Неудержимым потоком в них устремился народ. Лавина неслась к трибунам и, к великому моему изумлению, из гущи толпы вынырнули Юрий Карлович Олеша и Александр Александрович Фадеев.
С взлохмаченной гривой седеющих волос, в пальто, застегнутом на одну верхнюю пуговицу и фалдами расходящимися книзу, Олеша возбужденно выкрикивал:
– Вот, наш голубой Сандро решил доставить мне удовольствие!
А Фадеев – молодое, задорное лицо, седые в голубизну волосы – заливисто смеется, отшучиваясь словами из своей любимой песни: «Любо, братцы, любо, любо братцы жить!..»
Я припомнил нашу первую встречу. Это было в Сухуми. У буфета гостиницы «Рица» стояла очередь пестро одетых отдыхающих. Жара разморила людей, в обеденное время всем хотелось освежиться. Последним в очереди стоял высокий, с моложавым лицом, не по погоде одетый человек: он был в защитной гимнастерке, галифе и сапогах.
– Вы последний? – спросил я его, встав за ним в очередь.
– Теперь вроде бы вы, – ответил он.
Задиристый на иронические выпады на этот раз я совсем не почувствовал язвительности в ответе: чего, дескать, спрашиваешь, – не видишь, что ли. Наоборот, тон был полон благожелательности. Да и весь облик его светился какой-то голубизной. Потом я понял почему: у него были ясные, голубые глаза и не по возрасту седые в голубизну волосы. Открытое лицо с чуть припухлыми губами, улыбка, которая приоткрывала белые зубы, загар цвета светлой бронзы – все дышало простотой, жизнерадостностью и вызывало ответную улыбку. Помнится только, что я никак не мог взять в толк несоответствие, даже несуразность его костюма. Впоследствии он мне разъяснил, заливисто смеясь, что какая-то спешка не позволила ему «принять вид джентльмена».
Мы разговорились. Коснулись футбола. Наша команда как раз плохо сыграла в Сухуми. Я искусственно (любые неудачи я переживал тяжело) отшутился: играли, мол, по малому счету, игра никакого значения не имела. Он, став серьезным, сказал, что играть надо «всегда по большому счету».
Когда подошла наша очередь, буфетчица вопросительно поглядела на нас в ожидании заказа: сухое вино наливалось в маленькие и большие кружки.
– Две больших, – попросил я и, обратившись к своему собеседнику, добавил: – Будем играть по большому счету?
Он ответил заливистым смехом. Мы немало времени просидели в буфете. Я прикипел к нему сразу, еще не зная, с кем веду беседу: он отрекомендовался просто Саша.
Но когда мы сели в лодку и выгребли в море, я уже знал, что он Фадеев, знаменитый автор «Разгрома». Это выяснилось в разговоре. Однако свойственная людям стеснительность при знакомстве со знаменитостями в данном случае меня не сковала: не было к этому повода. Наоборот, отношения упрощались с каждой минутой: он опустил весла, снял гимнастерку, стянул сапоги, размотал портянки, освободился от галифе и остался в коленкоровых белых исподних, завязанных у лодыжек тесемками. Встав на сиденье и вытянув вверх руки, он, как завзятый пловец, ринулся в воду.
Пловец я не ахти какой, но сидеть в лодке было почему-то неловко, и, раздевшись, я последовал за ним. Здесь я сыграл действительно по большому счету: мы были далеко в море и до берега я бы не доплыл. Вся надежда была на лодку, к которой я и старался быть поближе.
После того как мы высадились на берег и уединились на пустынном пляже, блаженно растянувшись на песке под косыми лучами еще не спрятавшегося солнца, я, посмеиваясь над собой, рассказал ему о моих страхах перед прыжком с лодки.
– А я это видел, у тебя на лице все было написано, – сказал он, глядя в небо.
Согласившись, что по лицу можно прочитать многое, я рассказал ему случай из своей школьной жизни. В классе расследовался дерзкий проступок – хулиганская надпись на доске в адрес одного из учителей. Класс знал виновника, но упорно хранил молчание. Увещевания и убеждения всеми любимой старшей преподавательницы Елизаветы Николаевны, что сговор по укрывательству виноватого лишен логики, так как класс защищает неблагородного человека, раз у провинившегося нет смелости сознаться и снять со всего класса ответственность за аморальное молчание, не действовали. Класс молчал как немой.
Тогда Елизавета Николаевна потребовала, чтобы каждый ученик выходил к доске и, обращаясь к классу, говорил одну фразу:
– Товарищи, это сделал не я!
