Те же, что пытаются это сделать, – большей частью никудышные ремесленники.
Задумавшись, он сорвал росшую на краю поля красновато-синюю скабиозу и стал ее разглядывать.
– Тебе не скучно? – внезапно, словно очнувшись, спросил он и недоверчиво взглянул на друга.
Отто молча улыбнулся в ответ.
– Видишь ли, – продолжал художник, – одна из картин, которую я хочу написать, должна изображать букет полевых цветов. Моя мать умела составлять такие букеты, каких мне нигде больше не доводилось видеть, в этом деле она была просто гений. Она вела себя как ребенок и пела не переставая, у нее была легкая походка, а на голове большая соломенная шляпа буроватого цвета, только такой я вижу ее в своих снах. Я хочу написать когда-нибудь такой букет полевых цветов, какие она любила: скабиозы, тысячелистник, маленький розовый вьюнок, несколько тонких травинок между ними и зеленый колосок овса. Я приносил домой сотни таких букетов, но все это было не совсем то, в них не было настоящего запаха, букет должен быть таким, каким делала их моя мать. Белые тысячелистники, например, ей не нравились, она брала только нежные, с лиловатым оттенком, они редко встречаются. Из тысячи травинок она могла часами выбирать одну-единственную… Да что говорить, ты все равно не поймешь.
– Да уж пойму как-нибудь, – кивнул Буркхардт.
– Да, над этими букетами полевых цветов я иногда могу полдня провести в раздумье. Я точно знаю, какой будет картина. Не вот этим хорошо знакомым кусочком природы, увиденным хорошим наблюдателем и в упрощенном виде воссозданным рукой умелого художника, и не прелестно-сентиментальной миниатюрой в духе так называемых «певцов родного края». Это должна быть наивная картина, какой ее видят талантливые дети, предельно простая и лишенная какой бы то ни было стилизации. Полотно с рыбами в тумане, стоящее в мастерской, – прямая противоположность задуманному… Но нужно уметь делать и то, и другое… Я хочу еще многое написать, многое!
Они свернули на узенькую луговую тропку, которая, слегка поднимаясь, вела к округлому пологому холму.
– А теперь смотри внимательно! – с горячностью воскликнул Верагут и пристально, как охотник, высматривающий добычу, уставился перед собой. – Сейчас мы поднимемся наверх! Этот пейзаж я буду писать осенью!
Они поднялись на пригорок. На той стороне взгляд уперся в лиственную рощу, просвечиваемую косыми лучами вечернего солнца. Привыкшие к чистому широкому простору глаза с трудом продирались сквозь деревья. Тропинка вела к высоким букам, под которыми стояла каменная, поросшая мхом скамейка, за ней взгляду открывалась сверкающая свежестью безмятежная даль в обрамлении темных крон, виднелась поросшая ивняком и кустами долина, поблескивала изогнутая синевато-зеленая полоска реки, а за горизонтом терялись в бесконечности цепи холмов.
Верагут показал глазами вниз.
– Вот это я буду писать, как только зацветут буки. А на скамейку, в тени, я посажу Пьера, так, чтобы за его головой была видна долина.
Буркхардт слушал друга молча, сердце его сжималось от сострадания. «Как он старается обмануть меня! – думал Буркхардт, пряча улыбку. – Соловьем заливается о работе, о планах! Раньше он этого не делал. Похоже, он старательно перечислял все то, что еще приносит ему радость и примиряет с действительностью». Зная Верагута, Буркхардт не торопил его. Он был уверен, что очень скоро Иоганн стряхнет с души годами копившийся груз и наконец заговорит. Стараясь казаться невозмутимым, он терпеливо шел рядом и с грустью думал о том, что даже такой уверенный в себе человек, как Верагут, в несчастье ведет себя как ребенок и бредет по тернистому своему пути с завязанными глазами и связанными руками.
Когда они вернулись в Росхальде и спросили о Пьере, им ответили, что мальчик вместе с госпожой Верагут уехали в город встречать господина Альберта.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Альберт Верагут взволнованно ходил по комнате, в которой стоял рояль его матери. На первый взгляд казалось, что он похож на отца, глаза у него были отцовские, но куда больше он напоминал свою мать, которая стояла, опершись на рояль, и не сводила нежных и внимательных глаз с сына. Когда он в очередной раз проходил мимо, она положила руку ему на плечо и повернула лицом к себе. С высокого, бледного лба Альберта свисал белокурый локон, глаза по-мальчишески возбужденно сверкали, а красивые пухлые губы недовольно кривились.
– Нет, мама, – запальчиво крикнул он и вырвался из ее рук, – ты же знаешь, я не могу к нему идти. К чему ломать эту нелепую комедию? Он знает, что я его ненавижу, да и он ненавидит меня, что бы ты об этом ни говорила.
