Этот человек шел, опустив голову, будто он больше всего на свете боялся оступиться.
Окаемов провожал взглядом эту пару, пока она не скрылась за углом театра… Разве могло прийти в голову Окаемову, что этот мужчина с мрачным лицом – тот самый человек, который думает о нем – Окаемове – днем и ночью, который думал о нем и в ту минуту, когда выходил из театра.
Да, это был Потапов…
4
Совершенно неожиданно в театре на пятницу назначив ли производственное совещание технического персонала.
– Тебе надо быть обязательно, – предупредил Окаемова Коля Борков.
И в том, как он это сказал, Окаемов почувствовал недоброе.
– А если не приду – расстрел? – невесело улыбнулся он.
– Зачем – расстрел? А быть надо – и всё тут. – Коля Борков метнул на Окаемова косым глазом и отошел.
«Черт бы вас утопил вместе с вашими совещаниями!» – злобно подумал Окаемов. Это совещание могло нарушить продуманный им на этот день план действий.
На совещании речь шла об уменьшении расходов на постановочные работы. Старик плотник на чем свет стоит ругал двух молодых рабочих, которые не берегут «брусок и пилят его напропалую». Заведующий постановочной частью обвинял рабочих сцены в том, что они «халтурно скатывают задники», отчего те после двух спектаклей «превращаются в мятые тряпки».
Окаемов, забившись в угол, слушал все это, подавляя закипавшее в нем раздражение.
Вдруг он с досадой и удивлением обнаружил, что нервы его никуда не годятся. В чем дело? Как он бывал спокоен, находясь в других странах и в гораздо более опасных обстоятельствах, а здесь с ним еще ничего особенного не случилось, а нервы уже напряжены до предела. Так недолго и сорваться…
Совещание проходило за кулисами театра, в красном уголке, со стен которого на участников совещания смотрели некогда знаменитые женоподобные тенора, красавцы баритоны, мрачные басы и тучные колоратурные сопрано. Окаемов смотрел на застывшие лица оперных корифеев и, чтобы отвлечься от происходящего, придумывал им характеры и привычки. «Этот был добряк и больше всего на свете любил выпить», – думал он о басе. В это время слово взял Коля Борков, и Окаемов услышал слова, заставившие его замереть…
– Я хочу говорить о странной политике нашего нового шофера, Сергея Гудкова…
Все участники совещания смотрели на Окаемова, а он впился взглядом в оратора.
– Для всех нас, – продолжал Коля Борков, – дорога каждая государственная копейка, раз она, значит, государственная. А давеча вот что вышло: Гудкова послали за нашим имуществом во Дворец культуры, где у нас был выездной спектакль. Надо было привезти декорации и реквизит. Наш прежний шофер Савелий, бывало, сам все посмотрит, не забыли ли что, а потом уж везет. А тут я спрашиваю Гудкова: «Реквизит привез?» – «Не знаю», – отвечает. Тогда я ему говорю… – Коля Борков точно рассказал о своем разговоре с новым шофером и закончил речь так: – Первый раз за всю мою жизнь я вижу такую политику! И пусть товарищ Гудков разъяснит нам: что это за политика?
Коля Борков сел и боком уставился на Окаемова. Председатель сказал:
– Давай, Гудков, отвечай: было у тебя такое заявление?
Окаемова душила ярость. Он боялся встать, ему казалось, если он поднимется, он бросится с кулаками на всех этих ненавистных ему людей. С огромным трудом взял он себя в руки, медленно встал и с ужасом обнаружил, что… не знает, что надо говорить.
– Ну, давай, давай, Гудков, – добродушно поторапливал председатель.
– Не было этого! Борков врет! – выкрикнул Окаемов, подчиняясь первому толчку мысли: надо все отрицать.
Лицо Коли Боркова побагровело, он вскочил:
– Тут все знают, что Борков не врет! Никогда не врет!
– А было, Гудков, так чего запираться? – миролюбиво усовещевал Окаемова председатель. – Было, но больше не будет. Так и скажи…
Окаемов обвел комнату пустыми глазами. Он знал, что ему делать, когда в Лондоне его прижала к стене английская контрразведка. В Кракове он сумел выпутаться из положения, которое казалось безнадежным. А вот как поступить здесь, он не знал. Речь шла о трех литрах бензина, а он ничего не понимал, будто разговор шел на неизвестном ему языке, когда эти три литра именовались какими-то совершенно неведомыми ему словами.
– Ты, Гудков, не бойся. Скажи честно, – поддерживал Окаемова председатель, – так, мол, и так – было, но теперь ты понял, как надо работать…
– Я теперь понял… как надо работать, – механически повторил Окаемов и добавил еще слова, неожиданно всплывшие из давнего времени: – Я признаю свою ошибку…
– Значит, Борков не врет?… – победоносно крикнул Коля.