Уже больше половины учащихся прошли испытание, а виновный не находился. Преподавательница продолжала вызывать следующего. И вдруг после очередного признания «Товарищи, это сделал не я!» Елизавета Николаевна, вспыхнув как маков цвет, обличительно заявила:
– Неправда, Булыга, это сделал ты!..
Фадеев встрепенулся и переспросил фамилию ученика. Я повторил. А он вдруг, по-фадеевски, залился смехом. В самом деле, получился курьез. Герой моего рассказа оказался однофамильцем Фадеева, у которого была вторая фамилия – Булыга.
За долгие годы последующих частых общений мы всегда в шутливом тоне задавали друг другу вопрос: «ну, что ты читаешь на моем лице?» Однако не этим курьезным совпадением фамилий запомнилась мне первая встреча с Фадеевым. Навсегда в память врезалось его мгновенно посерьезневшее лицо, когда он сказал мне, что «играть надо всегда по большому счету».
Сколько я его знал, он руководствовался этим принципом и в жизни. Он был коммунистом и разумом и сердцем. Любил народ и верил в него бесконечно.
Почему-то в жизни так сложилось, что все меня называют Андрей: друзья, приятели, братья, сестры. А Фадеев говорил: «Андрюша». Суровая школа жизни не лишила его природной душевности.
Помню вечером в военную пору пришли мы с ним ко мне домой на Никитский бульвар. Поднялись на третий этаж, зашли в столовую, задраили окна портьерами, разложили на столе закуску, поставили бутылку очень в то время ходового вина зеленого цвета «Тархун». Только что налили по чарке, как за окном вдруг бабахнет. Мы бросились к окну – весь двор был освещен необычным светом. Зажигательная бомба упала. Началась первая бомбежка Москвы. Смотрим, наш дворник старик Пахомыч, с ведром и лопатой торопливой трусцой бежит к бомбе. И тут же засыпал «зажигалку» песком, погрузив двор в непроницаемый мрак.
Маленький старичок, ходивший летом по деревенской привычке в валенках, с таким деловым видом, с таким презрением к опасности, расправился с бомбой, что не мог не вызвать чувства умильного восторга.
– Вот так Пахомыч! – восхищался Фадеев. – Да разве с таким народом пропадешь, – все повторял он, уже стоя на крыше нашего дома, куда мы с ним забрались под грохот зенитных батарей, защищавших Москву от вражеских налетов…
Незадолго до его трагической кончины я встретился с Фадеевым после нескольких лет разлуки. Это было на даче у И. В. Штока в Переделкине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
С взлохмаченной гривой седеющих волос, в пальто, застегнутом на одну верхнюю пуговицу и фалдами расходящимися книзу, Олеша возбужденно выкрикивал:
– Вот, наш голубой Сандро решил доставить мне удовольствие!
А Фадеев – молодое, задорное лицо, седые в голубизну волосы – заливисто смеется, отшучиваясь словами из своей любимой песни: «Любо, братцы, любо, любо братцы жить!..»
Я припомнил нашу первую встречу. Это было в Сухуми. У буфета гостиницы «Рица» стояла очередь пестро одетых отдыхающих. Жара разморила людей, в обеденное время всем хотелось освежиться. Последним в очереди стоял высокий, с моложавым лицом, не по погоде одетый человек: он был в защитной гимнастерке, галифе и сапогах.
– Вы последний? – спросил я его, встав за ним в очередь.
– Теперь вроде бы вы, – ответил он.
Задиристый на иронические выпады на этот раз я совсем не почувствовал язвительности в ответе: чего, дескать, спрашиваешь, – не видишь, что ли. Наоборот, тон был полон благожелательности. Да и весь облик его светился какой-то голубизной. Потом я понял почему: у него были ясные, голубые глаза и не по возрасту седые в голубизну волосы. Открытое лицо с чуть припухлыми губами, улыбка, которая приоткрывала белые зубы, загар цвета светлой бронзы – все дышало простотой, жизнерадостностью и вызывало ответную улыбку. Помнится только, что я никак не мог взять в толк несоответствие, даже несуразность его костюма. Впоследствии он мне разъяснил, заливисто смеясь, что какая-то спешка не позволила ему «принять вид джентльмена».
Мы разговорились. Коснулись футбола. Наша команда как раз плохо сыграла в Сухуми. Я искусственно (любые неудачи я переживал тяжело) отшутился: играли, мол, по малому счету, игра никакого значения не имела. Он, став серьезным, сказал, что играть надо «всегда по большому счету».
Когда подошла наша очередь, буфетчица вопросительно поглядела на нас в ожидании заказа: сухое вино наливалось в маленькие и большие кружки.
– Две больших, – попросил я и, обратившись к своему собеседнику, добавил: – Будем играть по большому счету?
