.." - "Ладно", - отвечает баба. На том и порешили. Встретила вскоре она ту счастливицу и давай ей в глаза льстиво заглядывать, на все лады расхваливать, а потом и говорит: "Спору нет, муженек твой в тебе души не чает, но может еще крепче полюбить, если сделаешь ты, как я скажу... Есть у него под шеей пятно родимое, волосками покрытое... Стоит тебе улучить момент и состричь их, сама увидишь, как он с каждым разом сильнее к тебе привязываться станет". А мужу той женщины с глазу на глаз сказала так: "Третью ночь кряду один и тот же сон снится. Будто благоверная твоя шашни водит с кавалером, а тебя все с глоткой перерезанной вижу... Чем черт не шутит - притворись как-нибудь спящим, а сам потихоньку подгляди, что супруга твоя делать будет". Мужчина лишь плюнул в сердцах и пошел прочь. А болтовня эта никак из головы у него не выходила, не мог он заснуть - и все тут... И вот однажды прилег человек вздремнуть после обеда. Видит - жена потихоньку вытащила из-за притолоки бритву, подошла к нему на цыпочках и к шее его подбираться стала... Мужчина прыг с постели и давай кричать: "Ах, вот ты какая, змея подколодная!.." С того дня у них все кувырком пошло - даже черту жутко сделалось. А когда пришла пора отдавать той ведьме башмаки, нечистый нацепил их на шест и протянул бабе на другой берег речки: "На вот тебе, бери, что причитается, да знай - с тобой самому дьяволу не сравняться".
Довольный, что жена терпеливо дослушала его до конца, Казимерелис помолчал немного и произнес уже другим голосом:
- Вот я и думаю: а почему бы нам с тобой не сесть и не потолковать, какой это леший нашу жизнь так перековеркал, как по-твоему, а, Казюня?
- Языком трепать ты мастер, ничего не скажешь... почище той бабы, - подала голос жена. - Да только заруби себе на носу раз и навсегда: ты будешь болтать, по ночам шептунов пускать, а я тебя за это корми, одевай?
Проповедей я и в костеле наслушаюсь. Христарадников и на паперти хоть пруд пруди, дома мне еще такого не хватало. У меня-то полторы ноги всего, думала - мужика в дом впущу... С любовью - как уж бог пошлет, пусть хотя бы, думала, избенку подлатает, огород вспашет, козе корму заготовит... Куда там! Балтрамеюсу, ему, окаянному, тот черт башмаки должен подарить! Не было у бедной Стасюлене забот, еще одного захребетника на шею повесила!..
- Так мне что же, в плуг прикажешь впрячься? - не выдержав, воскликнул Казимерас дрогнувшим голосом. Горечь окончательно подточила цепь, которая сдерживала его ожесточение. - Отвык я от земли, не спорю. Не было ее у меня никогда, да и не нужна она мне вовсе!
- Ты не от земли, от работы любой отвык, - прошипела над ухом Казюня. - Лодырь, слюнтяй, растяпа ты, больше никто!
- Таков уж уродился. А только прежде никто мне в глаза не тыкал и куском хлеба не попрекал. А коли ни на что я не годен, нахлебник, так чего ради ты сегодня притащилась следом? Может, остался бы я у Раудиса...
- Как же! Сначала бы грязью меня полил, наплел им с три короба, а потом все равно домой приплелся бы. Покуда угла у тебя не было, и люди помалкивали, хотя всем давно известно, что такого нерадивого еще поискать...
- Шестьдесят лет я горя не знал! - выкрикнул глубоко уязвленный Казимерелис. - Слова плохого ни от кого не слышал. Ладил с людьми, не ссорился...
- Ладил, говоришь? А за что тогда тебя родной брат выгнал? Свою долю проел - можешь убираться!.. И правильно сделал. Настоящий хозяин дармоедов держать не будет.
- Эх ты, ворона, ворона! - отбивался, как мог, Казимерелис. Одного мужа до сроку загрызла, теперь на меня клыки точишь...
У Казюни передние зубы некрасиво выдавались вперед. Когда она хотела спрятать их, казалось, во рту у нее что-то невкусное, вроде лекарства, - ни проглотить, ни выплюнуть. Сейчас женщина держала в руке сосновое полено, от которого она собиралась отодрать щепку, чтобы поковырять в зубах. Вот почему упоминание о клыках пришлось так кстати, и оскорбленная женщина со злостью ударила в темноте этим поленом мужа по руке - табакерка разлетелась вдребезги, из нее высыпалась горстка табаку, подаренного Балтрамеюсом... Ну вот, теперь он не сможет даже свернуть самокрутку, даже этой маленькой радости одним взмахом полена лишила его Казюня... И от этой мысли Казимерелис всхлипнул, как ребенок.
