Не дождавшись ответа, пришедший вынул трубку изо рта, небрежно сунул её в карман и пошёл к трибуне, протискиваясь боком в узком проходе между скамьями.
– Кто это? – спросила Каминского Ирина.
– Странно, что он здесь, – не отвечая на поставленный вопрос, задумчиво проговорил Каминский и тут же спохватился:
– Простите, не расслышал вашего вопроса.
Ирина повторила.
– Это один из боевиков ДС. Олаф. Не то норвежец, не то исландец. Фамилия его неизвестна.
Олаф между тем протиснулся к трибуне, подошёл почти вплотную к Френкелю и, глядя на него с высоты своего роста, повторил вопрос. Маленький Френкель заметно стушевался, но тут же взял себя в руки и спокойно ответил:
– Надо запастись терпением. История не делается быстро.
– Терпением? – повторил Олаф. Он протянул правую руку и обнял Френкеля за плечи.
– Дорогой Френкель, – обращаясь больше к залу, начал он. – Вы – один из крупнейших теоретиков. Я читал вашу брошюру о разделении власти. Все, что вы по этому поводу говорите и писали, все верно. Но…
– Отпустите меня! – фальцетом вдруг закричал Френкель. – Что за манеры? – Он пробовал вырваться, но скандинав держал его крепко, не прилагая при этом заметных усилий.
– Вы говорите – терпение. Но пока вы тут теоретизировали, – он взглянул на часы, – в мире произведено больше тысячи мозговых операций, продано десять девушек в гаремы элиты. – Он внезапно отпустил Френкеля и тот от неожиданности свалился с трибуны.
– Хулиганство! – крикнул кто-то из зала.
– Простите меня! Вы сказали хулиганство? То, что вы здесь говорите и делаете, хуже хулиганства. Это предательство, предательство в отношении тех, кто сейчас испытывает страдания, унижения человеческого достоинства. Предательство по отношению к двум миллиардам искалеченных людей и к миллионам и миллионам детей, которых ожидает та же участь. Предательство по отношению к ещё не родившимся. Вместо активной борьбы с фашизмом и бесчеловечной системой вы здесь предпочитаете заниматься политической болтовнёй.
– Ну это уж слишком! – Каминский вскочил со своего места. – Вы забываетесь! Мы тоже отрицательно относимся к системе, иначе мы были бы не здесь. Но называть её фашистской мы не можем позволить. Это незнание истории, если не хуже. Вам известно, что фашизм, явление XX столетия, сопровождался физическим уничтожением людей по расовым признакам. Фашизм – это концлагеря, крематории, расстрелы и пытки. Где вы сейчас их видите? У нас даже нет тюрем!
– Наша планета – это сплошной концлагерь! – крикнул в ответ Олаф.
– Так взорвите его! – закричал в свою очередь Каминский.
– И взорвём, – уже спокойно пообещал Олаф.
– Это несерьёзно! У нас политическая дискуссия, здесь не место ребяческим выходкам!
Волнение в зале нарастало. Собравшиеся повскакивали с мест. Слов уже не разобрать. Каждый кричал своё. Несколько человек поднялись на помост и что-то объясняли Олафу, возбуждённо размахивая руками.
– Я, пожалуй, пойду, – сказала Ирина Каминскому, но тот не слышал её, устремившись к помосту. Ирина встала и пошла к выходу. В дверях её нагнал Френкель.
– Я провожу вас, если разрешите, – предложил он.
Они вышли и пошли рядом.
– Вы знаете его? – спросила она, когда они уже прошли больше половины пути.
– Олафа? Знаю, конечно! Это очень храбрый, но крайне несдержанный человек. Поймите, сейчас идти на вооружённую борьбу – значит заранее обречь себя на поражение. Что мы можем противопоставить армии, всей хорошо продуманной и слаженной системе? Фактически ничего. Следовательно, поражение неминуемо. А поражение – потеря того, что уже завоёвано.
– А что завоёвано?
– Ну как что? Многое. У нас уже есть политические партии. Правда, пока они на нелегальном положении, но это только начало. Придёт время, и мы вступим в неизбежный, как я думаю, период развития, когда правительство вынуждено будет допустить легальную оппозицию. Поймите, это неизбежно. Весь опыт человеческого развития учит, что без легальной оппозиции наступает застой в развитии и деградация. Это должны понять и наши правители.
– Мне кажется, вы их плохо знаете, – возразила Ирина. – Вы не думаете, что нашим правителям глубоко безразлично то, есть ли застой в обществе или нет, идёт ли деградация или не идёт? Их это не интересует. Олаф, наверное, прав. Я сама была на положении бесправной рабыни и знаю, что это такое. Лучше смерть!
