.
Из людей, с которыми я встречался в те годы, мне особенно запомнился плотник Редер. Он был коммунист, собственно, единственный знакомый мне тогда коммунист. В школе учились двое его сыновей. Отец охотно, со знанием дела помогал как ремесленник выполнению наших школьных планов. У меня установились с ним добрые отношения. Если же он начинал говорить о политике, я попросту отмахивался. Она не интересовала меня. Он часто говорил мне: «Гитлер – это война!», я отвечал высокомерной улыбкой.
Когда Первая мировая война окончилась в 1918 году поражением Германии, я был разочарован и тем, что провалилась моя офицерская карьера. Желание быть офицером не оставляло меня и во времена Веймарской республики. В 1934 году, во второй год гитлеровского господства, оно исполнилось. Я почти забыл коммуниста Редера и гордился успехами, которые Гитлер одерживал непрерывно. Он ввел всеобщую воинскую повинность, создал люфтваффе, подводный флот, занял Рейнскую область, возвратил Саар, провел «аншлюс» Австрии, занял Судетскую область, образовал протекторат Богемия – Моравия.
Разве эти успехи не подтверждали нашего права и наших притязаний на руководящую роль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125