– Возьми эти бумаги к себе наверх. Можешь разорвать их и сжечь. Мне они больше не нужны. Сам не знаю, почему хранил их так долго. Человек не нуждается в подобных вещах, если хочет остаться человеком. Он должен быть выше насилия, выше ненависти даже, если уважает себя. В конце концов начинаешь понимать…
– Что, Гай? – прошептала Джо Энн.
– …что только ты сам и никто больше можешь стать причиной гибели своей бессмертной души. Зло, что тебе причиняют другие, не имеет значения. Важно то, как поступаешь ты: наносишь ответный удар, набрасываешься в ярости на обидчика, падаешь вместе с ним в грязь и барахтаешься в ней, превращаясь в такую же свинью, как и он…
– Я когда-то говорила тебе об этом, – сказала Джо Энн.
– …или же находишь единственный приемлемый ответ.
– И каков же он? – насмешливо спросил Джеральд.
– «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». Я давно тебя простил, Джерри. Тебе же досталась куда более трудная задача – научиться прощать самого себя. И боюсь, что тебе не удалось ее решить. А теперь бери свои игрушки и ступай наверх. Мне надо поговорить с женой…
– Гай, – спросила Джо Энн очень серьезно, после того как Джеральд поспешно поднялся по лестнице, – откуда у тебя такие мысли? Я знаю, что этому учит наш Господь, но…
– Неважно кто: Иисус, Будда или Лао-цзы. Важно другое: это истинная правда. И самое трудное – научиться прощать себя. Других прощать куда легче, Джо. Стоит любому из нас заглянуть себе в душу, и он увидит там немало такого, чему трудно найти прощение. Большинству это не удается, о чем я и говорил Джерри…
– Ты хочешь сказать, что ты…
– Совершал поступки, которым нет прощения ни на земле, ни в горних высях, – медленно проговорил он, – но если я сейчас откажусь от того, чего достиг благодаря этому, то нанесу вред невинным людям… Ведь действительно «преступление отталкивает справедливость своей позолоченной рукой». Когда-нибудь мне все это припомнится… Но хватит этой науки. Есть проблема, которую только ты можешь разрешить…
– Если смогу, Гай, – сказала она.
– Когда я последний раз был в Нью-Орлеане, видел афиши у здания новой Французской оперы, его построил Галльер в прошлом году…
– Да, – прошептала она, уже зная, что он собирается сказать.
– На следующей неделе там открывается сезон «Травиатой» с участием Джульетты. Я хочу услышать, как она поет эту партию. Хорошо бы, чтоб и ты поехала со мной, и этому есть немало причин: во-первых, ты никогда не слышала, как она поет…
– А во-вторых, – спокойно сказала Джо, – тебе не хочется, чтобы я думала, будто ты собираешься провести с ней ночь, раз уж ты оказался в Нью-Орлеане. Или это, или…
– или что, Джо?
– или же ты боишься поддаться искушению и хочешь, чтобы я была с тобой и защитила от самого себя…
Гай ухмыльнулся.
– Может быть, ты и права, – сказал он. – Так ты поедешь, Джо?
– Конечно, глупый! Ты сошел с ума, если думаешь, что я позволю этому сладкоголосому вампиру прибрать тебя к рукам еще раз! У меня будет к тебе одна просьба, Гай Фолкс. Пошли кого-нибудь из слуг в Мэллори-хилл к Грейс, чтобы она прислала мне свою портниху. К счастью, у меня еще есть переливчатый шелк, который я купила в Нью-Йорке. Как хорошо, что я тогда так и не сшила себе платье из этой ткани! И уж, конечно, мне пришлось принять меры, чтобы драгоценности мамы не попадались на глаза Килу, поэтому…
– Тебе нет нужды с кем-то состязаться, Джо, – сказал он. – Я от тебя никуда не денусь…
– Жизнь каждой женщины – это непрерывное состязание, любовь моя. Возвращаю тебе назад твои слова: ты действительно от меня никуда не денешься и, наверно, даже не подозреваешь, насколько это верно…
– Что ты хочешь этим сказать, Джо?
– Потом объясню. После Нью-Орлеана. Во всяком случае, спасибо тебе, Гай…
– За что?
– За то, что не отправился в «деловую поездку», как поступило бы большинство мужчин на твоем месте.