– Я вам глубоко сочувствую: Разве я не понимаю, разве я не хочу свободы и демократии? Разумеется, хочу и первый бы приветствовал наступление этого времени. Но надо же быть реалистом. Сейчас не время для вооружённой борьбы. Олаф призывает фактически к революции. Прекрасно! Замечательно! Но с кем и с чем делать эту революцию? Как он справедливо сказал, два миллиарда, то есть почти девяносто процентов населения умственно кастрированных. С ними что ли делать революцию? Вы меня извините, но это бред.
– Что же тогда делать?
– Накапливать силы. Беречь уже достигнутое.
– Сколько на это потребуется времени? Столетия? Тысячу лет?
Френкель остановился и развёл руки.
– Не знаю, – откровенно признался он. – Ход истории не зависит от наших желаний. Может быть… – он задумался, как будто ему сейчас в голову пришла новая мысль.
– Что? – спросила она, тоже останавливаясь.
– Может быть, наступит глубокий кризис системы и создаст новые политические условия…
Сзади послышался скрип снега под ногами быстро идущего человека. Ирина обернулась и узнала в идущем Олафа.
– А, это вы! – приветствовал, поравнявшись с ними, Олаф Френкеля.
– Вы к Дубинину? – Френкель отступил в сторону, давая ему дорогу.
– Да, мы ещё не виделись. А вы, позвольте спросить, куда направляетесь?
– Вот провожаю даму туда же, – ответил Френкель.
– Так вы и есть та самая Ирина? – обрадованно воскликнул Олаф, поворачиваясь к ней и пристально вглядываясь в лицо. Как же, как же. Слышал о вас и чрезвычайно рад встрече.
– Вы друг Павла? – спросила она, протягивая ему руку.
– Самый близкий! – ответил он, мягко и осторожно пожимая ей руку в варежке из заячьей шкурки.
Ирина обернулась к Френкелю, как бы извиняясь.
– Я, может быть, пойду? – понял он. – У вас теперь есть провожатый.
– Спасибо вам, что проводили.
– Это вам спасибо. – Френкель церемонно раскланялся и засеменил в обратную сторону.
– А мне Павел ничего о вас не рассказывал, – обернулась Ирина к ожидающему её Олафу. Они пошли рядом. Ирина по тропинке, а Олаф – по глубокому снегу, доходящему до половины его меховых сапог.
– У нас не принято рассказывать друг о друге. Такая, знаете, работа…
– Вот мы и пришли! – Ирина остановилась у дощатой низенькой калитки. В окне дома горел свет.
– Павел! К тебе гость! – крикнула она, открывая дверь дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
– Кто это? – спросила Каминского Ирина.
– Странно, что он здесь, – не отвечая на поставленный вопрос, задумчиво проговорил Каминский и тут же спохватился:
– Простите, не расслышал вашего вопроса.
Ирина повторила.
– Это один из боевиков ДС. Олаф. Не то норвежец, не то исландец. Фамилия его неизвестна.
Олаф между тем протиснулся к трибуне, подошёл почти вплотную к Френкелю и, глядя на него с высоты своего роста, повторил вопрос. Маленький Френкель заметно стушевался, но тут же взял себя в руки и спокойно ответил:
– Надо запастись терпением. История не делается быстро.
– Терпением? – повторил Олаф. Он протянул правую руку и обнял Френкеля за плечи.
– Дорогой Френкель, – обращаясь больше к залу, начал он. – Вы – один из крупнейших теоретиков. Я читал вашу брошюру о разделении власти. Все, что вы по этому поводу говорите и писали, все верно. Но…
– Отпустите меня! – фальцетом вдруг закричал Френкель. – Что за манеры? – Он пробовал вырваться, но скандинав держал его крепко, не прилагая при этом заметных усилий.
– Вы говорите – терпение. Но пока вы тут теоретизировали, – он взглянул на часы, – в мире произведено больше тысячи мозговых операций, продано десять девушек в гаремы элиты. – Он внезапно отпустил Френкеля и тот от неожиданности свалился с трибуны.
– Хулиганство! – крикнул кто-то из зала.
– Простите меня! Вы сказали хулиганство? То, что вы здесь говорите и делаете, хуже хулиганства. Это предательство, предательство в отношении тех, кто сейчас испытывает страдания, унижения человеческого достоинства. Предательство по отношению к двум миллиардам искалеченных людей и к миллионам и миллионам детей, которых ожидает та же участь. Предательство по отношению к ещё не родившимся. Вместо активной борьбы с фашизмом и бесчеловечной системой вы здесь предпочитаете заниматься политической болтовнёй.
– Ну это уж слишком! – Каминский вскочил со своего места. – Вы забываетесь! Мы тоже отрицательно относимся к системе, иначе мы были бы не здесь. Но называть её фашистской мы не можем позволить. Это незнание истории, если не хуже. Вам известно, что фашизм, явление XX столетия, сопровождался физическим уничтожением людей по расовым признакам. Фашизм – это концлагеря, крематории, расстрелы и пытки. Где вы сейчас их видите? У нас даже нет тюрем!
