Но растянулся отрок не в грязной луже, а в элитарной ложе, называемой божественной шахматной игрой: «Он не просто забавляется шахматами, он священнодействует». Первым эту формулу придумает для своего сына отец, которого отрок вздует не единожды отменными шахматными пощечинами – матом! Папа, оправившись от первого потрясения, заявит почти, как провидец: «Да, он умрет молодым, его смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в постели последнюю свою партию».
Мальчик вырастит в феноменальный человека-автомат, терзающий не только своих игровых противников, но и самого себя. Этот процесс будет нескончаемым, многолетним: «Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли, – возмездием за напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами».
Где-то рядом с делами, творимыми Божьей волей, всегда вертится дьявол, выскакивающий из-под Божественной руки вовремя или совершенно не вовремя. И у главного героя произойдет встреча с маленьким дьяволенком в облике человека: «Анемичное слово „дезертир“ как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, – другого слова, однако, не подберешь». Он всеми зубами, руками и ногами (когтями на них, имеется ввиду) вцепится в горемычного и долго не отцепляться от него: «Лужиным он занимался только поскольку это был феномен, – явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы».
Главный герой, уже превратившийся в зрелого по форме, по анатомии, сорокалетнего мужчину, будет окончательно подавлен своей творческой страстью. Его психика кардинально изменится под ее прессом. «То, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, – просто не было взрослых слов для его детских впечатлений, – а если он и рассказывал что-нибудь, то отрывисто и неохотно, – бегло намечая очертания, буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход».
Даже встретившись с красивой молодой соотечественницей, главный герой будет с трудом освобождаться от шахматного доминирующего гипноза. Изредка, особенно в критические моменты, он будет с ней откровенен: «В хорошем сне мы живем, – сказал он ей тихо. – Я ведь все понял». И то людское окруженье, которое она будет пытаться создавать для его же спасения (может быть, это ее мнение было ошибочным), превратится в действительности в плотный туман, добавивший слепому человеку еще больше слепоты: «Оказывалось, что были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда, – если все это слишком сложно для ума, то душа одно начинала постигать совершенно отчетливо: и тут, и там мучат или хотят мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше, чем тут, и потому тут лучше».
Главный герой пытался защищаться от своей миссии на земле, как мог, как умел. Но умения его было явно недостаточно. Потому, видимо, он так быстро «созрел» для женитьбы: «мой дом – моя крепость»! А мой дом – это прежде всего семья. И рассеянный человек настаивал, просто напирал на свою возлюбленную, демонстрируя все тот же сермяжный инстинкт разночинца. Неумело, но настойчиво таща ее себе на колени, Александр Иванович бормотал: «Садитесь, садитесь не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра. В самый законный брак».
Навыки ухаживания жениха были настолько прямолинейны, что новоявленная матушка, будущая теща (тоже не весть какая баронесса!), приходила в ужас и просыпалась от страшных снов в холодном поту. Ее мучило одно и то же видение: «Лужин в дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства покорная, холодная, холодная дочь». Увядающая женственность и уплывающее материнство подливали, как говорится, масла в огонь. Но на костре пылала чистота ее дочери, а кочергой, хоть и неумело, но настойчиво и с азартом тормошил огонь девичьей плоти шахматист-девственник. В испорченном воображении тещи весь процесс почему-то приобретал очевидный союз с зоопарком, с его обезьянником – с «макаковой страстью». Опытный психоаналитик обязательно откопает из тещиного детства какую-то обезьяноподобную закавыку.
К сожалению, соревнование Игры и Жизни закончилось не в пользу игрока. Писк и скрежет наката трагедии уже донимал слух шахматиста, и он мямлил хренотень, опасливо озираясь. «Затишье, – думал Лужин в этот день. – Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание, внимание. Концентрироваться и наблюдать». Но как можно бороться с непобедимой страстью, – вздор! наив! ребячество!. Он же был во власти своего таланта, своей миссии с раннего детства. «Были комбинации чистые и стройные, где мысль всходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель… Все было прекрасно, все переливы любви, все излучены и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна».
Все сокрушала и судьбой руководила неведомая, непреодолимая сила. Она диктовала свой главный тезис: «Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие».
Развязка была близка ее цепкие клешни приближались к рукам, горлу, сознанию, к душе. И он, все уже решив для себя однозначно, таил свой план от любимой женщины, на всякий случай прощаясь вяло, с намеком на изысканность, как это водится у интровертов и аутистов: «Было хорошо», – сказал Лужин и поцеловал ей одну руку, потом другую, как она его учила".
Оставалось найти почти что шахматный выход из совсем нешахматных лабиринтов жизни. Ему и здесь помогло восприятие профессионала, разлиновавшее пропасть и кромешную тьму по короткому шахматному пути (по квадратам) в Тартарары. Он уже висел с уличной стороны оконной рамы, болтая ногами на высоте восьмого этажа, оставалось только разжать руки: «Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».
