Может быть, я в этом ошибаюсь, может быть, эта способность – один из компонентов профессии руководителя. Не знаю, не знаю...
А какого черта я вообще начал об этом?.. «Каноны классического треугольника»! Какого «треугольника»?! Да нет ведь никакого «треугольника»! Ни классического, никакого!.. И благородненько рассуждать о своем прекраснодушном отношении к мужу женщины, которую я люблю, я не имею никакого права! Это я ее люблю, и только! Так что из этого мифического «треугольника» существует только один полутемный угол... И больше ничего нет. Ничего...
– Что вы сказали? – Доктор открыл глаза и жалобно улыбнулся. – Я слегка задремал и, простите, не расслышал...
– Спите, спите, доктор, – сказал я ему. – Это я с Землей говорю...
Мы сели на журавлевскую площадку как раз в то время, когда самолет Сахно и Соломенцева стоял на земле под заправкой.
Я помог доктору вылезти из самолета и посадил его в «газик».
– Вы пришлите кого-нибудь, – сказал я доктору на прощание. – Чтобы я знал точно, возвращаемся мы сегодня в Добрынино или нет.
– Хорошо, хорошо, обязательно... – быстро проговорил доктор, и я понял, что он уже меня почти не слышит.
– Ну поехали же!.. – раздраженно сказал доктор водителю «газика», а мне наскоро улыбнулся и нелепо помахал ручкой.
«Газик» рванулся и почти мгновенно растворился в облаке пыли. И в этом же облаке возник, может быть, даже материализовался из пыли черно-рыжий Димка Соломенцев.
Рыжие люди почти всегда загорают красноватым, слегка болезненным загаром. Этот рыжий умудрился за полторы недели загореть, как черноморский брюнет. Его физиономия светилась гордостью и превосходством мастерового перед представителем умственного труда.
– Ну как жизнь крестьянская, Дима? – спросил я. – Мы и сеем, мы и пашем, мы и строим мироподъем?..
– Я должен вам так же весело и остроумно ответить? – медленно спросил он.
– Да нет... Зачем же. Ну хоть с Сергеем Николаевичем столковались?
Димка очень выразительно посмотрел на меня, и во взгляде его было: «Вы что, с ума сошли? Как можно с ним столковаться?!»
– Понятно; – сказал я.
– Но я терплю, терплю... «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...»
– Соломенцев, черт бы тебя побрал!!! – где-то закричал Сахно. – Я за тебя, что ли, буду загрузку контролировать! Где ты болтаешься?!
Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.
– Терплю, – покорно развел он руками и побежал к своему самолету.
А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.
Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...
– Вошел пацан в норму? – спросил я, поглядывая в Димкину сторону.
– Вроде бы...
– Устали, Сергей Николаевич?
– Устал, Витя.
– Долго еще здесь будете?
– Дня через три вернемся в эскадрилью.
– Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, – осторожно сказал я.
– Жду – глухо ответил Сахно. – Как там Селезнев?
– Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.
– Спасибо. А Катерина Михайловна?
Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.
– Ах ты, Витя, Витя... – с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. – Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..
Я настороженно посмотрел на Сахно.
– Ладно тебе, – сказал Сахно. – Не пугайся...
Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.
– Успеешь взлететь по светлому времени? – спросил он, не глядя на меня.
– Вряд ли... Наверное, заночую.
Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.
Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:
– Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?
– Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.
Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:
– Ничего, он еще всех переживет!..
И ускакал.
... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.
За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, – жужжал...
И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:
– И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...
Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.
Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...
Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки – полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!
Я откинулся на жесткую клеенчатую подушку и широко открытыми глазами уставился на низенький потолок фюзеляжа.
А со «сцены» легко и свободно лился голос Димки, проникая во все щели моего маленького «Яка».
– А ты когда-нибудь слышала, как стук твоего сердца сливается со стуком мотора, несущего тебя вперед?! А ты могла бы понять ощущение летчика, когда машина и он становятся одним целым?
Вот это да!.. Ай да пьеса! Ай да автор! С ума сойти!.. Красота-то какая необычайная... Не устоять ей, пожалуй. Не устоять...
– Ну пусти, Дим. Ну убери руку... – услышал я сдавленный голос девчонки.
– Пожалуйста!.. – великодушно проговорил Димка, и я одобрительно покачал головой.
– Конечно, у вас работа опасная... – тоненько сказала девчонка. – Вам трудно – разве ж мы не понимаем?
Ах, какая милая девчонка... Мне даже захотелось погладить ее по голове. Она словно извинялась за свою неприступность.
– Нет, не понимаете! – воскликнул этот великий трагик. – Самый сложный рейс – Соломенцев! Самый опасный вылет – Соломенцев!..
