Петька вдруг забыл о своем съеденном пятиалтынном, зажмурился: так чутко, так ясно почувствовал он землю-траву под ногами, и перенесся под Звенигород на дорогу полем – там цветы-колокольчики, и лесом – там кукует кукушка, к Саввинскому монастырю, а от Звенигорода, от Саввы Преподобного к Николо-Угреше, а от Николо-Угреши к Троице-Сергию.
По переулку уж спешил народ в церковь, задерживались на тротуаре, выбирали поудобнее, повиднее местечко стать. Звонили ближе, кажется, совсем близко: у Троицы на Грязях. Нет, Петька ошибся, еще далеко: это звонили у Косьмы и Демьяна.
На морозовском заборе еще никого не было, никто не сидел. Только дворники у ворот стояли, да кучер морозовский в плисовой безрукавке, черный, волоса коровьим маслом смазаны. Петька тоже когда-нибудь, когда будет большой, смажется коровьим маслом, и у него волоса такие же будут черные, как у кучера, а пока ему бабушка, после бани только, смачивает их квасом.
Петька взобрался на морозовский забор и стал глазеть, дожидаться и крестного хода и бабушки.
«Где-нибудь на дворе сыщу, – нет-нет да и вспоминалась Петьке его несчастная денежка, – не пропадет!»
От денежки к крестному ходу – где, в какой церкви звонят, все прислушивался Петька, от крестного хода к морозовскому кучеру, от кучера к траве и богомолью, так переходили коротенькие мысли маленького Петьки, Петушка, как звала мальчонку бабушка.
Пришла бабушка с своим зонтиком, вскарабкалась к Петьке на морозовский забор, ударили у Введения в Барашах, показался крестный ход, загорелись золотым огнем тяжелые хоругви, зазвонили у Илии Пророка, и утешился Петька.
«Даст ему бабушка новую денежку, а не даст, и без кружовника, и без мороженого сыт будет!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
У бабушки никого нет, кроме Петьки. Петька – сын племянника ее, внучонок. Племянник – пропащий, был в полотерах, в чем-то попался, долго ходил по Москве без места, нашел наконец должность в пивной у Николы на Ямах, прослужил зиму в пивной, отошел от места, поступил на завод к Гужону и от Гужона ушел и, должно быть, в золоторотцы попал на Хитровку, а там и пропал. Хоть изредка, заходил он к бабушке, заходил денег просить, хмельной. Бабушка племянника боялась и называла его разбойником.
Петька с бабушкой жили на Земляном валу у Николы Кобыльского, комнату снимали в подвале. Прежде, когда силы были, бабушка без дела не сидела и не могла пожаловаться, без булки за стол не садилась, как говорили соседи, а теперь глаза ослабели, работать больше не может, да и годы большие – бабушке шесть лет было, когда Александра Павловича государя через Москву провозили из Таганрога, вот уж ей сколько! Поддерживали бабушку добрые люди, из попечительства выдавали ей всякий месяц, и Петьку ее в городское определили. Бабушку Ильинишну Сундукову на Земляном валу все знали, знали и на Воронцовом поле и в Сыромятниках. Кое-как перебивалась бабушка с Петькой.
Комнатенка их тесная. До Сундуковых жили в ней две старушки Сметанины, богомольные, как бабушка, померли Сметанины, на их место и перебралась бабушка с Петькой. А прежде занимала бабушка комнату попросторнее, теперь там маляры живут.
Комнатенка бабушкина вся заставлена. Стоит у бабушки комод, от ветхости вроде секретного – средний ящик никак не отворить, только с правого бока и то на палец, а про это знает одна бабушка, спрятаны в ящике серебряный подстаканник с виноградами, две серебряные ложки – на ручках цветы вытравлены мелкие с чернью, все добро Петькино, будет ему после бабушки. Есть у бабушки гардероб и тоже не без секрета: открыть дверцу отворишь, но тут и попался, дверца так и отвалится, – одна бабушка умеет как-то так в дырку какую-то шпынек вставить, и дверца на место станет и гардероб запрется. Есть у бабушки сундучок дубовый, железом обитый, смертный, хранит в нем бабушка сорочку, саван, туфли без задников, холстинку, на смерть себе приготовила; в этот самый сундучок, как-то осенью, когда на дворе капусту рубили, складывал Петька тайком капустные кочерыжки: думал, пострел, бабушке угодить – полакомить ее на том свете кочерыжкой. Ну диванчик стоит, с виду совсем еще ничего, только если неосторожно сядешь, о деревяшку так и стукнешься. В углу киот, три образа: верхний – маленькие иконки от святых мест и всякие медные крестики и образки, пониже образ Московские чудотворцы – Максим блаженный, Василий блаженный, Иоанн юродивый, стоят один за другим, Василий наг, Максим с опояскою, Иоанн в белом хитоне, руки так, молебно перед Кремлем московским, над Кремлем Святая Троица, а над блаженными дубрава – мать-пустыня – пещерные горы, горы языками, огненные, как думал Петька, икона древняя, и другая икона, по золоту писанная. Четыре праздника – четыре Богородицы – Покров, Всем Скорбящим Радости, Ахтырския, Знамение, еле держится, тоже древняя. Под киотом три клубка веревок: клубок толстой веревки, тонкой и разноцветных шнурочков, за многие годы собранные бабушкой. Наконец, индюшка, – вот и все добро.