Тебе не придется об этом жалеть. А теперь поцелуй меня и ступай: пошли кого-нибудь за этой цветной девчонкой…
Французская опера, построенная в 1859 году по проекту Галльера на углу улиц Бурбонов и Тулузы, близ озера на окраине Нью-Орлеана, была, без всякого сомнения, лучшей оперой во всей Америке. На Джо Энн театр произвел огромное впечатление: Гай понял это по восторгу, которым зажглись ее голубые глаза. Ему не раз приходилось бывать на открытии сезона в самых знаменитых театрах Старого Света, и теперь он пытался смотреть на все ее глазами, глазами человека, не избалованного подобными зрелищами, – на все эти ландо, виктории, двухколесные экипажи, рессорные двуколки, легкие двухместные экипажи и даже кабриолеты, которые подкатывали к дверям, исторгая из своих недр знатных дам – великолепно одетых креолок, украшенных драгоценностями, в сопровождении кавалеров с тросточками в строгих вечерних костюмах, плащах и цилиндрах; слышался быстрый свистящий французский говор, женский смех, в воздухе разносился опьяняющий аромат духов…
Джо взглянула на Гая, стоявшего рядом; цилиндр он снял и держал в руке, на нем был плащ, подбитый белым шелком, фрак и брюки с галунами – все это сшито лучшими лондонскими портными, накрахмаленная на груди рубашка, белизна которой спорила с белизной висков. Он был на полголовы выше самого высокого из французских креолов, и сердце подсказывало ей, что он, без всякого сомнения, был здесь самым красивым и самым замечательным во всех отношениях мужчиной. Она с беспокойством посмотрела на свое красивое платье из переливчатого шелка. Достаточно ли оно хорошо? Боже правый, но как же прекрасны эти женщины!
Когда занавес открылся, у Джо перехватило дыхание. Она помнила, что Джульетта красива, и все-таки ее поразила красота примадонны. Она искоса взглянула на Гая, но его лицо было серьезно, бесстрастно, даже немного грустно – выражение его трудно было точно определить. Впрочем, Джульетта, игравшая Виолетту, пела сейчас свою первую арию, в которой утверждала, что легкомыслие – лучшее лекарство от ее болезни, и Джо Энн забыла о своих страхах, забыла обо всем, очарованная этим несравненным голосом.
На протяжении трех актов спектакля всего лишь дважды на смену этим чарам приходили новые приступы беспокойства. В первый раз это случилось к концу первого акта, когда Джульетта пела «Ah, fors'e lui» – «Возможно, это он», – человек, который мог бы заполнить пустоту ее жизни. В конце арии, когда Виолетта приходит к выводу, что счастье для нее не более чем безнадежная мечта, Джульетта бросила взгляд на их ложу. Инкрустированный золотом театральный бинокль позволил Джо Энн ясно увидеть при свете рампы, что слезы на глазах примадонны настоящие. Это сильно ее встревожило…
Во второй же раз было и того хуже. В середине второго акта, уже после того как Виолетта отказала Альфреду, вняв мольбе его отца, она, не в силах сдержать чувства при виде возлюбленного, поет полную страсти арию «Amamil, Alfredo, amami quantio t'amo» – «Люби меня, Альфред, люби меня так, как я люблю тебя»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
– Что, Гай? – прошептала Джо Энн.
– …что только ты сам и никто больше можешь стать причиной гибели своей бессмертной души. Зло, что тебе причиняют другие, не имеет значения. Важно то, как поступаешь ты: наносишь ответный удар, набрасываешься в ярости на обидчика, падаешь вместе с ним в грязь и барахтаешься в ней, превращаясь в такую же свинью, как и он…
– Я когда-то говорила тебе об этом, – сказала Джо Энн.
– …или же находишь единственный приемлемый ответ.
– И каков же он? – насмешливо спросил Джеральд.
– «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». Я давно тебя простил, Джерри. Тебе же досталась куда более трудная задача – научиться прощать самого себя. И боюсь, что тебе не удалось ее решить. А теперь бери свои игрушки и ступай наверх. Мне надо поговорить с женой…
– Гай, – спросила Джо Энн очень серьезно, после того как Джеральд поспешно поднялся по лестнице, – откуда у тебя такие мысли? Я знаю, что этому учит наш Господь, но…
– Неважно кто: Иисус, Будда или Лао-цзы. Важно другое: это истинная правда. И самое трудное – научиться прощать себя. Других прощать куда легче, Джо. Стоит любому из нас заглянуть себе в душу, и он увидит там немало такого, чему трудно найти прощение. Большинству это не удается, о чем я и говорил Джерри…
– Ты хочешь сказать, что ты…
– Совершал поступки, которым нет прощения ни на земле, ни в горних высях, – медленно проговорил он, – но если я сейчас откажусь от того, чего достиг благодаря этому, то нанесу вред невинным людям… Ведь действительно «преступление отталкивает справедливость своей позолоченной рукой». Когда-нибудь мне все это припомнится… Но хватит этой науки. Есть проблема, которую только ты можешь разрешить…
– Если смогу, Гай, – сказала она.
– Когда я последний раз был в Нью-Орлеане, видел афиши у здания новой Французской оперы, его построил Галльер в прошлом году…
– Да, – прошептала она, уже зная, что он собирается сказать.
– На следующей неделе там открывается сезон «Травиатой» с участием Джульетты. Я хочу услышать, как она поет эту партию. Хорошо бы, чтоб и ты поехала со мной, и этому есть немало причин: во-первых, ты никогда не слышала, как она поет…
– А во-вторых, – спокойно сказала Джо, – тебе не хочется, чтобы я думала, будто ты собираешься провести с ней ночь, раз уж ты оказался в Нью-Орлеане. Или это, или…
– или что, Джо?