Хочет того или не хочет, но пытливый читатель вынужден зарыться в поэзию БВП, чтобы раскопать шахматный феномен, вколоченный максимально крупными гвоздями в образ главного героя романа. Для розыска не придется ходить далеко: достаточно познакомиться с тремя шахматными сонетами. БВП берет с места в карьер: «В ходах ладьи – ямбический размер, в ходах слона – анапест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Мальчик вырастит в феноменальный человека-автомат, терзающий не только своих игровых противников, но и самого себя. Этот процесс будет нескончаемым, многолетним: «Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли, – возмездием за напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами».
Где-то рядом с делами, творимыми Божьей волей, всегда вертится дьявол, выскакивающий из-под Божественной руки вовремя или совершенно не вовремя. И у главного героя произойдет встреча с маленьким дьяволенком в облике человека: «Анемичное слово „дезертир“ как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, – другого слова, однако, не подберешь». Он всеми зубами, руками и ногами (когтями на них, имеется ввиду) вцепится в горемычного и долго не отцепляться от него: «Лужиным он занимался только поскольку это был феномен, – явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы».
Главный герой, уже превратившийся в зрелого по форме, по анатомии, сорокалетнего мужчину, будет окончательно подавлен своей творческой страстью. Его психика кардинально изменится под ее прессом. «То, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, – просто не было взрослых слов для его детских впечатлений, – а если он и рассказывал что-нибудь, то отрывисто и неохотно, – бегло намечая очертания, буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход».
Даже встретившись с красивой молодой соотечественницей, главный герой будет с трудом освобождаться от шахматного доминирующего гипноза. Изредка, особенно в критические моменты, он будет с ней откровенен: «В хорошем сне мы живем, – сказал он ей тихо. – Я ведь все понял». И то людское окруженье, которое она будет пытаться создавать для его же спасения (может быть, это ее мнение было ошибочным), превратится в действительности в плотный туман, добавивший слепому человеку еще больше слепоты: «Оказывалось, что были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда, – если все это слишком сложно для ума, то душа одно начинала постигать совершенно отчетливо: и тут, и там мучат или хотят мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше, чем тут, и потому тут лучше».
Главный герой пытался защищаться от своей миссии на земле, как мог, как умел. Но умения его было явно недостаточно. Потому, видимо, он так быстро «созрел» для женитьбы: «мой дом – моя крепость»! А мой дом – это прежде всего семья. И рассеянный человек настаивал, просто напирал на свою возлюбленную, демонстрируя все тот же сермяжный инстинкт разночинца. Неумело, но настойчиво таща ее себе на колени, Александр Иванович бормотал: «Садитесь, садитесь не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра. В самый законный брак».
Навыки ухаживания жениха были настолько прямолинейны, что новоявленная матушка, будущая теща (тоже не весть какая баронесса!), приходила в ужас и просыпалась от страшных снов в холодном поту. Ее мучило одно и то же видение: «Лужин в дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства покорная, холодная, холодная дочь». Увядающая женственность и уплывающее материнство подливали, как говорится, масла в огонь. Но на костре пылала чистота ее дочери, а кочергой, хоть и неумело, но настойчиво и с азартом тормошил огонь девичьей плоти шахматист-девственник. В испорченном воображении тещи весь процесс почему-то приобретал очевидный союз с зоопарком, с его обезьянником – с «макаковой страстью». Опытный психоаналитик обязательно откопает из тещиного детства какую-то обезьяноподобную закавыку.
К сожалению, соревнование Игры и Жизни закончилось не в пользу игрока. Писк и скрежет наката трагедии уже донимал слух шахматиста, и он мямлил хренотень, опасливо озираясь. «Затишье, – думал Лужин в этот день. – Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание, внимание. Концентрироваться и наблюдать». Но как можно бороться с непобедимой страстью, – вздор! наив! ребячество!. Он же был во власти своего таланта, своей миссии с раннего детства. «Были комбинации чистые и стройные, где мысль всходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель… Все было прекрасно, все переливы любви, все излучены и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна».
Все сокрушала и судьбой руководила неведомая, непреодолимая сила. Она диктовала свой главный тезис: «Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие».
Развязка была близка ее цепкие клешни приближались к рукам, горлу, сознанию, к душе. И он, все уже решив для себя однозначно, таил свой план от любимой женщины, на всякий случай прощаясь вяло, с намеком на изысканность, как это водится у интровертов и аутистов: «Было хорошо», – сказал Лужин и поцеловал ей одну руку, потом другую, как она его учила".
Оставалось найти почти что шахматный выход из совсем нешахматных лабиринтов жизни. Ему и здесь помогло восприятие профессионала, разлиновавшее пропасть и кромешную тьму по короткому шахматному пути (по квадратам) в Тартарары. Он уже висел с уличной стороны оконной рамы, болтая ногами на высоте восьмого этажа, оставалось только разжать руки: «Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».
Хочет того или не хочет, но пытливый читатель вынужден зарыться в поэзию БВП, чтобы раскопать шахматный феномен, вколоченный максимально крупными гвоздями в образ главного героя романа. Для розыска не придется ходить далеко: достаточно познакомиться с тремя шахматными сонетами. БВП берет с места в карьер: «В ходах ладьи – ямбический размер, в ходах слона – анапест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104