Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!
– Не посмел бы.
– А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую квант-телеграмму.
– Ну довольно об этом, – говорю я. – Ты сейчас куда?
– Да тут, к знакомым. А ты?
Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с нею с тех пор как кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. В ладони у меня и в моем сознании появлялось ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
– Та-а-ня!
Откликнулось эхо.
Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
– Это ты, Буонарроти?
Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо – на этот раз не на мерцающей пластинке, а на самом деле. Она стояла всего в двух шагах от меня:
– Ты изменился, Микеланджело. А я?
Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
– Нет, ты осталась прежней. И даже платье на тебе то же самое. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.
– Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться тут, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций Солнечной системы. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. А потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом… Отец мой встает всегда в одно и то же время – в четыре часа утра – и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.
– А ты? – спросил я.
– Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?
– На Марсе? Нет.
– А на Венере?
Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
– На Венере, кажется, бывал.
– Кажется… Как ты сказал? – Она рассмеялась. – Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
– Я бывал и не бывал.
Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я пребывал.
Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.
– Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
– Не бывал, – сказал я сердито. – Я оговорился.
– Допустим.
Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
– А помнишь Алика и его стихи? – спросила она меня.
– Директор сказал нам, что его уже нет.
– В школе его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой очень удивился, когда он начал читать стихи. «Вещь, – сказал он мне, – и грустит. Странно». А я говорю отцу: «Талант может заставить грустить даже вещь». И теперь Алик живет у нас в лесу.
– Живет? Ты не оговорилась?
– Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но временами оживает, когда читает стихи. Ты надолго приехал?
– Дня на два, на три.
– А зачем?
– Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от твоих лесов. И вот теперь мне наконец удалось выбраться и прилететь.
– Значит, ты все-таки вспомнил обо мне?
– Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один, вынимал из кармана твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь, вспоминал ли я.
– Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство. Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над заменой естественной памяти машинной. Правда ли это?
– Правда. Через несколько лет они сделают ее.
– И значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты!
– А кто же?
– Машина, которой ты поручишь это.
– Я никогда не поручу это машине! Никогда! И сейчас я боюсь, что ты скажешь…
– Что я скажу?
– Что говорила всегда, встречаясь со мной: «Ну прощай! Мне надо идти!»
– Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна накрыть на стол… мой отец не пользуется услугами роботов.
– Почему?
– Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делают роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны.
– Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот.
– Он не робот, а поэт. Он лирик.
– И все-таки он робот. Он искусственное существо.
– Но стихи его безыскусственны. Они как звон и плеск воды в ручье, как свист лесной птицы. Почему это, Мика?
– Почему? Это надо спросить у моего отца. Он спорил со своими противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он создал его. И это почти чудо – не человек, но вещь, наделенная мыслью и чувством.
– Ты прав. Он наделен глубоким чувством.
Я смотрел на Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить время. Но наступила минута, когда она сказала: «Прощай».
– Прощай, Микеланджело, – сказала она и скрылась среди деревьев.
– Прощай! – повторило лесное эхо.
14
Лабораторию проблем памяти, как я уже говорил, возглавляет Марина Вербова. Это очень красивая молодая женщина, похожая на греческую богиню. Но ей некогда думать о своей красоте. Одевается она просто и держится скромно, забывая обо всем, кроме своей работы.
Марина создала множество запоминающих машин и полумашин-полуорганизмов. Насмешливые люди говорят, что Марина создала и самое себя, сначала вытесав фигуру богини из куска мрамора, а затем наполнив ее всяческой информацией на клеточном и молекулярном уровне.
Лаборатория, возглавляемая Вербовой, рядом с нашей, в одном здании. Но всякий раз, когда я захожу туда, я чувствую себя чуточку смущенным. Почему? Не знаю сам. Может, потому, что Марина Вербова похожа на ожившую и чем-то разгневанную статую.
Смущаюсь я и сейчас, хотя Вербова не видит меня. Она разговаривает с незнакомым мне старичком, одетым в давно вышедший из моды костюм и улыбающимся старомодной улыбкой.
Я невольно прислушиваюсь к их разговору и недоумеваю. Даже в этом мире чудес и парадоксов старичок кажется скорее осколком сна, чем действительности. Меня удивляют вопросы Марины, а еще больше – ответы старичка.
М а р и н а (со строгим видом экзаменатора обращаясь к старичку).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Не посмел бы.