– или же ты боишься поддаться искушению и хочешь, чтобы я была с тобой и защитила от самого себя…
Гай ухмыльнулся.
– Может быть, ты и права, – сказал он. – Так ты поедешь, Джо?
– Конечно, глупый! Ты сошел с ума, если думаешь, что я позволю этому сладкоголосому вампиру прибрать тебя к рукам еще раз! У меня будет к тебе одна просьба, Гай Фолкс. Пошли кого-нибудь из слуг в Мэллори-хилл к Грейс, чтобы она прислала мне свою портниху. К счастью, у меня еще есть переливчатый шелк, который я купила в Нью-Йорке. Как хорошо, что я тогда так и не сшила себе платье из этой ткани! И уж, конечно, мне пришлось принять меры, чтобы драгоценности мамы не попадались на глаза Килу, поэтому…
– Тебе нет нужды с кем-то состязаться, Джо, – сказал он. – Я от тебя никуда не денусь…
– Жизнь каждой женщины – это непрерывное состязание, любовь моя. Возвращаю тебе назад твои слова: ты действительно от меня никуда не денешься и, наверно, даже не подозреваешь, насколько это верно…
– Что ты хочешь этим сказать, Джо?
– Потом объясню. После Нью-Орлеана. Во всяком случае, спасибо тебе, Гай…
– За что?
– За то, что не отправился в «деловую поездку», как поступило бы большинство мужчин на твоем месте.
Тебе не придется об этом жалеть. А теперь поцелуй меня и ступай: пошли кого-нибудь за этой цветной девчонкой…
Французская опера, построенная в 1859 году по проекту Галльера на углу улиц Бурбонов и Тулузы, близ озера на окраине Нью-Орлеана, была, без всякого сомнения, лучшей оперой во всей Америке. На Джо Энн театр произвел огромное впечатление: Гай понял это по восторгу, которым зажглись ее голубые глаза. Ему не раз приходилось бывать на открытии сезона в самых знаменитых театрах Старого Света, и теперь он пытался смотреть на все ее глазами, глазами человека, не избалованного подобными зрелищами, – на все эти ландо, виктории, двухколесные экипажи, рессорные двуколки, легкие двухместные экипажи и даже кабриолеты, которые подкатывали к дверям, исторгая из своих недр знатных дам – великолепно одетых креолок, украшенных драгоценностями, в сопровождении кавалеров с тросточками в строгих вечерних костюмах, плащах и цилиндрах; слышался быстрый свистящий французский говор, женский смех, в воздухе разносился опьяняющий аромат духов…
Джо взглянула на Гая, стоявшего рядом; цилиндр он снял и держал в руке, на нем был плащ, подбитый белым шелком, фрак и брюки с галунами – все это сшито лучшими лондонскими портными, накрахмаленная на груди рубашка, белизна которой спорила с белизной висков. Он был на полголовы выше самого высокого из французских креолов, и сердце подсказывало ей, что он, без всякого сомнения, был здесь самым красивым и самым замечательным во всех отношениях мужчиной. Она с беспокойством посмотрела на свое красивое платье из переливчатого шелка. Достаточно ли оно хорошо? Боже правый, но как же прекрасны эти женщины!
Когда занавес открылся, у Джо перехватило дыхание. Она помнила, что Джульетта красива, и все-таки ее поразила красота примадонны. Она искоса взглянула на Гая, но его лицо было серьезно, бесстрастно, даже немного грустно – выражение его трудно было точно определить. Впрочем, Джульетта, игравшая Виолетту, пела сейчас свою первую арию, в которой утверждала, что легкомыслие – лучшее лекарство от ее болезни, и Джо Энн забыла о своих страхах, забыла обо всем, очарованная этим несравненным голосом.
На протяжении трех актов спектакля всего лишь дважды на смену этим чарам приходили новые приступы беспокойства. В первый раз это случилось к концу первого акта, когда Джульетта пела «Ah, fors'e lui» – «Возможно, это он», – человек, который мог бы заполнить пустоту ее жизни. В конце арии, когда Виолетта приходит к выводу, что счастье для нее не более чем безнадежная мечта, Джульетта бросила взгляд на их ложу. Инкрустированный золотом театральный бинокль позволил Джо Энн ясно увидеть при свете рампы, что слезы на глазах примадонны настоящие. Это сильно ее встревожило…
Во второй же раз было и того хуже. В середине второго акта, уже после того как Виолетта отказала Альфреду, вняв мольбе его отца, она, не в силах сдержать чувства при виде возлюбленного, поет полную страсти арию «Amamil, Alfredo, amami quantio t'amo» – «Люби меня, Альфред, люби меня так, как я люблю тебя»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119