- У меня, Вася, многое есть... Вот смотри,- она завозилась с ржавыми замками чемодана, открыла,- ах, это не здесь, это в другом...
Чемодан был набит нарезанным хлебом, кусками разного сорта.
- Это не здесь,- повторила она, торопливо захлопывая чемодан, видно, устыдившись, что невольно показала мне хлебные куски.- Ты думаешь, Вася, я это на мусорнике собрала? Нет, у меня зубы слабые. Я мякоть выем, а корки посушу и Ванечке в деревню... Раньше я и по мусорникам,- добавила она, помолчав.Бывало всякое. - И снова замолчала.
Молчал и я, вспомнив, как сегодня в блинной она собирала с тарелок недоеденный алкоголиками отвратительный макаронный гарнир, в котором торчали окурки, и ела его, вызывая у меня брезгливость. Жизнь,- думал я,- жизнь, да, жизнь...- И ничего не мог сейчас придумать, кроме этого тревожного слова, кроме этого терзающего сердце слова, кроме этого темного, холодного, как волжский омут, слова.- Вся беда в том,- думал я, отвернувшись, осторожно касаясь пальцем мокрых ресниц,- вся беда в том, что ближе всего к непонятному слову "жизнь" понятное, мелкое, шулерско-картежное слово - "удача"... У Шекспира в 124-м сонете... Да, это сонет 124-й:
О, будь моя любовь - дитя удачи,
Дочь времени, рожденная без прав,
Судьба могла бы место ей назначить
В своем венке иль в куче сорных трав.
Эта женщина из сорных трав могла бы быть вплетена в лучший венок, если б гнусное, липкое, воровское слово "удача" не распорядилось бы по-иному ее судьбой.
- Смотри, Вася,- говорила Люба, открывая другой чемодан,- у меня многое есть... Трусы, юбка...
Сидела она в чулках и, заметив, что я обратил на это внимание, сказала:
- Туфли у меня есть новые, но я много ходила, устала, пусть ноги отдохнут.
Туфли же ее стояли неподалеку, рваные, со стоптанными почти до подошвы каблуками.
Я дал ей два рубля. Она взяла их без всякого удивления, хоть, судя по всему, ей не очень подавали, и она к этому вроде бы не привыкла.
- Пойду водички попью,- сказала Люба и, не поблагодарив, пошла.
В ее отсутствие я опять оглядел Любин уют на дебаркадере и заметил на Любиной постели куклу, поношенную, потертую, наверно, тоже кем-то выброшенную и ею подобранную, как и иное ее имущество. Я взял куклу, поглядел в ее веселые рисованные глаза. Порванное кукольное платье было аккуратно зашито. "Может, все-таки сумасшедшая",- подумалось мне. В этот момент Люба вернулась и заметила куклу в моих руках.
- Это Катенька,- сказала она, беря у меня куклу, прижимая ее к груди,- я с ней сплю, я так привыкла... У меня с Ванечкой детишек нету... В молодости с Петей у меня случился выкидыш, и вот теперь детишек нету.
"Нет, не сумасшедшая,- подумал я,- просто потусторонняя. Русалка, выброшенная на берег". О себе она много рассказывала, а обо мне не спрашивала, кто я и откуда. Поэтому я решил хоть несколько слов сказать о себе, чтоб наша беседа не совсем уж выглядела односторонним допросом. Я сказал, что живу в Москве, приехал сюда по своим делам и жду теплохода на Астрахань, но из-за непогоды, как мне сказали, теплоход прибудет только вечером. Люба вполне удовлетворилась скупыми сведениями обо мне, не стала допытываться подробностей, лишь сказала:
- Теплоход может и вечером не прийти. Тут, бывает, сутками пассажиры сидят в непогоду. Я тебе, Вася, вот какой совет хочу дать. Езжай-ка ты, Вася, рейсовым катером на другой, луговой берег, прямо к пристани Башмаковка... Есть еще Нижняя Башмаковка возле Астрахани, а это наша, Верхняя Башмаковка, деревня моя. Там ни каменных гряд, ни мелей, оттуда скорей уедешь.
Такой совет меня обрадовал, поскольку я начал волноваться, поспею ли в Астрахань на свой самолет. Разумней всего было б вернуться назад в верховье, в Тверь-Калинин, откуда поездом до Москвы совсем не долго, но уж билет на самолет из Астрахани оплачен, да и вообще, раз задумал последнюю поездку по Волге, надо довести ее до конца.
- Время которое, Вася? - спросила меня Люба. Я сказал.- Ну до катера можешь у меня еще маленько посидеть, еще не скоро. А мне уж пора перекусить. Уж червячок сосет.- Она раскрыла чемодан, наполненный резаными и рваными кусками черствого, невесть где ею подобранного хлеба, и начала есть, отрывая пальцами мякоть и посыпая ее серой, мокрой солью из тряпицы.
- Я тебе, Вася, не предлагаю,- сказала она,- ты такой еды, думаю, не большой любитель.
Сказала она это серьезно, но мне в этом серьезе ее почудилась и некая ирония - то ли в мой, то ли в свой адрес. Вообще была она гораздо смышленей, чем мне первоначально показалось, не так простодушна. Не все говорила, кое-что и затаивала. Мне вдруг показалось, что она меня запомнила, когда я в "Блинной" ее от столика прогнал, и под внешней кротостью душа ее была пропитана обидой, как бодлеровскими горькими осенними соками. И когда Люба так ела свой хлеб с солью, я понял: что бы я дальше ни видел и куда бы дальше ни ехал, никакого другого итога мне не найти. Вот он, итоговый символ всего мной виденного и прочувствованного. Вот она передо мной, Россия, вот она, нищенка-Россиюшка...
Нет, не краснощекая стройная грудастая красавица в вышитом сарафане и кокошнике, которая на позолоченном блюде, застланном белоснежным вышитым полотенцем, подносит большой свежеиспеченный хрустящий хлебный каравай и белую чистую соль в хрустальной солонке,- бутафорская ряженая Россия. Вот если бы вместо красной девицы вышла встречать черные лимузины и международные самолеты Люба со своими черствыми нищими кусками хлеба и своей мокрой серой солью в тряпице. Нищая русалка, безгрешная убийца с кротким светлым взглядом и горькой осенней душой. Дочь времени, рожденная без прав. Такой мне захотелось ее запомнить, такой увезти с собой. Я поднялся с ящика.
- Мне уж пора, Люба.
- Вещи твои где?
- Вещей у меня мало, саквояж один в камере хранения.
- Ну и ладно,- сказала она, отложив недоеденный кусок хлеба,- спасибо, что зашел, Вася.- Точно она не валялась на грязном дебаркадере, а была у себя в уютном доме и я зашел к ней в гости.- Может, и адресок свой оставишь, Вася? сказала она и глянула непонятно - то ли наивно, то ли насмешливо.
- Да, конечно,- сказал я,- адресок оставлю.- И, вырвав лист из карманного блокнота, быстро набросал адрес, конечно же, выдуманный, тем более что у меня и подлинного-то российского адреса скоро не станет. И фамилию себе придумал сатирическую: "Доедаев".
Люба взяла лист, прочла.
- Доедаев? Я такую фамилию слышала, парень у меня был в молодости знакомый, чубатый такой... Или Докучаев он был, уж не помню. Дай и мне чистый листик, Васенька, а то видишь, я на газетке пишу. Дай я и тебе напишу на память, авось когда свидимся, и авторучку дай, а то мой карандашик затупился.
Она взяла у меня лист, авторучку и начала писать. Глянет на меня, улыбнется и пишет, улыбнется и пишет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15