- Куда ему бегать? Как это можно! Город-от велик, и собаки в нём, и люди пьяные, а и трезвый злой человек - диво ли?
- Ну, вот, и пусть он увидит всё это! - сказала постоялка, усмехаясь.
"Неужто не боится?" - соображал Матвей, неприметно разглядывая её уверенное лицо, и - напомнил ей:
- Семь лет ему.
- В январе - восемь уж будет.
"В апреле зачат!" - быстро сосчитал Матвей.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал на улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода, с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему руки водкой, а он рассказывал:
- Хотели на меня напасть два больших мальчика, а я им как погрозил кулаком...
- Не хвастай, Борька! - сказала мать.
- Почём ты знаешь, что этого не было? - задумчиво спросил он.
- Потому, что тебя знаю.
- Правда, не было! Ничего интересного не было. Просто шли люди вперёд и назад, немного людей, - потом один человек кидал в собаку лёдом, а будочник смеялся. Около церкви лежит мёртвая галка без головы...
Приглаживая его вихры, мать ласково молвила:
- Ну вот это правда!
- Да, - сказал мальчик, вздохнув.
Кожемякин тихонько засмеялся.
- Хотел придумать поинтересней что, а мамаша-то и не позволила!
- Он у меня мечтатель, а это - вредно! Надо знать жизнь, а не выдумывать.
Она точно на стене написала эти слова крупными буквами, и Матвею легко было запомнить их, но смысл этих слов был неясен для него.
"Разве можно выдумать жизнь?"
Он заметил, что постоялка всегда говорит на два лада: или неуважительно - насмешливо и дерзко, или строго - точно приказывая верить ей. Часто её тёмные глаза враждебно и брезгливо суживались под тяжестью опущенных бровей и ресниц, губы вздрагивали, а рот становился похож на злой красный цветок, и она бросала сквозь зубы:
- Это - глупости! Это - чепуха!
Вызывающе выпрямлялась, и все складки одежды её тоже становились прямыми, точно на крещенских игрушках, вырезанных из дерева, или на иконах.
Она редко выходила на двор и в кухню, - Наталья сказывала, что она целые дни всё пишет письма, а Шакир носил их на почту чуть не каждый день. Однажды Кожемякин, взяв конверт из рук татарина, с изумлением прочитал:
- Казань. Его превосходительству - эгэ-э... пре-вос-ходительству, гляди-ка ты! - Георгию Константиновичу Мансурову? И она Мансурова, - дядя, что ли, это? Неси скорей, Шакир, смотри, не потеряй!
С той поры он стал кланяться ей почтительнее, ниже и торопился поклониться первым.
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она не боится, - ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
"Здоровая! - одобрял Матвей. - Привыкла в Сибирях-то..."
И очень хотелось поговорить с нею о чём-нибудь весело и просто, но не хватало ни слов, ни решимости.
Случилось, что Боря проколол себе ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала на снег алая кровь, мужики, окружив мальчика, смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
- Это вовсе не больно! - морщась и размахивая рукою, говорил Боря.
- Да-кось, я тебе заговорю кровь-то, - сказал Маркуша, опускаясь на колени, перекрестился, весь ощетинился и угрожающе забормотал над рукою Бори:
- Как с гуся вода, чур, с беса руда! Вот идёт муж стар, вот бежит конь кар - заклинаю тя, конь, - стань! Чур! В Окиане-море синий камень латырь, я молюся камню...
- Не надо! - крикнул мальчик. - Пустите меня!
Но его не слушали, - седой, полуслепой и красноглазый Иван укоризненно кричал:
- Это от поруба заговор, а не от покола!
- Подь к домовому, не лезь! - возразил Маркуша.
Кожемякин видел всё это из амбара, сначала ему не хотелось вмешиваться, но когда Боря крикнул, он испугался и отвёл его в кухню. Явилась мать, на этот раз взволнованная, и, промывая руку, стала журить сына, а он сконфуженно оправдывался:
- Да мне не больно же, только испугался я!
- Чего испугался? Шалить не боишься?
- Подожди, мама! Он там начал говорить, - что он говорил, дядя Матвей?
- Заговор на кровь, - объяснил Кожемякин.
Не взглянув на него, постоялка спросила:
- Вы верите в заговор?
- А как же! Ведь вот - остановилась кровь?
- Это - от испуга, а не от заговора! - сухо сказала женщина.
