Наконец она произнесла тихо и торжественно:
– Прощайте! Я не нашла здесь справедливости Божьей. Я искала сострадание Христа – то, что не от мира сего, – нечто совершенно иное, но вы так же не распознали его, как не распознал его мой муж. Не только он один – вы тоже повинны в смерти Господа! И сейчас вы усугубляете свою вину, ибо вы предаете Его Божественное сострадание!
Помощник на мгновение опешил. Но уже в следующий миг он воскликнул с ужасающей убежденностью судьи:
– Женщина! Что знаешь ты о справедливости Божьей? Ты вздумала поучать нас, ты, которая даже не приняла и никогда не сможешь принять крещения, если будешь упорствовать в своем заблуждении! Ступай и подумай о моих словах. – Он открыл боковую дверь и выпустил нас из дома незаметно для членов общины.
Ночь была темной, луна лишь изредка проглядывала сквозь тревожно несущиеся куда-то облака; черные улицы время от времени слабо озарялись факелом всадника какой-нибудь запоздалой кавалькады. Отсвет его плясал на мрачных домах Субуры, этих древних, давно уже обветшавших жилищах, кишащих людьми, которые, следуя вековым привычкам, живут, грешат и наконец умирают, чтобы освободить место другим, и эти другие следуют тем же тупым, однообразным привычкам, так же живут, грешат и умирают. Порою до нас доносились воинские сигналы преторианцев из казарм или рев диких зверей из какого-нибудь дальнего амфитеатра. То и дело во тьме раздавался дерзкий хохот блудниц.
Госпожа шла быстрым шагом: она словно хотела как можно скорее покинуть Субуру. Я знала, что она в отчаянии, но не решалась произнести ни слова, чтобы утешить ее, – я ощущала боль ее разочарования как свою собственную боль. Так молча мы достигли императорских форумов. Луна вышла из туч, и Палатин вырос перед нами беломраморным облаком. На улице, по которой мы шли, куда ни взгляни, высились храмы, твердыни древних богов. Нас обогнал отряд легионеров: тяжелая, размеренная поступь их казалась железным ритмом великого Рима. Мы шли вдоль высокой стены храма Марса Ультора. Госпожа внезапно остановилась, коснулась рукой холодной каменной стены.
– Марс Ультор… – тихо промолвила она. – Марс Мститель! О, как незыблемо крепок его дом! А я, безумица, уверовала в то, что дом его падет! А он никогда не падет – и назарянам тоже не под силу сокрушить его. Цезарь всегда будет побеждать Христа, как он однажды уже победил Его в Иерусалиме. На Капитолии вновь и вновь будут убивать плененных варварских князей и приносить богам кровавые жертвы невинных животных! Вновь и вновь наши легионы будут покорять мирные народы! Вновь и вновь будет раздаваться клич: горе побежденным! Вновь и вновь будет торжествовать принцип: око за око, зуб за зуб! И даже если бы Христос пришел сегодня, как этого ожидает сирийка, и тогда бы ничего не изменилось: люди вновь пригвоздили бы Его к кресту, и все пошло бы по-старому – не иное, потустороннее , а все то же, вечно старое, всегда будет царить в этом мире. И даже если бы назаряне смогли победить этот город и посвятить Христу каждый храм старых богов, – этот город все равно остался бы тем, чем он был: не городом Христа, а городом цезаря…
– Но, может быть, тогда Христос смотрел бы на этот город так, как однажды смотрел на Своего судью… – осмелилась я возразить.
Она не отвечала. Я не могла понять: то ли она не слышала меня, то ли не желала слышать.
С того дня мы больше не ходили на собрания назарян, и, хотя я видела, как тяжело она переживает этот разрыв, я все же была рада ему, потому что враждебность к этой маленькой общине росла среди жителей Рима с каждым днем. Даже прокуратор вынужден был обратить внимание на эту общину. Ему в то время нездоровилось из-за больного плеча, поврежденного во время состязаний на колесницах, которые ему давно уже были не по возрасту. Но ты ведь знаешь, благородная Юлия: для молодого кесаря Нерона это было одним из любимейших развлечений – принуждать к состязаниям на арене даже седовласых сенаторов и забавляться их неловкостью. Прокуратор был тем более удручен своим поражением, что он уже видел первые признаки немилости Палатина по отношению к себе: кесарь давно уже не прибегал к его услугам.
К прокуратору каждый день являлся лекарь, чтобы сменить повязку на его ране, и приносил множество услышанных им в разных домах новостей, которые должны были немного развеселить больного. Так, он узнал однажды от лекаря, что в поджоге Рима обвиняют некую секту, члены которой именуют себя назарянами.
