Это напоминало безумие, но Асет казалось, что только если Жанна съест хоть кусочек ее угощения, на душе станет хоть немного легче, хоть чуть-чуть угаснет это невыносимое чувство неприкаянности.
Это невыносимое чувство ни на мгновение не оставляло Асет с того часа, когда она так испугалась своей приятельницы Зейнаб. Конечно, Зейнаб всегда была для нее просто амбициозной дурой. Но ведь не в новые времена, не при исламе придумано, что жены должны поддерживать мужей приятельством с супругами нужных деловых знакомых. Всегда это было, это лишь правила игры. Жизнь, включавшая в себя, кроме приятных обязанностей вроде ведения дома и воспитания детей, обязанности обременительные, вроде светских отношений с дурой Зейнаб, текла себе своим чередом. Но отчего вдруг все показалось таким чужим, отчего повеяло таким детским ужасом, словно она заблудилась в лесу с чудовищами, когда безротый тюк рядом с нею закричал среди осколков и ворвавшегося в пассаж уличного шума? Словно это была не Зейнаб в своей парандже, а какое-то привидение, нечисть, у которой что-то невообразимое вместо лица, что-то страшней обвалившихся черт прокаженного, страшней оскала ожившего мертвеца таилось под этой тканью.
Она пыталась успокоить себя доводами разума: конечно, неожиданная насильственная смерть кади Малика – все же стресс даже для нее, кому этот кади всегда был глубоко антипатичен. Но не помогало, не отпускало. Чуть легче стало только с появлением этой девочки, Жанны, и хотелось задержать ее еще хоть немного…
– А кто это такие – сарацины? – Нельзя было отказать Иман в том, что она уж никак не ленилась задавать вопросы.
– Последователи Магомета. Так вас еще называли в те времена, когда Карл Мартелл ваших расколошматил.
– Карл Мартелл был разбойник, он был худший из кафиров!! – Иман раздула ноздри в злости и вдруг, как ни странно, сделалась похожа и на Гаэль Мусольтен, и на Мадлен Мешен, и на Женевьеву Бюсси. – Он горит в аду! Он был грязный негодяй!
– Он был твой предок, дура! – Жанна не отвесила собеседнице затрещины отнюдь не из соображений приличия. Просто давала себя знать усталость уж очень пестрого дня, в котором смешались гневная боль и азарт погони, мстительное торжество, испуг. А вот теперь еще этот странный дом. Даже для Жанны с ее всегдашней кипучей энергией впечатлений выходило многовато. Но, кроме того, злая, спорящая Иман импонировала ей больше, чем щебечущая над своими безвкусными бирюльками.
– Это неважно! Вообще неважно, кто человек родом, важно, чтоб он исповедовал истинную веру.
– То-то вы все пятки арабам вылизали, что неважно.
– Ну, они все-таки же потомки Пророка, в смысле среди арабов есть его потомки, – неуверенно возразила Иман.
– А мы потомки того, кто этих потомков «Пророка» лупил смертным боем, – Жанна вздохнула. – Да предки бы всем скопом ушли в монахи, когда бы знали, что могут породить таких, как ты.
– Правда все равно важней!
– Вот именно. Только ты-то откуда можешь знать, что такое правда. Ты ж не девчонка, ты кукла ходячая. Тебя наряжают, кормят, холят, вложили тебе в голову полторы коротеньких мысли и те руками трогать не велят. Сейчас ты родителей слушаешь, потом тебе мужа выберут. Не ты, а тебе, бери, что дают. Потом будешь слушаться мужа, нарожаешь детей. Затем состаришься, не вылезая из дому, и помрешь. А потом ничего для тебя не будет. Вообще ничего. Пустота.
– Это ты так считаешь! – Иман краснела и бледнела от злости, но в ее глазах скакали мысли, пытаясь выстроиться для атаки.
– Вот и ни фига подобного! – Жанна рассмеялась, довольная, что птичка угодила в немудреный силок. – Я считаю совсем другое. Я считаю, что у тебя есть бессмертная душа, и что душа твоя попадет в ад, потому, что это душа вероотступницы, душа служанки гонителей Господа Иисуса Христа. А то, что после смерти для тебя вообще ничего не случится, что ты растворишься в пустоте, так считаешь ты сама. Ты сама думаешь, что твоя жизнь кончится вместе с телом.
– Что за глупости! Уж конечно, я не думаю, что моя жизнь кончится вместе с телом.
– Ты мусульманка?
– Мусульманка!
– Значит, ты так и должна думать. И никак иначе.
– Просто вы, кафиры, ничего не знаете! – просияла Иман. – Мусульманская девушка знает, что если будет молиться пять раз в сутки, если совершит хадж, если…
– Да перестань ты пальцы загибать.
– … то она попадет в рай, – закончила Иман торжествующе.
– Сейчас ей. Рай-то ваш того, для мужчин. У мусульманской женщины души нету. Как у собаки или вон рыбки в твоем аквариуме, – Жанна кивком указала на роскошный стеклянный ящик с воздушными фонтанчиками и кораллами на дне. – Я лучшего о тебе мнения, чем ты сама.
– Неправда! Имам Шапелье говорит…
– Да мозги пудрит твой имам Шапелье. Благо это легче легкого – они ведь у вас, мозги-то такие же нетренированные, как…
– Как ты смеешь такое говорить об имаме.
Жанна уж не стала добавлять, что посмеет при случае еще и отправить имама Шапелье вслед за имамом Абдольвахидом. Ее вдруг охватила острая брезгливая жалость к этому жалкому тепличному цветку, посаженному благоухать для услаждения мужского обоняния
Где– то через несколько комнат вдруг послышался плач ребенка.
– Это Азиза, моя сестра, – пояснила Иман, о чем-то вздохнув. – Ей скоро два годика.
Жанна поняла вдруг еще одну странность этого дома. Похоже, у Иман только одна сестра, а у ее отца – одна жена. Не так много требуется и служанок для трех женщин. Между тем эти пышные праздные комнаты просто нашептывали, что женщин должно быть в них много, женщин приказывающих и женщин прислуживающих, одинаково интриганствующих, перемывающих друг дружке кости, борющихся меж собой за мужское внимание и власть над себе подобными. Лишенная этой видимости деятельной жизни, яркая скорлупа зияла пустотой. Эх, жалкий же вы народец, конвертиты, стоит ли так рядиться под арабов, все равно вы застряли где-то на полпути между ними и французами!
– А вы, кафиры, говорят, жуткими гадостями занимаетесь, – продолжила Иман, но как-то тихо, словно ощутив перемену настроения Жанны. – Вот скажи, это правда, что у вас нету деления, какая рука для чистого, а какая – для нечистого?
– А на кой оно нужно?
– Нет, ты в самом деле и ешь и чистишься теми же руками? – Иман поежилась.
– Меньше надо дерьмо трогать, – отмахнулась Жанна. – Есть такая штука, туалетная бумага называется. Полезное, между прочим, изобретение человечества. В Пантенском гетто один старик, кстати, здорово разбогател на ее производстве.
Что половина денег, извлекаемых находчивым месье Трушо из макулатуры и тряпья, уходит на взятки арабским чиновникам, чем изрядно облегчается жизнь его собратьев по несчастью, Жанна, конечно, промолчала. Вообще, много сейчас в гетто делается всякого разного полукустарным способом, много «фабрик», переделанных из старого гаража или подвала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86