Бабушка Петьку накормит и индюшку не забудет. Индюшка жила на дворе в сарае, сарай рядом с коровником, чахла индюшка и уж такая старая, как бабушка, и только за бабушкой повторять не может бабушкино «Господи Иисусе!» – а так, кажется, все понимает, жизнью своей дошла, старостью.
Петька, когда был совсем маленький, индюшку боялся, но с годами привык и любил ее рассматривать: сядет в сарае на корточки перед индюшкой и смотрит – занимала Петьку голова индюшки, розовая в мелких розовых бородавках. А индюшка стоит-стоит, наежится и тоже присядет. И сидят так оба: Петька и индюшка.
«У кур дьяконовых цыплята, у Пушка котятки, а у индюшки нет ничего, – почему?» – не раз задумывался Петька.
И не раз, сама с собою раздумывая, говорила бабушка:
– Хоть бы послал Бог яичко нашей индюшке, вышли бы петушки-индюшонки!
«Все от яичка, пошлет Бог индюшке яичко, выйдут петушки!» – смекнул себе Петька.
– Бабушка, а если Бог пошлет индюшке яичко?
– Дай Бог!
– А дальше что? – проверял бабушку мудреный Петька.
– Сядет.
– Как, бабушка, сядет?
– На яйцо, Петушок, сядет, вот так, – бабушка присела, ну точь-в-точь как сама индюшка, – двадцать один день сидит, три недели, только поесть встанет и то через день, а то и через два, потом куран-петушок выйдет.
– Бабушка, а куда же мы петушка деваем?
– С нами жить будет.
– Бабушка, мы его в клетку посадим, он петь будет? Как соловей, бабушка, да?
– Да, Петушок, маленький такой, желтенький с хохолком...
– Бабушка, мы воздушный шар сделаем, полетим, бабушка!
– Что ты, Петушок!
– Полетим, бабушка, там с петушком поселимся на шаре, мы в шаре будем жить. Хорошо?
Бабушка долго молчала. А Петька, тараща глаза, смотрел куда-то через бабушку, уж видя, должно быть, тот шар воздушный, на котором жить будут:
1 2 3 4 5 6
По переулку уж спешил народ в церковь, задерживались на тротуаре, выбирали поудобнее, повиднее местечко стать. Звонили ближе, кажется, совсем близко: у Троицы на Грязях. Нет, Петька ошибся, еще далеко: это звонили у Косьмы и Демьяна.
На морозовском заборе еще никого не было, никто не сидел. Только дворники у ворот стояли, да кучер морозовский в плисовой безрукавке, черный, волоса коровьим маслом смазаны. Петька тоже когда-нибудь, когда будет большой, смажется коровьим маслом, и у него волоса такие же будут черные, как у кучера, а пока ему бабушка, после бани только, смачивает их квасом.
Петька взобрался на морозовский забор и стал глазеть, дожидаться и крестного хода и бабушки.
«Где-нибудь на дворе сыщу, – нет-нет да и вспоминалась Петьке его несчастная денежка, – не пропадет!»
От денежки к крестному ходу – где, в какой церкви звонят, все прислушивался Петька, от крестного хода к морозовскому кучеру, от кучера к траве и богомолью, так переходили коротенькие мысли маленького Петьки, Петушка, как звала мальчонку бабушка.
Пришла бабушка с своим зонтиком, вскарабкалась к Петьке на морозовский забор, ударили у Введения в Барашах, показался крестный ход, загорелись золотым огнем тяжелые хоругви, зазвонили у Илии Пророка, и утешился Петька.
«Даст ему бабушка новую денежку, а не даст, и без кружовника, и без мороженого сыт будет!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
У бабушки никого нет, кроме Петьки. Петька – сын племянника ее, внучонок. Племянник – пропащий, был в полотерах, в чем-то попался, долго ходил по Москве без места, нашел наконец должность в пивной у Николы на Ямах, прослужил зиму в пивной, отошел от места, поступил на завод к Гужону и от Гужона ушел и, должно быть, в золоторотцы попал на Хитровку, а там и пропал. Хоть изредка, заходил он к бабушке, заходил денег просить, хмельной. Бабушка племянника боялась и называла его разбойником.