– Я-то полагаю, что они совершенно безобидны, – рассказывал лекарь. – Представь себе, Понтий Пилат, они верят в какого-то Иисуса Назорея, обоготворенного ими по примеру нашего культа императора. А речь идет всего-навсего о каком-то юном мечтателе, который был распят в Иерусалиме около тридцати лет назад за то, что выдавал себя за Мессию. Должно быть, ты знаешь о нем больше, чем я, ведь ты тогда, кажется, как раз был прокуратором в Иудее?..
Господин равнодушно пожал плечами: те времена, когда его еще волновали воспоминания об Иудее, давно прошли. На благородном римском лице его не дрогнул ни один мускул – только маленькая пухлая подушечка под подбородком, которая так огорчала господина, слегка колыхалась из-за его одышки.
– Я уже и в самом деле ничего не помню, дружище, – ответил он рассеянно. – Эти иудейские истории всегда доставляли мне одни неприятности, я стараюсь не вспоминать о них.
– Жаль… – Словоохотливый лекарь, который надеялся узнать что-нибудь новое о возникновении секты назарян, обратился к Клавдии: – Но, может быть, госпожа еще помнит что-нибудь об этих людях?
Мы с нею, по обыкновению, помогали лекарю во время перевязки: прокуратор придавал большое значение присутствию Клавдии в эти минуты; да и в остальные часы, с тех пор как он получил свою рану, близость жены оказывала на него благотворное действие.
Услышав обращенные к ней слова лекаря, она выронила из рук инструмент. Я подняла его и хотела протянуть ей, но она не замечала этого, она была как во сне.
– О да… – пролепетала она. – Я помню, это было в тот день, когда мне приснилось… – Она смолкла. Я тоже затаила дыхание: назревший и вытесняемый все эти годы разговор, казалось, теперь вдруг стал неизбежен. Но прокуратор странным образом не замечал этого. Или мне следовало сказать: «уже не замечал»?.. Может быть, уже и в самом деле было слишком поздно начинать этот разговор?
– Что же это был за сон? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Это был сон-предостережение… – пролепетала она.
– И я, конечно же, внял твоему предостережению? – спросил он весело.
– Нет, ты все же объявил приговор… – Она замолчала. Очевидно, ее смущало присутствие лекаря.
Но тот уже снова вмешался в разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
– Прощайте! Я не нашла здесь справедливости Божьей. Я искала сострадание Христа – то, что не от мира сего, – нечто совершенно иное, но вы так же не распознали его, как не распознал его мой муж. Не только он один – вы тоже повинны в смерти Господа! И сейчас вы усугубляете свою вину, ибо вы предаете Его Божественное сострадание!
Помощник на мгновение опешил. Но уже в следующий миг он воскликнул с ужасающей убежденностью судьи:
– Женщина! Что знаешь ты о справедливости Божьей? Ты вздумала поучать нас, ты, которая даже не приняла и никогда не сможешь принять крещения, если будешь упорствовать в своем заблуждении! Ступай и подумай о моих словах. – Он открыл боковую дверь и выпустил нас из дома незаметно для членов общины.
Ночь была темной, луна лишь изредка проглядывала сквозь тревожно несущиеся куда-то облака; черные улицы время от времени слабо озарялись факелом всадника какой-нибудь запоздалой кавалькады. Отсвет его плясал на мрачных домах Субуры, этих древних, давно уже обветшавших жилищах, кишащих людьми, которые, следуя вековым привычкам, живут, грешат и наконец умирают, чтобы освободить место другим, и эти другие следуют тем же тупым, однообразным привычкам, так же живут, грешат и умирают. Порою до нас доносились воинские сигналы преторианцев из казарм или рев диких зверей из какого-нибудь дальнего амфитеатра. То и дело во тьме раздавался дерзкий хохот блудниц.
Госпожа шла быстрым шагом: она словно хотела как можно скорее покинуть Субуру. Я знала, что она в отчаянии, но не решалась произнести ни слова, чтобы утешить ее, – я ощущала боль ее разочарования как свою собственную боль. Так молча мы достигли императорских форумов. Луна вышла из туч, и Палатин вырос перед нами беломраморным облаком. На улице, по которой мы шли, куда ни взгляни, высились храмы, твердыни древних богов. Нас обогнал отряд легионеров: тяжелая, размеренная поступь их казалась железным ритмом великого Рима. Мы шли вдоль высокой стены храма Марса Ультора. Госпожа внезапно остановилась, коснулась рукой холодной каменной стены.
