.. Так какое же новое слово вы нам возгласите? Не иначе что-нибудь восточное... Тут и мавританки ваши пригодится, сможете наставлять, так сказать, примером...
Но так как Назарин по-прежнему не обращал на него никакого внимания и по виду его невозможно было понять, надевают его подобные шутки или нет, наш славный вновь растерялся, но ненадолго и, переменив тон, фамильярной хитрецой потрепал отшельника по плечу.
Ладно, ладно, не падайте духом. Терпение прежде
.....ГО, И вообще, приятель, молоть языком, не зная, что получится,— дело рисковое. Главное — не спешить, посадят вас в сумасшедший дом на законном основании, и никаких не будет вам ни бичеваний, ни поруганий моде это теперь. «Муки без страданий физических, а путем гигиенических... Страдания и смерть от шоколада из Асторги...»1 Ха-ха! Но, пока вы находитесь в наших просвещенных краях, обещаю вам хорошее обхождение: одно дело — закон, другое — культура и просвещение. А если я какое не то слово сказал, не обижайтесь, это в шутку, я, знаете, люблю острое словцо... Вообще-то, я добряк, сами видите... И вам всей душой сочувствую. В сторону атрибуты власти, мы тут с вами не как алькальд и арестованный, а просто два весельчака, два стреляных воробья, а?.. И все же сплоховали вы с мавританочками, могли бы и получше подыскать. Ну, Беатрис — куда ни шло. Но эта-та, вторая!.. Где это вы такую воблу подцепили?.. Да вы, наверное, поужинать не прочь...
И только это последнее предложение Назарин удостоил ответом:
— Я не хочу, сеньор алькальд. А вот женщины, думаю, не отказались бы.
VIII
В это самое время в «тюремной зале» женщины, оба жандарма и еще несколько незаметно проскользнувших сельчан (среди них и Ухо) вели между собой самый непринужденный разговор. Как только за пленниками захлопнулась дверь, Беатрис подошла к одному из жандармов, высокому, статному юноше, с мужественным лицом, и, тронув его за рука и, сказала:
— А ты никак Мопдехар?
— Он самый, Беатрис!
— Узнал меня?
— А то как же?
— А я-то все сомневалась и думала: «Умереть мне на месте, если это не Сирило Мондехар, что еще в Мостолесе как-то бывал».
— Я тебя сразу признал, говорить только не хотел. Сердцу больно тебя среди этих видеть. Но ты слушай: тебе бояться нечего; ты здесь, считай, по своей воле. Нам только насчет этих двоих приказано. А тебя уж так прихватили. Словом, алькальд скажет, уходить тебе или оставаться.
— Пусть говорит что хочет, я своих друзей не брошу.
— Так с ними и пойдешь?
— А тебе что? И пойду. Судить их будут — и меня пусть судят. А казнить — пусть и меня казнят.
— Совсем ты рехнулась, Беатрис. В Мостолес, обратно к сестре тебе надо.
— Сказала же: куда дон Назарио, туда и я. Ни за что на свете его в несчастье не покину. Знаешь, будь моя воля — вместо него бы приняла все муки, все терзания, унижения все... Ох, и заболталась же я, Сирило! Про Деметрию ведь, жену твою, даже не спросила.
— Жена слава богу.
— А замечательная у тебя жена, Сирило. Деток-то сколько уж у вас?
— Один пока, второго ждем...
— Вот и слава богу... Живете-то счастливо?
— Да не жалуюсь.
— Смотри, не гневи господа, а не то накажет он тебя.
— За что меня-то?
— За то, что добрых людей неволишь... не про себя говорю...
— Понятно — за него. Дак ведь наше дело что... Тут судья решает.
— Судья, да алькальд, да вы, жандармы, все одного ноля ягода. Совести у вас нет, добра от зла отличить не умеете... Я не про тебя, Сирило, говорю, ты-то верно христианин, не допустишь, чтобы нечестивцы избранника божьего муке предали.
— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнусь?
— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, О детях своих малых подумай — не то, если отступишься, отымет он их у тебя.
— Что же мне делать?
Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко Шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на Шепот:
— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде к игроком, а мы своего не упустим.
Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при Попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем ни»! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. шок, может, честь свою в этом полагает, и не один шок, Беатрис,— вон нас сколько... Вишь ты, про жалость заговорила! Да спроси кого хошь из простых солдат —- ни одного не найдешь такого, чтобы в делах службы жалостливый был, нет таких. Простой солдат, он про сострадание не слыхал, и когда душа, то бишь закон по-нашему, велит схватить — хватаем, а когда расстрелять — становись к стенке.
Славный страж порядка произнес это с такой искренней убежденностью, такой гордой отвагой блистали его глаза, его лицо, а его жесты выражали такую пламенную преданность уставу воинского ордена, к которому он принадлежал, что девица совсем пригорюнилась и, понурив голову, прошептала:
— И то верно: сама не знаю, что говорю. Ты уж не суди меня, Сирило. Каждому своя вера.
Любопытные сельчане оставили Андару и переместились поближе к Беатрис и жандарму. Рядом с ней остался только верный Ухо, который и стоя был едва по плечо своей сидящей на полу подруге.
— Слышь, чего говорю,— сказал он, когда они остались одни.— Негоже ты, со мной-то!.. Я-то думал, ты тонкому обхождению обучена!.. Но хоть обхождения в тебе и на волос нет и переплевала ты меня всего, а все — люба... Хоть еще плюй — все люба.
