– Как это чем? – Фончито театрально всплеснул руками, изображая крайнюю степень изумления. – Разве ты не знаешь? Она позировала ему для самых знаменитых ню.
– Да? – Беспокойство доньи Лукреции стремительно возрастало. – А ты, как я вижу, хорошо изучил творчество Эгона Шиле.
– Я прочел о нем все, что нашел в папиной библиотеке. Сотни женщин позировали ему обнаженными. Школьницы, уличные девки, его любовница Валли. Потом еще жена Эдит и свояченица Адель.
– Ну хорошо. – Донья Лукреция посмотрела на часы. – По-моему, тебе пора домой, Фончито.
– Знаешь, Эдит и Адель иногда позировали вдвоем, – продолжал мальчик, пропустив ее реплику мимо ушей. – И Валли тоже, когда они жили в деревеньке под названием Крумау. Голая, вместе со школьницами. Скандал был чудовищный.
– Ничего удивительного, если там и вправду были школьницы, – заметила донья Лукреция. – А теперь беги домой, а то уже темнеет. Не дай бог, Ригоберто позвонит в академию и узнает, что ты прогуливаешь.
– Но весь этот скандал был форменной несправедливостью, – горячо заявил мальчик. – Шиле настоящий художник, он нуждался во вдохновении. Разве он не создавал подлинных шедевров? Что плохого в том, чтобы заставлять натурщиц раздеваться?
– Нужно отнести чашки на кухню. – Донья Лукреция поднялась на ноги. – Захвати блюдца и хлебницу, Фончито.
Торопливо смахнув со стола крошки, мальчик послушно двинулся вслед за мачехой. Однако сдаваться он не собирался.
– Что ж, надо признать, что кое с кем из натурщиц он действительно проделывал разные штучки, – сообщил Фончито уже в коридоре. – Например, с кузиной Аделью. Но только не с Герти, не с родной сестрой, правда же, а?
Чашки на подносе, который несла донья Лукреция, пустились в пляс. У маленького негодяя была невыносимая привычка сводить любой разговор на скользкие темы.
– Разумеется, нет, – нехотя отозвалась донья Лукреция. – Ну конечно нет, что за дикость.
Мачеха и пасынок вошли в маленькую кухню, заставленную зеркальными шкафчиками. Все вокруг сияло чистотой. Хустиниана с любопытством уставилась на хозяйку и Фончито. На ее смуглом личике играла хитрая улыбка.
– С Герти, быть может, и нет, а с кузиной точно, – продолжал Фончито. – Адель сама в этом призналась, когда Эгон Шиле уже умер. Так в книгах написано. Хотя, в принципе, он мог проделывать эти штучки с обеими сестрами. И прекрасно, если так он обретал вдохновение.
– Это кто такой молодец? – живо поинтересовалась горничная. Она забрала у хозяйки чашки и сложила их в раковину, до краев наполненную голубоватой мыльной пеной.
– Эгон Шиле, – проговорила донья Лукреция. – Австрийский художник.
– Он умер в двадцать восемь лет, Хустита, – сообщил мальчик.
– Неудивительно, после такого времяпрепровождения. – Хустиниана ловко мыла тарелки и вытирала их полотенцем с красными ромбами. – Смотри, Фончито, как бы с тобой не вышло так же.
– Он умер вовсе не от этих штучек, а от какой-то испанки, – серьезно ответил Фончито. – Жена пережила его всего на три дня. Что это за испанка такая?
– Опасная форма гриппа. Она пришла в Вену из Испании. А теперь иди, уже совсем поздно.
– Я догадалась, почему ты хочешь стать художником, маленький бандит, – вмешалась Хустиниана. – В перерывах между великими творениями они весело проводят время со своими натурщицами.
– Не шути так! – возмутилась донья Лукреция. – Он же еще ребенок.
– Весьма смышленый для своих лет, сеньора, – парировала девушка, обнажив в широкой улыбке великолепные зубы.
– Перед тем как начать писать, он с ними играл, – самозабвенно продолжал Фончито, не обращая внимания на мачеху и домработницу. – Заставлял принимать разные позы. Одетыми, раздетыми, полураздетыми. Ему особенно нравилось, когда они примеряли чулки. Ажурные, зеленые, черные, разноцветные. И чтобы они валялись на полу. Катались, обнимались, играли. Он любил, когда они дрались. Часами мог смотреть. Забавлялся с сестричками, как с куклами. Пока не приходило вдохновение. И тогда он начинал писать.
– Отличная игра, – подначила Хустиниана. – Прямо как «Море волнуется: раз», только для взрослых.
– Ну все! Довольно! – Донья Лукреция повысила голос, и Фончито с Хустинианой испуганно примолкли. Заметив их смущение, женщина заговорила мягче: – Просто я не хочу, чтобы твой папа начал задавать ненужные вопросы. Тебе пора идти.
– Хорошо, мамочка, – пробормотал мальчик.
Он опять сильно побледнел, и донья Лукреция укорила себя за несдержанность. Но не могла же она позволить мальчишке и дальше болтать об Эгоне Шиле, все глубже заманивая ее в опасную ловушку. И какая муха укусила Хустиниану, с чего она вздумала его дразнить? Фончито на кухне уже не было. Он громко пыхтел в гостиной, собирая портфель, карандаши и папку с рисунками. Через пару минут мальчик появился на пороге, на ходу поправляя галстук и застегивая куртку. У входа он замешкался, обернулся к донье Лукреции и проникновенно спросил:
– Можно, я поцелую тебя на прощание, мамочка?
Сердце доньи Лукреции, едва притихшее, вновь отчаянно забилось; сильнее всего ее задела саркастическая усмешка Хустинианы. Что же делать? Отказываться смешно. Донья Лукреция обреченно подставила мальчику щеку. Спустя мгновение она ощутила стремительный, словно прикосновение птичьего клюва, поцелуй.
– А тебя можно, Хустита?
– Смотри не порежься о мой язык, – расхохоталась девушка.
Фончито с готовностью рассмеялся, а сам встал на цыпочки и резво чмокнул девушку в щеку. Это было на редкость нелепо, однако донья Лукреция не смела поднять глаза и не решалась прикрикнуть на Хуститу, чтобы та прекратила рискованные шуточки.
– Я тебя убью, – проговорила она полушутя, когда за мальчиком наконец закрылась дверь. – С чего ты вдруг стала заигрывать с Фончито?
– Что-то в этом мальчишке есть, что-то такое, сама не знаю, пожала плечами Хустиниана. – Посмотришь на него – и в голову лезут греховные мысли.
– Понимаю, – кивнула донья Лукреция. – И все же не стоит подливать масла в огонь.
– Да вы, сеньора, и сама вся пылаете, – оборвала ее Хустиниана с обычной бесцеремонностью. – Но не волнуйтесь, вам очень идет.
Хлорофилл и навоз

Как это ни печально, я вынужден Вас разочаровать. Ваши пламенные речи в защиту природы не произвели на меня ни малейшего впечатления. Я родился, живу и умру в городе (хуже того, в нашей уродливой столице Лиме) и выбираюсь за его пределы очень редко, исключительно по работе или семейным делам, и неизменно с глубоким отвращением. Я не отношусь к обывателям, заветной мечтой которых становится домишко где-нибудь на южном берегу, где можно проводить отпуск и выходные в непристойной близости с песком, соленой водой и толстыми брюхами себе подобных. Мучительное еженедельное зрелище повального bien pensant эксгибиционизма – самая отвратительная примета нашего стадного общества, лишенного духа индивидуализма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80