– Да, было… – Окаемов сел.
– Нельзя же так, товарищ Гудков! – крикнул Коля Борков. – Ты будто с Луны упал…
Все засмеялись, и, может, этот смех и спас Окаемова – люди всласть посмеялись над «упавшим с Луны человеком» и больше о нем думать уже не хотели.
– Как там на Луне – бензин даром идет? – подтолкнул Окаемова локтем старик плотник.
– Даром. – Окаемов улыбнулся.
В это время уже выступала девушка-уборщица. Поглядывая смешливыми глазами на плотника, она притворно удивлялась: откуда это столько гвоздей берется в мусоре, когда она подметает сцену? «За неделю целое кило наметаю!..»
Совещание окончилось в четыре часа. У выхода из театра Окаемов столкнулся с Колей Борковым, который пропустил его мимо себя, провожая внимательным косым взглядом. Окаемов съежился от этого взгляда, когда казалось, что человек смотрит куда-то в сторону, а видит его – Окаемова.
Накрапывал дождь. Окаемов перебежал через улицу и вошел в кафе.
Ему нужно было переждать почти два часа. В кафе было пусто, но он сел за самый дальний столик, скрытый мраморной колонной. Там его и официантка обнаружила не сразу.
Постепенно успокоившись от пережитого на совещании, Окаемов пришел к выводу, что он вовремя признал свою ошибку с бензином…
Без десяти минут шесть Окаемов вышел из кафе. Без пяти минут шесть он был на перекрестке близ института Вольского. Ровно в шесть он был от него в пятидесяти шагах. В три минуты седьмого он поравнялся с дверями института, и как раз в это время на тротуар хлынул поток сотрудников института. Окаемов оказался в центре этой толпы и пошел с ней по тротуару. Он шел с видом человека, глубоко задумавшегося над своими делами, которого ничто на свете не интересует. На самом деле он напряженно слушал звучавший вокруг него разговор. И вот что он услышал:
– Нет, дорогой Петр Алексеевич, ваш «Спартак» горит, как свеча. Проиграть «Локомотиву» – это же надо уметь!
– Ничего, милейший, цыплят, как известно, считают по осени. Меня волнует другое – Аксенчука-то нашего уволили? Уволили.
– А кто же будет теперь доставать нам билеты на стадион?
– А вы обратитесь на этом основании к Вольскому;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Окаемов провожал взглядом эту пару, пока она не скрылась за углом театра… Разве могло прийти в голову Окаемову, что этот мужчина с мрачным лицом – тот самый человек, который думает о нем – Окаемове – днем и ночью, который думал о нем и в ту минуту, когда выходил из театра.
Да, это был Потапов…
4
Совершенно неожиданно в театре на пятницу назначив ли производственное совещание технического персонала.
– Тебе надо быть обязательно, – предупредил Окаемова Коля Борков.
И в том, как он это сказал, Окаемов почувствовал недоброе.
– А если не приду – расстрел? – невесело улыбнулся он.
– Зачем – расстрел? А быть надо – и всё тут. – Коля Борков метнул на Окаемова косым глазом и отошел.
«Черт бы вас утопил вместе с вашими совещаниями!» – злобно подумал Окаемов. Это совещание могло нарушить продуманный им на этот день план действий.
На совещании речь шла об уменьшении расходов на постановочные работы. Старик плотник на чем свет стоит ругал двух молодых рабочих, которые не берегут «брусок и пилят его напропалую». Заведующий постановочной частью обвинял рабочих сцены в том, что они «халтурно скатывают задники», отчего те после двух спектаклей «превращаются в мятые тряпки».
Окаемов, забившись в угол, слушал все это, подавляя закипавшее в нем раздражение.
Вдруг он с досадой и удивлением обнаружил, что нервы его никуда не годятся. В чем дело? Как он бывал спокоен, находясь в других странах и в гораздо более опасных обстоятельствах, а здесь с ним еще ничего особенного не случилось, а нервы уже напряжены до предела. Так недолго и сорваться…
Совещание проходило за кулисами театра, в красном уголке, со стен которого на участников совещания смотрели некогда знаменитые женоподобные тенора, красавцы баритоны, мрачные басы и тучные колоратурные сопрано. Окаемов смотрел на застывшие лица оперных корифеев и, чтобы отвлечься от происходящего, придумывал им характеры и привычки. «Этот был добряк и больше всего на свете любил выпить», – думал он о басе. В это время слово взял Коля Борков, и Окаемов услышал слова, заставившие его замереть…
– Я хочу говорить о странной политике нашего нового шофера, Сергея Гудкова…
Все участники совещания смотрели на Окаемова, а он впился взглядом в оратора.