- Они, мама, сделались совсем как индейцы, а я как белый пленник...
- Ну, не болтай пустяков! Ты сам индюшка!
И, посмотрев в лицо Матвея обидно блестевшим взглядом, сказала, точно угрожая:
- Интересно поговорить с этим, - заговорщиком!
Чувствуя себя отброшенным её словами, Кожемякин приподнял плечи и ушёл из кухни, а сквозь неприкрытую дверь до него доходила торопливая, воющая речь татарина:
- Сударина мачка! Не надо туда ему пускать одному! Такой там, - ах! Мать ругайт всегда, кровь любит смотреть, - не нада!
А постоялка говорила:
- Вы мне избалуете сына, Шакир! Ему нужно всё видеть.
Скорбный голос татарина убеждал:
- Мачка Евгенья! Не нужна, - ничего не нужна! Ты не нужна и хозяин добра людя не нужна, ах! Бояться нужна!
Постоялка звучно засмеялась.
- Полноте, Шакир, не верю я вам!
А Кожемякин, понимая вой Шакира, не понимал её храбрости, и она раздражала его.
"Погоди, барыня, - испугаешься! Гордость-то посотрётся, - смирней будешь!"
И, ощущая упрямое желание напугать её, он вспоминал тихую, кошмарную окуровскую жизнь, которую эта женщина отрицала, не зная, над которой смеётся, не испытав её власти.
Он мысленно считал недоверчивые усмешки постоялки, учительные замечания, которые она бросала мимоходом, и - сердился. Он сознавал себя способным одолеть в ней то чужое, непонятное, что мешало ему подойти к ней, создавая неощутимую, но всё более заметную преграду. Назойливо пытался разговориться с нею и - не мог, смущаясь, обижаясь, не понимая её речей и стыдясь сознаться в этом.
Ему часто казалось, что, когда постоялка говорит, - слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту женщину решёткой запутанных петель. Хорошее лицо её становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она говорила языком, не знакомым ему.
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он в кухне, писал письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на полу, у печки, строгал свои палочки и рассказывал Борису о человечьих долях.
Дверь тихо отворилась, вошла постоялка, погрозила пальцем сыну, лежавшему у ног Маркуши, и тихонько села рядом с Натальей, - села так, точно собиралась подстеречь и поймать кого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
- Ну, вот, и пусть он увидит всё это! - сказала постоялка, усмехаясь.
"Неужто не боится?" - соображал Матвей, неприметно разглядывая её уверенное лицо, и - напомнил ей:
- Семь лет ему.
- В январе - восемь уж будет.
"В апреле зачат!" - быстро сосчитал Матвей.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал на улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода, с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему руки водкой, а он рассказывал:
- Хотели на меня напасть два больших мальчика, а я им как погрозил кулаком...
- Не хвастай, Борька! - сказала мать.
- Почём ты знаешь, что этого не было? - задумчиво спросил он.
- Потому, что тебя знаю.
- Правда, не было! Ничего интересного не было. Просто шли люди вперёд и назад, немного людей, - потом один человек кидал в собаку лёдом, а будочник смеялся. Около церкви лежит мёртвая галка без головы...
Приглаживая его вихры, мать ласково молвила:
- Ну вот это правда!
- Да, - сказал мальчик, вздохнув.
Кожемякин тихонько засмеялся.
- Хотел придумать поинтересней что, а мамаша-то и не позволила!
- Он у меня мечтатель, а это - вредно! Надо знать жизнь, а не выдумывать.
Она точно на стене написала эти слова крупными буквами, и Матвею легко было запомнить их, но смысл этих слов был неясен для него.
"Разве можно выдумать жизнь?"
Он заметил, что постоялка всегда говорит на два лада: или неуважительно - насмешливо и дерзко, или строго - точно приказывая верить ей. Часто её тёмные глаза враждебно и брезгливо суживались под тяжестью опущенных бровей и ресниц, губы вздрагивали, а рот становился похож на злой красный цветок, и она бросала сквозь зубы:
- Это - глупости! Это - чепуха!
Вызывающе выпрямлялась, и все складки одежды её тоже становились прямыми, точно на крещенских игрушках, вырезанных из дерева, или на иконах.