Он ответил заливистым смехом. Мы немало времени просидели в буфете. Я прикипел к нему сразу, еще не зная, с кем веду беседу: он отрекомендовался просто Саша.
Но когда мы сели в лодку и выгребли в море, я уже знал, что он Фадеев, знаменитый автор «Разгрома». Это выяснилось в разговоре. Однако свойственная людям стеснительность при знакомстве со знаменитостями в данном случае меня не сковала: не было к этому повода. Наоборот, отношения упрощались с каждой минутой: он опустил весла, снял гимнастерку, стянул сапоги, размотал портянки, освободился от галифе и остался в коленкоровых белых исподних, завязанных у лодыжек тесемками. Встав на сиденье и вытянув вверх руки, он, как завзятый пловец, ринулся в воду.
Пловец я не ахти какой, но сидеть в лодке было почему-то неловко, и, раздевшись, я последовал за ним. Здесь я сыграл действительно по большому счету: мы были далеко в море и до берега я бы не доплыл. Вся надежда была на лодку, к которой я и старался быть поближе.
После того как мы высадились на берег и уединились на пустынном пляже, блаженно растянувшись на песке под косыми лучами еще не спрятавшегося солнца, я, посмеиваясь над собой, рассказал ему о моих страхах перед прыжком с лодки.
– А я это видел, у тебя на лице все было написано, – сказал он, глядя в небо.
Согласившись, что по лицу можно прочитать многое, я рассказал ему случай из своей школьной жизни. В классе расследовался дерзкий проступок – хулиганская надпись на доске в адрес одного из учителей. Класс знал виновника, но упорно хранил молчание. Увещевания и убеждения всеми любимой старшей преподавательницы Елизаветы Николаевны, что сговор по укрывательству виноватого лишен логики, так как класс защищает неблагородного человека, раз у провинившегося нет смелости сознаться и снять со всего класса ответственность за аморальное молчание, не действовали. Класс молчал как немой.
Тогда Елизавета Николаевна потребовала, чтобы каждый ученик выходил к доске и, обращаясь к классу, говорил одну фразу:
– Товарищи, это сделал не я!
Уже больше половины учащихся прошли испытание, а виновный не находился. Преподавательница продолжала вызывать следующего. И вдруг после очередного признания «Товарищи, это сделал не я!» Елизавета Николаевна, вспыхнув как маков цвет, обличительно заявила:
– Неправда, Булыга, это сделал ты!..
Фадеев встрепенулся и переспросил фамилию ученика. Я повторил. А он вдруг, по-фадеевски, залился смехом. В самом деле, получился курьез. Герой моего рассказа оказался однофамильцем Фадеева, у которого была вторая фамилия – Булыга.
За долгие годы последующих частых общений мы всегда в шутливом тоне задавали друг другу вопрос: «ну, что ты читаешь на моем лице?» Однако не этим курьезным совпадением фамилий запомнилась мне первая встреча с Фадеевым. Навсегда в память врезалось его мгновенно посерьезневшее лицо, когда он сказал мне, что «играть надо всегда по большому счету».
Сколько я его знал, он руководствовался этим принципом и в жизни. Он был коммунистом и разумом и сердцем. Любил народ и верил в него бесконечно.
Почему-то в жизни так сложилось, что все меня называют Андрей: друзья, приятели, братья, сестры. А Фадеев говорил: «Андрюша». Суровая школа жизни не лишила его природной душевности.
Помню вечером в военную пору пришли мы с ним ко мне домой на Никитский бульвар. Поднялись на третий этаж, зашли в столовую, задраили окна портьерами, разложили на столе закуску, поставили бутылку очень в то время ходового вина зеленого цвета «Тархун». Только что налили по чарке, как за окном вдруг бабахнет. Мы бросились к окну – весь двор был освещен необычным светом. Зажигательная бомба упала. Началась первая бомбежка Москвы. Смотрим, наш дворник старик Пахомыч, с ведром и лопатой торопливой трусцой бежит к бомбе. И тут же засыпал «зажигалку» песком, погрузив двор в непроницаемый мрак.
Маленький старичок, ходивший летом по деревенской привычке в валенках, с таким деловым видом, с таким презрением к опасности, расправился с бомбой, что не мог не вызвать чувства умильного восторга.
– Вот так Пахомыч! – восхищался Фадеев. – Да разве с таким народом пропадешь, – все повторял он, уже стоя на крыше нашего дома, куда мы с ним забрались под грохот зенитных батарей, защищавших Москву от вражеских налетов…
Незадолго до его трагической кончины я встретился с Фадеевым после нескольких лет разлуки. Это было на даче у И. В. Штока в Переделкине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84