– Для всех нас, – продолжал Коля Борков, – дорога каждая государственная копейка, раз она, значит, государственная. А давеча вот что вышло: Гудкова послали за нашим имуществом во Дворец культуры, где у нас был выездной спектакль. Надо было привезти декорации и реквизит. Наш прежний шофер Савелий, бывало, сам все посмотрит, не забыли ли что, а потом уж везет. А тут я спрашиваю Гудкова: «Реквизит привез?» – «Не знаю», – отвечает. Тогда я ему говорю… – Коля Борков точно рассказал о своем разговоре с новым шофером и закончил речь так: – Первый раз за всю мою жизнь я вижу такую политику! И пусть товарищ Гудков разъяснит нам: что это за политика?
Коля Борков сел и боком уставился на Окаемова. Председатель сказал:
– Давай, Гудков, отвечай: было у тебя такое заявление?
Окаемова душила ярость. Он боялся встать, ему казалось, если он поднимется, он бросится с кулаками на всех этих ненавистных ему людей. С огромным трудом взял он себя в руки, медленно встал и с ужасом обнаружил, что… не знает, что надо говорить.
– Ну, давай, давай, Гудков, – добродушно поторапливал председатель.
– Не было этого! Борков врет! – выкрикнул Окаемов, подчиняясь первому толчку мысли: надо все отрицать.
Лицо Коли Боркова побагровело, он вскочил:
– Тут все знают, что Борков не врет! Никогда не врет!
– А было, Гудков, так чего запираться? – миролюбиво усовещевал Окаемова председатель. – Было, но больше не будет. Так и скажи…
Окаемов обвел комнату пустыми глазами. Он знал, что ему делать, когда в Лондоне его прижала к стене английская контрразведка. В Кракове он сумел выпутаться из положения, которое казалось безнадежным. А вот как поступить здесь, он не знал. Речь шла о трех литрах бензина, а он ничего не понимал, будто разговор шел на неизвестном ему языке, когда эти три литра именовались какими-то совершенно неведомыми ему словами.
– Ты, Гудков, не бойся. Скажи честно, – поддерживал Окаемова председатель, – так, мол, и так – было, но теперь ты понял, как надо работать…
– Я теперь понял… как надо работать, – механически повторил Окаемов и добавил еще слова, неожиданно всплывшие из давнего времени: – Я признаю свою ошибку…
– Значит, Борков не врет?… – победоносно крикнул Коля.
– Да, было… – Окаемов сел.
– Нельзя же так, товарищ Гудков! – крикнул Коля Борков. – Ты будто с Луны упал…
Все засмеялись, и, может, этот смех и спас Окаемова – люди всласть посмеялись над «упавшим с Луны человеком» и больше о нем думать уже не хотели.
– Как там на Луне – бензин даром идет? – подтолкнул Окаемова локтем старик плотник.
– Даром. – Окаемов улыбнулся.
В это время уже выступала девушка-уборщица. Поглядывая смешливыми глазами на плотника, она притворно удивлялась: откуда это столько гвоздей берется в мусоре, когда она подметает сцену? «За неделю целое кило наметаю!..»
Совещание окончилось в четыре часа. У выхода из театра Окаемов столкнулся с Колей Борковым, который пропустил его мимо себя, провожая внимательным косым взглядом. Окаемов съежился от этого взгляда, когда казалось, что человек смотрит куда-то в сторону, а видит его – Окаемова.
Накрапывал дождь. Окаемов перебежал через улицу и вошел в кафе.
Ему нужно было переждать почти два часа. В кафе было пусто, но он сел за самый дальний столик, скрытый мраморной колонной. Там его и официантка обнаружила не сразу.
Постепенно успокоившись от пережитого на совещании, Окаемов пришел к выводу, что он вовремя признал свою ошибку с бензином…
Без десяти минут шесть Окаемов вышел из кафе. Без пяти минут шесть он был на перекрестке близ института Вольского. Ровно в шесть он был от него в пятидесяти шагах. В три минуты седьмого он поравнялся с дверями института, и как раз в это время на тротуар хлынул поток сотрудников института. Окаемов оказался в центре этой толпы и пошел с ней по тротуару. Он шел с видом человека, глубоко задумавшегося над своими делами, которого ничто на свете не интересует. На самом деле он напряженно слушал звучавший вокруг него разговор. И вот что он услышал:
– Нет, дорогой Петр Алексеевич, ваш «Спартак» горит, как свеча. Проиграть «Локомотиву» – это же надо уметь!
– Ничего, милейший, цыплят, как известно, считают по осени. Меня волнует другое – Аксенчука-то нашего уволили? Уволили.
– А кто же будет теперь доставать нам билеты на стадион?
– А вы обратитесь на этом основании к Вольскому;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36