– А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую квант-телеграмму.
– Ну довольно об этом, – говорю я. – Ты сейчас куда?
– Да тут, к знакомым. А ты?
Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с нею с тех пор как кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. В ладони у меня и в моем сознании появлялось ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
– Та-а-ня!
Откликнулось эхо.
Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
– Это ты, Буонарроти?
Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо – на этот раз не на мерцающей пластинке, а на самом деле. Она стояла всего в двух шагах от меня:
– Ты изменился, Микеланджело. А я?
Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
– Нет, ты осталась прежней. И даже платье на тебе то же самое. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.
– Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться тут, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций Солнечной системы. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. А потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом… Отец мой встает всегда в одно и то же время – в четыре часа утра – и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.
– А ты? – спросил я.
– Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?
– На Марсе? Нет.
– А на Венере?
Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
– На Венере, кажется, бывал.
– Кажется… Как ты сказал? – Она рассмеялась. – Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
– Я бывал и не бывал.
Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я пребывал.
Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.
– Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
– Не бывал, – сказал я сердито. – Я оговорился.
– Допустим.
Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
– А помнишь Алика и его стихи? – спросила она меня.
– Директор сказал нам, что его уже нет.
– В школе его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой очень удивился, когда он начал читать стихи. «Вещь, – сказал он мне, – и грустит. Странно». А я говорю отцу: «Талант может заставить грустить даже вещь». И теперь Алик живет у нас в лесу.
– Живет? Ты не оговорилась?
– Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но временами оживает, когда читает стихи. Ты надолго приехал?
– Дня на два, на три.
– А зачем?
– Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от твоих лесов. И вот теперь мне наконец удалось выбраться и прилететь.
– Значит, ты все-таки вспомнил обо мне?
– Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один, вынимал из кармана твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь, вспоминал ли я.
– Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство. Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над заменой естественной памяти машинной. Правда ли это?
– Правда. Через несколько лет они сделают ее.
– И значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты!
– А кто же?
– Машина, которой ты поручишь это.
– Я никогда не поручу это машине! Никогда! И сейчас я боюсь, что ты скажешь…
– Что я скажу?
– Что говорила всегда, встречаясь со мной: «Ну прощай! Мне надо идти!»
– Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна накрыть на стол… мой отец не пользуется услугами роботов.
– Почему?
– Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делают роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны.
– Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот.
– Он не робот, а поэт. Он лирик.
– И все-таки он робот. Он искусственное существо.
– Но стихи его безыскусственны. Они как звон и плеск воды в ручье, как свист лесной птицы. Почему это, Мика?
– Почему? Это надо спросить у моего отца. Он спорил со своими противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он создал его. И это почти чудо – не человек, но вещь, наделенная мыслью и чувством.
– Ты прав. Он наделен глубоким чувством.
Я смотрел на Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить время. Но наступила минута, когда она сказала: «Прощай».
– Прощай, Микеланджело, – сказала она и скрылась среди деревьев.
– Прощай! – повторило лесное эхо.
14
Лабораторию проблем памяти, как я уже говорил, возглавляет Марина Вербова. Это очень красивая молодая женщина, похожая на греческую богиню. Но ей некогда думать о своей красоте. Одевается она просто и держится скромно, забывая обо всем, кроме своей работы.
Марина создала множество запоминающих машин и полумашин-полуорганизмов. Насмешливые люди говорят, что Марина создала и самое себя, сначала вытесав фигуру богини из куска мрамора, а затем наполнив ее всяческой информацией на клеточном и молекулярном уровне.
Лаборатория, возглавляемая Вербовой, рядом с нашей, в одном здании. Но всякий раз, когда я захожу туда, я чувствую себя чуточку смущенным. Почему? Не знаю сам. Может, потому, что Марина Вербова похожа на ожившую и чем-то разгневанную статую.
Смущаюсь я и сейчас, хотя Вербова не видит меня. Она разговаривает с незнакомым мне старичком, одетым в давно вышедший из моды костюм и улыбающимся старомодной улыбкой.
Я невольно прислушиваюсь к их разговору и недоумеваю. Даже в этом мире чудес и парадоксов старичок кажется скорее осколком сна, чем действительности. Меня удивляют вопросы Марины, а еще больше – ответы старичка.
М а р и н а (со строгим видом экзаменатора обращаясь к старичку).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30