Она редко выходила на двор и в кухню, - Наталья сказывала, что она целые дни всё пишет письма, а Шакир носил их на почту чуть не каждый день. Однажды Кожемякин, взяв конверт из рук татарина, с изумлением прочитал:
- Казань. Его превосходительству - эгэ-э... пре-вос-ходительству, гляди-ка ты! - Георгию Константиновичу Мансурову? И она Мансурова, - дядя, что ли, это? Неси скорей, Шакир, смотри, не потеряй!
С той поры он стал кланяться ей почтительнее, ниже и торопился поклониться первым.
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она не боится, - ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
"Здоровая! - одобрял Матвей. - Привыкла в Сибирях-то..."
И очень хотелось поговорить с нею о чём-нибудь весело и просто, но не хватало ни слов, ни решимости.
Случилось, что Боря проколол себе ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала на снег алая кровь, мужики, окружив мальчика, смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
- Это вовсе не больно! - морщась и размахивая рукою, говорил Боря.
- Да-кось, я тебе заговорю кровь-то, - сказал Маркуша, опускаясь на колени, перекрестился, весь ощетинился и угрожающе забормотал над рукою Бори:
- Как с гуся вода, чур, с беса руда! Вот идёт муж стар, вот бежит конь кар - заклинаю тя, конь, - стань! Чур! В Окиане-море синий камень латырь, я молюся камню...
- Не надо! - крикнул мальчик. - Пустите меня!
Но его не слушали, - седой, полуслепой и красноглазый Иван укоризненно кричал:
- Это от поруба заговор, а не от покола!
- Подь к домовому, не лезь! - возразил Маркуша.
Кожемякин видел всё это из амбара, сначала ему не хотелось вмешиваться, но когда Боря крикнул, он испугался и отвёл его в кухню. Явилась мать, на этот раз взволнованная, и, промывая руку, стала журить сына, а он сконфуженно оправдывался:
- Да мне не больно же, только испугался я!
- Чего испугался? Шалить не боишься?
- Подожди, мама! Он там начал говорить, - что он говорил, дядя Матвей?
- Заговор на кровь, - объяснил Кожемякин.
Не взглянув на него, постоялка спросила:
- Вы верите в заговор?
- А как же! Ведь вот - остановилась кровь?
- Это - от испуга, а не от заговора! - сухо сказала женщина.
- Они, мама, сделались совсем как индейцы, а я как белый пленник...
- Ну, не болтай пустяков! Ты сам индюшка!
И, посмотрев в лицо Матвея обидно блестевшим взглядом, сказала, точно угрожая:
- Интересно поговорить с этим, - заговорщиком!
Чувствуя себя отброшенным её словами, Кожемякин приподнял плечи и ушёл из кухни, а сквозь неприкрытую дверь до него доходила торопливая, воющая речь татарина:
- Сударина мачка! Не надо туда ему пускать одному! Такой там, - ах! Мать ругайт всегда, кровь любит смотреть, - не нада!
А постоялка говорила:
- Вы мне избалуете сына, Шакир! Ему нужно всё видеть.
Скорбный голос татарина убеждал:
- Мачка Евгенья! Не нужна, - ничего не нужна! Ты не нужна и хозяин добра людя не нужна, ах! Бояться нужна!
Постоялка звучно засмеялась.
- Полноте, Шакир, не верю я вам!
А Кожемякин, понимая вой Шакира, не понимал её храбрости, и она раздражала его.
"Погоди, барыня, - испугаешься! Гордость-то посотрётся, - смирней будешь!"
И, ощущая упрямое желание напугать её, он вспоминал тихую, кошмарную окуровскую жизнь, которую эта женщина отрицала, не зная, над которой смеётся, не испытав её власти.
Он мысленно считал недоверчивые усмешки постоялки, учительные замечания, которые она бросала мимоходом, и - сердился. Он сознавал себя способным одолеть в ней то чужое, непонятное, что мешало ему подойти к ней, создавая неощутимую, но всё более заметную преграду. Назойливо пытался разговориться с нею и - не мог, смущаясь, обижаясь, не понимая её речей и стыдясь сознаться в этом.
Ему часто казалось, что, когда постоялка говорит, - слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту женщину решёткой запутанных петель. Хорошее лицо её становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она говорила языком, не знакомым ему.
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он в кухне, писал письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на полу, у печки, строгал свои палочки и рассказывал Борису о человечьих долях.
Дверь тихо отворилась, вошла постоялка, погрозила пальцем сыну, лежавшему у ног Маркуши, и тихонько села рядом с Натальей, - села так, точно собиралась подстеречь и поймать кого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128