– Ненавидит! – с едва заметной строгостью в голосе воскликнула госпожа Верагут. – Не употребляй подобные слова, они все представляют в ложном свете! Он твой отец, и было время, когда он тебя очень любил. Я запрещаю тебе так говорить.
Альберт остановился и посмотрел на нее горящим взглядом.
– Ты можешь запрещать мне произносить слова, само собой, но что от этого изменится? Мне что же – благодарить его? Он испортил тебе жизнь, а меня лишил родины, наше прекрасное, веселое, великолепное имение он сделал неуютным и неприятным. Я здесь вырос, мама, случается, я ночи напролет мечтаю о старых комнатах и коридорах, о саде, о конюшне и голубятне. У меня нет другой родины, которую я мог бы любить, о которой мог бы мечтать и тосковать. Я вынужден жить на чужбине и даже в каникулы не могу пригласить к себе друга – ни к чему ему видеть, какую жизнь мы здесь ведем! Кто бы ни познакомился со мной, кто бы ни услышал мою фамилию, тут же начинает петь хвалу моему отцу. Ах, мама, лучше бы у нас вообще не было ни отца, ни Росхальде, лучше бы мы были бедны и ты шила бы или давала уроки, а я помогал бы тебе зарабатывать деньги.
Госпожа Верагут силой усадила его в кресло, села к нему на колени и поправила растрепанные волосы сына.
– Вот, значит, – сказала она низким, спокойным голосом, который был для него родиной и приютом, – вот, значит, ты и высказал все. Иногда не мешает выложить то, что накипело. Надо отдавать себе отчет в том, что тебе суждено вынести на своих плечах. Но нельзя копаться в том, что причиняет боль, сынок. Ты уже одного роста со мной, скоро станешь мужчиной, и я рада этому. Ты мое дитя и будешь им всегда, но, видишь ли, я часто остаюсь одна, на мне много забот, поэтому я нуждаюсь в дружбе настоящего мужчины, и этим мужчиной будешь ты. Мы будем с тобой играть в четыре руки, гулять в саду и присматривать за Пьером, вместе мы прекрасно проведем каникулы. Только не надо поднимать шум и еще больше осложнять мне жизнь, иначе я подумаю, что ты еще подросток и что пройдет немало времени, пока у меня появится умный друг, который мне так нужен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Задумавшись, он сорвал росшую на краю поля красновато-синюю скабиозу и стал ее разглядывать.
– Тебе не скучно? – внезапно, словно очнувшись, спросил он и недоверчиво взглянул на друга.
Отто молча улыбнулся в ответ.
– Видишь ли, – продолжал художник, – одна из картин, которую я хочу написать, должна изображать букет полевых цветов. Моя мать умела составлять такие букеты, каких мне нигде больше не доводилось видеть, в этом деле она была просто гений. Она вела себя как ребенок и пела не переставая, у нее была легкая походка, а на голове большая соломенная шляпа буроватого цвета, только такой я вижу ее в своих снах. Я хочу написать когда-нибудь такой букет полевых цветов, какие она любила: скабиозы, тысячелистник, маленький розовый вьюнок, несколько тонких травинок между ними и зеленый колосок овса. Я приносил домой сотни таких букетов, но все это было не совсем то, в них не было настоящего запаха, букет должен быть таким, каким делала их моя мать. Белые тысячелистники, например, ей не нравились, она брала только нежные, с лиловатым оттенком, они редко встречаются. Из тысячи травинок она могла часами выбирать одну-единственную… Да что говорить, ты все равно не поймешь.
– Да уж пойму как-нибудь, – кивнул Буркхардт.
– Да, над этими букетами полевых цветов я иногда могу полдня провести в раздумье. Я точно знаю, какой будет картина. Не вот этим хорошо знакомым кусочком природы, увиденным хорошим наблюдателем и в упрощенном виде воссозданным рукой умелого художника, и не прелестно-сентиментальной миниатюрой в духе так называемых «певцов родного края». Это должна быть наивная картина, какой ее видят талантливые дети, предельно простая и лишенная какой бы то ни было стилизации. Полотно с рыбами в тумане, стоящее в мастерской, – прямая противоположность задуманному… Но нужно уметь делать и то, и другое… Я хочу еще многое написать, многое!
Они свернули на узенькую луговую тропку, которая, слегка поднимаясь, вела к округлому пологому холму.
– А теперь смотри внимательно! – с горячностью воскликнул Верагут и пристально, как охотник, высматривающий добычу, уставился перед собой. – Сейчас мы поднимемся наверх! Этот пейзаж я буду писать осенью!