Петька с бабушкой жили на Земляном валу у Николы Кобыльского, комнату снимали в подвале. Прежде, когда силы были, бабушка без дела не сидела и не могла пожаловаться, без булки за стол не садилась, как говорили соседи, а теперь глаза ослабели, работать больше не может, да и годы большие – бабушке шесть лет было, когда Александра Павловича государя через Москву провозили из Таганрога, вот уж ей сколько! Поддерживали бабушку добрые люди, из попечительства выдавали ей всякий месяц, и Петьку ее в городское определили. Бабушку Ильинишну Сундукову на Земляном валу все знали, знали и на Воронцовом поле и в Сыромятниках. Кое-как перебивалась бабушка с Петькой.
Комнатенка их тесная. До Сундуковых жили в ней две старушки Сметанины, богомольные, как бабушка, померли Сметанины, на их место и перебралась бабушка с Петькой. А прежде занимала бабушка комнату попросторнее, теперь там маляры живут.
Комнатенка бабушкина вся заставлена. Стоит у бабушки комод, от ветхости вроде секретного – средний ящик никак не отворить, только с правого бока и то на палец, а про это знает одна бабушка, спрятаны в ящике серебряный подстаканник с виноградами, две серебряные ложки – на ручках цветы вытравлены мелкие с чернью, все добро Петькино, будет ему после бабушки. Есть у бабушки гардероб и тоже не без секрета: открыть дверцу отворишь, но тут и попался, дверца так и отвалится, – одна бабушка умеет как-то так в дырку какую-то шпынек вставить, и дверца на место станет и гардероб запрется. Есть у бабушки сундучок дубовый, железом обитый, смертный, хранит в нем бабушка сорочку, саван, туфли без задников, холстинку, на смерть себе приготовила; в этот самый сундучок, как-то осенью, когда на дворе капусту рубили, складывал Петька тайком капустные кочерыжки: думал, пострел, бабушке угодить – полакомить ее на том свете кочерыжкой. Ну диванчик стоит, с виду совсем еще ничего, только если неосторожно сядешь, о деревяшку так и стукнешься. В углу киот, три образа: верхний – маленькие иконки от святых мест и всякие медные крестики и образки, пониже образ Московские чудотворцы – Максим блаженный, Василий блаженный, Иоанн юродивый, стоят один за другим, Василий наг, Максим с опояскою, Иоанн в белом хитоне, руки так, молебно перед Кремлем московским, над Кремлем Святая Троица, а над блаженными дубрава – мать-пустыня – пещерные горы, горы языками, огненные, как думал Петька, икона древняя, и другая икона, по золоту писанная. Четыре праздника – четыре Богородицы – Покров, Всем Скорбящим Радости, Ахтырския, Знамение, еле держится, тоже древняя. Под киотом три клубка веревок: клубок толстой веревки, тонкой и разноцветных шнурочков, за многие годы собранные бабушкой. Наконец, индюшка, – вот и все добро.
Бабушка Петьку накормит и индюшку не забудет. Индюшка жила на дворе в сарае, сарай рядом с коровником, чахла индюшка и уж такая старая, как бабушка, и только за бабушкой повторять не может бабушкино «Господи Иисусе!» – а так, кажется, все понимает, жизнью своей дошла, старостью.
Петька, когда был совсем маленький, индюшку боялся, но с годами привык и любил ее рассматривать: сядет в сарае на корточки перед индюшкой и смотрит – занимала Петьку голова индюшки, розовая в мелких розовых бородавках. А индюшка стоит-стоит, наежится и тоже присядет. И сидят так оба: Петька и индюшка.
«У кур дьяконовых цыплята, у Пушка котятки, а у индюшки нет ничего, – почему?» – не раз задумывался Петька.
И не раз, сама с собою раздумывая, говорила бабушка:
– Хоть бы послал Бог яичко нашей индюшке, вышли бы петушки-индюшонки!
«Все от яичка, пошлет Бог индюшке яичко, выйдут петушки!» – смекнул себе Петька.
– Бабушка, а если Бог пошлет индюшке яичко?
– Дай Бог!
– А дальше что? – проверял бабушку мудреный Петька.
– Сядет.
– Как, бабушка, сядет?
– На яйцо, Петушок, сядет, вот так, – бабушка присела, ну точь-в-точь как сама индюшка, – двадцать один день сидит, три недели, только поесть встанет и то через день, а то и через два, потом куран-петушок выйдет.
– Бабушка, а куда же мы петушка деваем?
– С нами жить будет.
– Бабушка, мы его в клетку посадим, он петь будет? Как соловей, бабушка, да?
– Да, Петушок, маленький такой, желтенький с хохолком...
– Бабушка, мы воздушный шар сделаем, полетим, бабушка!
– Что ты, Петушок!
– Полетим, бабушка, там с петушком поселимся на шаре, мы в шаре будем жить. Хорошо?
Бабушка долго молчала. А Петька, тараща глаза, смотрел куда-то через бабушку, уж видя, должно быть, тот шар воздушный, на котором жить будут:
1 2 3 4 5 6