Узнялис поднес к губам ноющую руку, провел по суставам пальцев языком, потом присел на корточки и стал на ощупь собирать на глиняном полу все, что вывалилось у него из рук. А Казюня не только не остыла, не пожалела о том, что слишком погорячилась, но и, наоборот, продолжала изливать свою ярость, бросая в лицо Казимерелису все новые обвинения. И характер-де у него хуже некуда, и привычки поганые, а уж о звуках и запахах, что он издает, и говорить не приходится...
Обвиняемый же сгребал с полу крошки табака и, шмыгая носом, все повторял:
- Ну, будет, Казюнеля, будет... Можешь поставить на мне крест. Теперь уж, Казюня, аминь...
Избенка Узнене состояла всего-навсего из трех комнатушек да сеней. В одной комнате с печкой сидели сейчас они, затем была еще горница, где спала Казюня, а сразу за сенями - боковушка, в которой поселился Казимерелис. Там он поставил себе железную печурку, но топил ее, лишь когда принимался мастерить что-нибудь. А спать ночью под периной он привык и в нетопленной комнате.
Казимерелис зажег лучину и пошел к себе. Засветив лампу с разбитым стеклом (за которое ему, кстати, тоже досталось в этот вечер), Узнялис пожаловался вслух:
- Боже мой, боже милостивый!.. За что ты со мной так, за что?!.
От этих горьких слов он еще больше расчувствовался, тело его сотрясали рыдания, но Казимерелис и теперь не спеша разделся, по привычке аккуратно повесил на деревянный гвоздь заскорузлый кожушок, брюки с бахромой, шарф, которым любил укутывать шею... И вдруг он почувствовал кисловатый запах хлеба, забивавший тяжелый табачный дух, - это Казюня имела обыкновение держать только что испеченный хлеб здесь, на холоде, где он не так черствел. Казимерелис отломил кусочек горбушки и забрался в ледяную постель. Накрылся с головой, съежился в комочек, насколько позволяли его негнущиеся суставы, и стал согревать себя собственным дыханием.
Болела голова, в ушах звенело, ныли перебитые пальцы, но Казимерелис утешал себя тем, что он, кажется, ничего плохого не сделал Казюне, даже слова грубого ей не сказал. А ведь при желании мог бы и он не остаться в долгу...
Все это, пожалуй, Казимерас припомнит, когда Казюня раскается и придет к нему просить прощения. "Не из-за меня, из-за себя, детка, убивайся, слезы лей, - примирительно скажет ей Узнялис. - В костеле небось богу объятия раскрываешь, а дома... Сама подумай, родная, сколько нам с тобой осталось... Чтобы не пришлось потом казнить себя судом своей совести, перед богом, перед людьми ответ держать.
1 2 3 4 5
Довольный, что жена терпеливо дослушала его до конца, Казимерелис помолчал немного и произнес уже другим голосом:
- Вот я и думаю: а почему бы нам с тобой не сесть и не потолковать, какой это леший нашу жизнь так перековеркал, как по-твоему, а, Казюня?
- Языком трепать ты мастер, ничего не скажешь... почище той бабы, - подала голос жена. - Да только заруби себе на носу раз и навсегда: ты будешь болтать, по ночам шептунов пускать, а я тебя за это корми, одевай?
Проповедей я и в костеле наслушаюсь. Христарадников и на паперти хоть пруд пруди, дома мне еще такого не хватало. У меня-то полторы ноги всего, думала - мужика в дом впущу... С любовью - как уж бог пошлет, пусть хотя бы, думала, избенку подлатает, огород вспашет, козе корму заготовит... Куда там! Балтрамеюсу, ему, окаянному, тот черт башмаки должен подарить! Не было у бедной Стасюлене забот, еще одного захребетника на шею повесила!..
- Так мне что же, в плуг прикажешь впрячься? - не выдержав, воскликнул Казимерас дрогнувшим голосом. Горечь окончательно подточила цепь, которая сдерживала его ожесточение. - Отвык я от земли, не спорю. Не было ее у меня никогда, да и не нужна она мне вовсе!
- Ты не от земли, от работы любой отвык, - прошипела над ухом Казюня. - Лодырь, слюнтяй, растяпа ты, больше никто!