– Марс Ультор… – тихо промолвила она. – Марс Мститель! О, как незыблемо крепок его дом! А я, безумица, уверовала в то, что дом его падет! А он никогда не падет – и назарянам тоже не под силу сокрушить его. Цезарь всегда будет побеждать Христа, как он однажды уже победил Его в Иерусалиме. На Капитолии вновь и вновь будут убивать плененных варварских князей и приносить богам кровавые жертвы невинных животных! Вновь и вновь наши легионы будут покорять мирные народы! Вновь и вновь будет раздаваться клич: горе побежденным! Вновь и вновь будет торжествовать принцип: око за око, зуб за зуб! И даже если бы Христос пришел сегодня, как этого ожидает сирийка, и тогда бы ничего не изменилось: люди вновь пригвоздили бы Его к кресту, и все пошло бы по-старому – не иное, потустороннее , а все то же, вечно старое, всегда будет царить в этом мире. И даже если бы назаряне смогли победить этот город и посвятить Христу каждый храм старых богов, – этот город все равно остался бы тем, чем он был: не городом Христа, а городом цезаря…
– Но, может быть, тогда Христос смотрел бы на этот город так, как однажды смотрел на Своего судью… – осмелилась я возразить.
Она не отвечала. Я не могла понять: то ли она не слышала меня, то ли не желала слышать.
С того дня мы больше не ходили на собрания назарян, и, хотя я видела, как тяжело она переживает этот разрыв, я все же была рада ему, потому что враждебность к этой маленькой общине росла среди жителей Рима с каждым днем. Даже прокуратор вынужден был обратить внимание на эту общину. Ему в то время нездоровилось из-за больного плеча, поврежденного во время состязаний на колесницах, которые ему давно уже были не по возрасту. Но ты ведь знаешь, благородная Юлия: для молодого кесаря Нерона это было одним из любимейших развлечений – принуждать к состязаниям на арене даже седовласых сенаторов и забавляться их неловкостью. Прокуратор был тем более удручен своим поражением, что он уже видел первые признаки немилости Палатина по отношению к себе: кесарь давно уже не прибегал к его услугам.
К прокуратору каждый день являлся лекарь, чтобы сменить повязку на его ране, и приносил множество услышанных им в разных домах новостей, которые должны были немного развеселить больного. Так, он узнал однажды от лекаря, что в поджоге Рима обвиняют некую секту, члены которой именуют себя назарянами.
– Я-то полагаю, что они совершенно безобидны, – рассказывал лекарь. – Представь себе, Понтий Пилат, они верят в какого-то Иисуса Назорея, обоготворенного ими по примеру нашего культа императора. А речь идет всего-навсего о каком-то юном мечтателе, который был распят в Иерусалиме около тридцати лет назад за то, что выдавал себя за Мессию. Должно быть, ты знаешь о нем больше, чем я, ведь ты тогда, кажется, как раз был прокуратором в Иудее?..
Господин равнодушно пожал плечами: те времена, когда его еще волновали воспоминания об Иудее, давно прошли. На благородном римском лице его не дрогнул ни один мускул – только маленькая пухлая подушечка под подбородком, которая так огорчала господина, слегка колыхалась из-за его одышки.
– Я уже и в самом деле ничего не помню, дружище, – ответил он рассеянно. – Эти иудейские истории всегда доставляли мне одни неприятности, я стараюсь не вспоминать о них.
– Жаль… – Словоохотливый лекарь, который надеялся узнать что-нибудь новое о возникновении секты назарян, обратился к Клавдии: – Но, может быть, госпожа еще помнит что-нибудь об этих людях?
Мы с нею, по обыкновению, помогали лекарю во время перевязки: прокуратор придавал большое значение присутствию Клавдии в эти минуты; да и в остальные часы, с тех пор как он получил свою рану, близость жены оказывала на него благотворное действие.
Услышав обращенные к ней слова лекаря, она выронила из рук инструмент. Я подняла его и хотела протянуть ей, но она не замечала этого, она была как во сне.
– О да… – пролепетала она. – Я помню, это было в тот день, когда мне приснилось… – Она смолкла. Я тоже затаила дыхание: назревший и вытесняемый все эти годы разговор, казалось, теперь вдруг стал неизбежен. Но прокуратор странным образом не замечал этого. Или мне следовало сказать: «уже не замечал»?.. Может быть, уже и в самом деле было слишком поздно начинать этот разговор?
– Что же это был за сон? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Это был сон-предостережение… – пролепетала она.
– И я, конечно же, внял твоему предостережению? – спросил он весело.
– Нет, ты все же объявил приговор… – Она замолчала. Очевидно, ее смущало присутствие лекаря.
Но тот уже снова вмешался в разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10