– Наша планета – это сплошной концлагерь! – крикнул в ответ Олаф.
– Так взорвите его! – закричал в свою очередь Каминский.
– И взорвём, – уже спокойно пообещал Олаф.
– Это несерьёзно! У нас политическая дискуссия, здесь не место ребяческим выходкам!
Волнение в зале нарастало. Собравшиеся повскакивали с мест. Слов уже не разобрать. Каждый кричал своё. Несколько человек поднялись на помост и что-то объясняли Олафу, возбуждённо размахивая руками.
– Я, пожалуй, пойду, – сказала Ирина Каминскому, но тот не слышал её, устремившись к помосту. Ирина встала и пошла к выходу. В дверях её нагнал Френкель.
– Я провожу вас, если разрешите, – предложил он.
Они вышли и пошли рядом.
– Вы знаете его? – спросила она, когда они уже прошли больше половины пути.
– Олафа? Знаю, конечно! Это очень храбрый, но крайне несдержанный человек. Поймите, сейчас идти на вооружённую борьбу – значит заранее обречь себя на поражение. Что мы можем противопоставить армии, всей хорошо продуманной и слаженной системе? Фактически ничего. Следовательно, поражение неминуемо. А поражение – потеря того, что уже завоёвано.
– А что завоёвано?
– Ну как что? Многое. У нас уже есть политические партии. Правда, пока они на нелегальном положении, но это только начало. Придёт время, и мы вступим в неизбежный, как я думаю, период развития, когда правительство вынуждено будет допустить легальную оппозицию. Поймите, это неизбежно. Весь опыт человеческого развития учит, что без легальной оппозиции наступает застой в развитии и деградация. Это должны понять и наши правители.
– Мне кажется, вы их плохо знаете, – возразила Ирина. – Вы не думаете, что нашим правителям глубоко безразлично то, есть ли застой в обществе или нет, идёт ли деградация или не идёт? Их это не интересует. Олаф, наверное, прав. Я сама была на положении бесправной рабыни и знаю, что это такое. Лучше смерть!
– Я вам глубоко сочувствую: Разве я не понимаю, разве я не хочу свободы и демократии? Разумеется, хочу и первый бы приветствовал наступление этого времени. Но надо же быть реалистом. Сейчас не время для вооружённой борьбы. Олаф призывает фактически к революции. Прекрасно! Замечательно! Но с кем и с чем делать эту революцию? Как он справедливо сказал, два миллиарда, то есть почти девяносто процентов населения умственно кастрированных. С ними что ли делать революцию? Вы меня извините, но это бред.
– Что же тогда делать?
– Накапливать силы. Беречь уже достигнутое.
– Сколько на это потребуется времени? Столетия? Тысячу лет?
Френкель остановился и развёл руки.
– Не знаю, – откровенно признался он. – Ход истории не зависит от наших желаний. Может быть… – он задумался, как будто ему сейчас в голову пришла новая мысль.
– Что? – спросила она, тоже останавливаясь.
– Может быть, наступит глубокий кризис системы и создаст новые политические условия…
Сзади послышался скрип снега под ногами быстро идущего человека. Ирина обернулась и узнала в идущем Олафа.
– А, это вы! – приветствовал, поравнявшись с ними, Олаф Френкеля.
– Вы к Дубинину? – Френкель отступил в сторону, давая ему дорогу.
– Да, мы ещё не виделись. А вы, позвольте спросить, куда направляетесь?
– Вот провожаю даму туда же, – ответил Френкель.
– Так вы и есть та самая Ирина? – обрадованно воскликнул Олаф, поворачиваясь к ней и пристально вглядываясь в лицо. Как же, как же. Слышал о вас и чрезвычайно рад встрече.
– Вы друг Павла? – спросила она, протягивая ему руку.
– Самый близкий! – ответил он, мягко и осторожно пожимая ей руку в варежке из заячьей шкурки.
Ирина обернулась к Френкелю, как бы извиняясь.
– Я, может быть, пойду? – понял он. – У вас теперь есть провожатый.
– Спасибо вам, что проводили.
– Это вам спасибо. – Френкель церемонно раскланялся и засеменил в обратную сторону.
– А мне Павел ничего о вас не рассказывал, – обернулась Ирина к ожидающему её Олафу. Они пошли рядом. Ирина по тропинке, а Олаф – по глубокому снегу, доходящему до половины его меховых сапог.
– У нас не принято рассказывать друг о друге. Такая, знаете, работа…
– Вот мы и пришли! – Ирина остановилась у дощатой низенькой калитки. В окне дома горел свет.
– Павел! К тебе гость! – крикнула она, открывая дверь дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78