- Таков уж уродился. А только прежде никто мне в глаза не тыкал и куском хлеба не попрекал. А коли ни на что я не годен, нахлебник, так чего ради ты сегодня притащилась следом? Может, остался бы я у Раудиса...
- Как же! Сначала бы грязью меня полил, наплел им с три короба, а потом все равно домой приплелся бы. Покуда угла у тебя не было, и люди помалкивали, хотя всем давно известно, что такого нерадивого еще поискать...
- Шестьдесят лет я горя не знал! - выкрикнул глубоко уязвленный Казимерелис. - Слова плохого ни от кого не слышал. Ладил с людьми, не ссорился...
- Ладил, говоришь? А за что тогда тебя родной брат выгнал? Свою долю проел - можешь убираться!.. И правильно сделал. Настоящий хозяин дармоедов держать не будет.
- Эх ты, ворона, ворона! - отбивался, как мог, Казимерелис. Одного мужа до сроку загрызла, теперь на меня клыки точишь...
У Казюни передние зубы некрасиво выдавались вперед. Когда она хотела спрятать их, казалось, во рту у нее что-то невкусное, вроде лекарства, - ни проглотить, ни выплюнуть. Сейчас женщина держала в руке сосновое полено, от которого она собиралась отодрать щепку, чтобы поковырять в зубах. Вот почему упоминание о клыках пришлось так кстати, и оскорбленная женщина со злостью ударила в темноте этим поленом мужа по руке - табакерка разлетелась вдребезги, из нее высыпалась горстка табаку, подаренного Балтрамеюсом... Ну вот, теперь он не сможет даже свернуть самокрутку, даже этой маленькой радости одним взмахом полена лишила его Казюня... И от этой мысли Казимерелис всхлипнул, как ребенок.
Узнялис поднес к губам ноющую руку, провел по суставам пальцев языком, потом присел на корточки и стал на ощупь собирать на глиняном полу все, что вывалилось у него из рук. А Казюня не только не остыла, не пожалела о том, что слишком погорячилась, но и, наоборот, продолжала изливать свою ярость, бросая в лицо Казимерелису все новые обвинения. И характер-де у него хуже некуда, и привычки поганые, а уж о звуках и запахах, что он издает, и говорить не приходится...
Обвиняемый же сгребал с полу крошки табака и, шмыгая носом, все повторял:
- Ну, будет, Казюнеля, будет... Можешь поставить на мне крест. Теперь уж, Казюня, аминь...
Избенка Узнене состояла всего-навсего из трех комнатушек да сеней. В одной комнате с печкой сидели сейчас они, затем была еще горница, где спала Казюня, а сразу за сенями - боковушка, в которой поселился Казимерелис. Там он поставил себе железную печурку, но топил ее, лишь когда принимался мастерить что-нибудь. А спать ночью под периной он привык и в нетопленной комнате.
Казимерелис зажег лучину и пошел к себе. Засветив лампу с разбитым стеклом (за которое ему, кстати, тоже досталось в этот вечер), Узнялис пожаловался вслух:
- Боже мой, боже милостивый!.. За что ты со мной так, за что?!.
От этих горьких слов он еще больше расчувствовался, тело его сотрясали рыдания, но Казимерелис и теперь не спеша разделся, по привычке аккуратно повесил на деревянный гвоздь заскорузлый кожушок, брюки с бахромой, шарф, которым любил укутывать шею... И вдруг он почувствовал кисловатый запах хлеба, забивавший тяжелый табачный дух, - это Казюня имела обыкновение держать только что испеченный хлеб здесь, на холоде, где он не так черствел. Казимерелис отломил кусочек горбушки и забрался в ледяную постель. Накрылся с головой, съежился в комочек, насколько позволяли его негнущиеся суставы, и стал согревать себя собственным дыханием.
Болела голова, в ушах звенело, ныли перебитые пальцы, но Казимерелис утешал себя тем, что он, кажется, ничего плохого не сделал Казюне, даже слова грубого ей не сказал. А ведь при желании мог бы и он не остаться в долгу...
Все это, пожалуй, Казимерас припомнит, когда Казюня раскается и придет к нему просить прощения. "Не из-за меня, из-за себя, детка, убивайся, слезы лей, - примирительно скажет ей Узнялис. - В костеле небось богу объятия раскрываешь, а дома... Сама подумай, родная, сколько нам с тобой осталось... Чтобы не пришлось потом казнить себя судом своей совести, перед богом, перед людьми ответ держать.
1 2 3 4 5