Они поднялись на пригорок. На той стороне взгляд уперся в лиственную рощу, просвечиваемую косыми лучами вечернего солнца. Привыкшие к чистому широкому простору глаза с трудом продирались сквозь деревья. Тропинка вела к высоким букам, под которыми стояла каменная, поросшая мхом скамейка, за ней взгляду открывалась сверкающая свежестью безмятежная даль в обрамлении темных крон, виднелась поросшая ивняком и кустами долина, поблескивала изогнутая синевато-зеленая полоска реки, а за горизонтом терялись в бесконечности цепи холмов.
Верагут показал глазами вниз.
– Вот это я буду писать, как только зацветут буки. А на скамейку, в тени, я посажу Пьера, так, чтобы за его головой была видна долина.
Буркхардт слушал друга молча, сердце его сжималось от сострадания. «Как он старается обмануть меня! – думал Буркхардт, пряча улыбку. – Соловьем заливается о работе, о планах! Раньше он этого не делал. Похоже, он старательно перечислял все то, что еще приносит ему радость и примиряет с действительностью». Зная Верагута, Буркхардт не торопил его. Он был уверен, что очень скоро Иоганн стряхнет с души годами копившийся груз и наконец заговорит. Стараясь казаться невозмутимым, он терпеливо шел рядом и с грустью думал о том, что даже такой уверенный в себе человек, как Верагут, в несчастье ведет себя как ребенок и бредет по тернистому своему пути с завязанными глазами и связанными руками.
Когда они вернулись в Росхальде и спросили о Пьере, им ответили, что мальчик вместе с госпожой Верагут уехали в город встречать господина Альберта.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Альберт Верагут взволнованно ходил по комнате, в которой стоял рояль его матери. На первый взгляд казалось, что он похож на отца, глаза у него были отцовские, но куда больше он напоминал свою мать, которая стояла, опершись на рояль, и не сводила нежных и внимательных глаз с сына. Когда он в очередной раз проходил мимо, она положила руку ему на плечо и повернула лицом к себе. С высокого, бледного лба Альберта свисал белокурый локон, глаза по-мальчишески возбужденно сверкали, а красивые пухлые губы недовольно кривились.
– Нет, мама, – запальчиво крикнул он и вырвался из ее рук, – ты же знаешь, я не могу к нему идти. К чему ломать эту нелепую комедию? Он знает, что я его ненавижу, да и он ненавидит меня, что бы ты об этом ни говорила.
– Ненавидит! – с едва заметной строгостью в голосе воскликнула госпожа Верагут. – Не употребляй подобные слова, они все представляют в ложном свете! Он твой отец, и было время, когда он тебя очень любил. Я запрещаю тебе так говорить.
Альберт остановился и посмотрел на нее горящим взглядом.
– Ты можешь запрещать мне произносить слова, само собой, но что от этого изменится? Мне что же – благодарить его? Он испортил тебе жизнь, а меня лишил родины, наше прекрасное, веселое, великолепное имение он сделал неуютным и неприятным. Я здесь вырос, мама, случается, я ночи напролет мечтаю о старых комнатах и коридорах, о саде, о конюшне и голубятне. У меня нет другой родины, которую я мог бы любить, о которой мог бы мечтать и тосковать. Я вынужден жить на чужбине и даже в каникулы не могу пригласить к себе друга – ни к чему ему видеть, какую жизнь мы здесь ведем! Кто бы ни познакомился со мной, кто бы ни услышал мою фамилию, тут же начинает петь хвалу моему отцу. Ах, мама, лучше бы у нас вообще не было ни отца, ни Росхальде, лучше бы мы были бедны и ты шила бы или давала уроки, а я помогал бы тебе зарабатывать деньги.
Госпожа Верагут силой усадила его в кресло, села к нему на колени и поправила растрепанные волосы сына.
– Вот, значит, – сказала она низким, спокойным голосом, который был для него родиной и приютом, – вот, значит, ты и высказал все. Иногда не мешает выложить то, что накипело. Надо отдавать себе отчет в том, что тебе суждено вынести на своих плечах. Но нельзя копаться в том, что причиняет боль, сынок. Ты уже одного роста со мной, скоро станешь мужчиной, и я рада этому. Ты мое дитя и будешь им всегда, но, видишь ли, я часто остаюсь одна, на мне много забот, поэтому я нуждаюсь в дружбе настоящего мужчины, и этим мужчиной будешь ты. Мы будем с тобой играть в четыре руки, гулять в саду и присматривать за Пьером, вместе мы прекрасно проведем каникулы. Только не надо поднимать шум и еще больше осложнять мне жизнь, иначе я подумаю, что ты еще подросток и что пройдет немало времени, пока у меня появится умный друг, который мне так нужен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40