Я испуганно приподнял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
А какого черта я вообще начал об этом?.. «Каноны классического треугольника»! Какого «треугольника»?! Да нет ведь никакого «треугольника»! Ни классического, никакого!.. И благородненько рассуждать о своем прекраснодушном отношении к мужу женщины, которую я люблю, я не имею никакого права! Это я ее люблю, и только! Так что из этого мифического «треугольника» существует только один полутемный угол... И больше ничего нет. Ничего...
– Что вы сказали? – Доктор открыл глаза и жалобно улыбнулся. – Я слегка задремал и, простите, не расслышал...
– Спите, спите, доктор, – сказал я ему. – Это я с Землей говорю...
Мы сели на журавлевскую площадку как раз в то время, когда самолет Сахно и Соломенцева стоял на земле под заправкой.
Я помог доктору вылезти из самолета и посадил его в «газик».
– Вы пришлите кого-нибудь, – сказал я доктору на прощание. – Чтобы я знал точно, возвращаемся мы сегодня в Добрынино или нет.
– Хорошо, хорошо, обязательно... – быстро проговорил доктор, и я понял, что он уже меня почти не слышит.
– Ну поехали же!.. – раздраженно сказал доктор водителю «газика», а мне наскоро улыбнулся и нелепо помахал ручкой.
«Газик» рванулся и почти мгновенно растворился в облаке пыли. И в этом же облаке возник, может быть, даже материализовался из пыли черно-рыжий Димка Соломенцев.
Рыжие люди почти всегда загорают красноватым, слегка болезненным загаром. Этот рыжий умудрился за полторы недели загореть, как черноморский брюнет. Его физиономия светилась гордостью и превосходством мастерового перед представителем умственного труда.
– Ну как жизнь крестьянская, Дима? – спросил я. – Мы и сеем, мы и пашем, мы и строим мироподъем?..
– Я должен вам так же весело и остроумно ответить? – медленно спросил он.
– Да нет... Зачем же. Ну хоть с Сергеем Николаевичем столковались?
Димка очень выразительно посмотрел на меня, и во взгляде его было: «Вы что, с ума сошли? Как можно с ним столковаться?!»
– Понятно; – сказал я.
– Но я терплю, терплю... «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...»
– Соломенцев, черт бы тебя побрал!!! – где-то закричал Сахно. – Я за тебя, что ли, буду загрузку контролировать! Где ты болтаешься?!
Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.
– Терплю, – покорно развел он руками и побежал к своему самолету.
А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.
Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...
– Вошел пацан в норму? – спросил я, поглядывая в Димкину сторону.
– Вроде бы...
– Устали, Сергей Николаевич?
– Устал, Витя.
– Долго еще здесь будете?
– Дня через три вернемся в эскадрилью.
– Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, – осторожно сказал я.
– Жду – глухо ответил Сахно. – Как там Селезнев?
– Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.
– Спасибо. А Катерина Михайловна?
Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.
– Ах ты, Витя, Витя... – с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. – Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..
Я настороженно посмотрел на Сахно.
– Ладно тебе, – сказал Сахно. – Не пугайся...
Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.
– Успеешь взлететь по светлому времени? – спросил он, не глядя на меня.
– Вряд ли... Наверное, заночую.
Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.
Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:
– Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?
– Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.
Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:
– Ничего, он еще всех переживет!..
И ускакал.
... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.
За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, – жужжал...
И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:
– И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...
Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.
Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...
Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки – полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!
Я откинулся на жесткую клеенчатую подушку и широко открытыми глазами уставился на низенький потолок фюзеляжа.
А со «сцены» легко и свободно лился голос Димки, проникая во все щели моего маленького «Яка».
– А ты когда-нибудь слышала, как стук твоего сердца сливается со стуком мотора, несущего тебя вперед?! А ты могла бы понять ощущение летчика, когда машина и он становятся одним целым?
Вот это да!.. Ай да пьеса! Ай да автор! С ума сойти!.. Красота-то какая необычайная... Не устоять ей, пожалуй. Не устоять...
– Ну пусти, Дим. Ну убери руку... – услышал я сдавленный голос девчонки.
– Пожалуйста!.. – великодушно проговорил Димка, и я одобрительно покачал головой.
– Конечно, у вас работа опасная... – тоненько сказала девчонка. – Вам трудно – разве ж мы не понимаем?
Ах, какая милая девчонка... Мне даже захотелось погладить ее по голове. Она словно извинялась за свою неприступность.
– Нет, не понимаете! – воскликнул этот великий трагик. – Самый сложный рейс – Соломенцев! Самый опасный вылет – Соломенцев!..
Я испуганно приподнял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39