— Плюнула я на тебя, говоришь? — игриво подхватила Андара, которую отпустил наконец бушевавший в ней гнев.— Ну, это я так, не нарочно, карапузик ты мой, петушок ты мой, карлуша мои ненаглядный. Такая уж я есть: кого люблю, того плюю.
— А еще; чего, слышь? Когда ты Лукаса-то, трактирщика-то, ножом пырнула — прим похорошела вся... Прям не узнать тебя было! А так-то ты страшная, ух и страшная, люба ты моя, и за страшноту, страхолюдинство — люба, потому и хочу тебя от краснобая этого божьего упасти!
— Ах ты головастик ты мой, черепашонок мой! Так, говоришь, пузатый этот — трактирщик?
— Лукас — он самый.
— А то я помню, ты говорил, у него живешь.
— Так ить я намедни от него ушел, ослы у него лягаются больно. Таперича у дяденьки Хуана живу, у кузнеца.
— Вот и ладно, черепашонок ты мой! Так люба я тебе, говоришь?
— Задушевно.
— Вот чтоб я тебе поверила, принесешь мне из дома, от кузнеца то бишь... словом, что скажу — то и принесешь.
— Да что принесть-то?
— Железяк. Много железяк разных... Сложи потихоньку да вынеси. У кузнеца небось все есть. Значит, гвоздей возьмешь... Нет, не надо гвоздей... Или да, прихвати парочку побольше, да ножик хороший — поострее. Напильник возьми, да позубастее... Сложи все, под балахон свой спрячь — и сюда...
Она умолкла, так как в этот момент вошел Назарин в сопровождении благожелательного и просвещенного алькальда (что, конечно, не мешало ему быть в то же время и прежде всего человеком свойским), который сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Но так как Назарин по-прежнему не обращал на него никакого внимания и по виду его невозможно было понять, надевают его подобные шутки или нет, наш славный вновь растерялся, но ненадолго и, переменив тон, фамильярной хитрецой потрепал отшельника по плечу.
Ладно, ладно, не падайте духом. Терпение прежде
.....ГО, И вообще, приятель, молоть языком, не зная, что получится,— дело рисковое. Главное — не спешить, посадят вас в сумасшедший дом на законном основании, и никаких не будет вам ни бичеваний, ни поруганий моде это теперь. «Муки без страданий физических, а путем гигиенических... Страдания и смерть от шоколада из Асторги...»1 Ха-ха! Но, пока вы находитесь в наших просвещенных краях, обещаю вам хорошее обхождение: одно дело — закон, другое — культура и просвещение. А если я какое не то слово сказал, не обижайтесь, это в шутку, я, знаете, люблю острое словцо... Вообще-то, я добряк, сами видите... И вам всей душой сочувствую. В сторону атрибуты власти, мы тут с вами не как алькальд и арестованный, а просто два весельчака, два стреляных воробья, а?.. И все же сплоховали вы с мавританочками, могли бы и получше подыскать. Ну, Беатрис — куда ни шло. Но эта-та, вторая!.. Где это вы такую воблу подцепили?.. Да вы, наверное, поужинать не прочь...
И только это последнее предложение Назарин удостоил ответом:
— Я не хочу, сеньор алькальд. А вот женщины, думаю, не отказались бы.
VIII
В это самое время в «тюремной зале» женщины, оба жандарма и еще несколько незаметно проскользнувших сельчан (среди них и Ухо) вели между собой самый непринужденный разговор. Как только за пленниками захлопнулась дверь, Беатрис подошла к одному из жандармов, высокому, статному юноше, с мужественным лицом, и, тронув его за рука и, сказала:
— А ты никак Мопдехар?
— Он самый, Беатрис!
— Узнал меня?
— А то как же?
— А я-то все сомневалась и думала: «Умереть мне на месте, если это не Сирило Мондехар, что еще в Мостолесе как-то бывал».
— Я тебя сразу признал, говорить только не хотел. Сердцу больно тебя среди этих видеть. Но ты слушай: тебе бояться нечего; ты здесь, считай, по своей воле. Нам только насчет этих двоих приказано. А тебя уж так прихватили. Словом, алькальд скажет, уходить тебе или оставаться.
— Пусть говорит что хочет, я своих друзей не брошу.
— Так с ними и пойдешь?
— А тебе что? И пойду. Судить их будут — и меня пусть судят. А казнить — пусть и меня казнят.
— Совсем ты рехнулась, Беатрис. В Мостолес, обратно к сестре тебе надо.
— Сказала же: куда дон Назарио, туда и я. Ни за что на свете его в несчастье не покину. Знаешь, будь моя воля — вместо него бы приняла все муки, все терзания, унижения все... Ох, и заболталась же я, Сирило! Про Деметрию ведь, жену твою, даже не спросила.
— Жена слава богу.
— А замечательная у тебя жена, Сирило. Деток-то сколько уж у вас?
— Один пока, второго ждем...
— Вот и слава богу... Живете-то счастливо?
— Да не жалуюсь.
— Смотри, не гневи господа, а не то накажет он тебя.
— За что меня-то?
— За то, что добрых людей неволишь... не про себя говорю...
— Понятно — за него. Дак ведь наше дело что... Тут судья решает.
— Судья, да алькальд, да вы, жандармы, все одного ноля ягода. Совести у вас нет, добра от зла отличить не умеете... Я не про тебя, Сирило, говорю, ты-то верно христианин, не допустишь, чтобы нечестивцы избранника божьего муке предали.
— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнусь?
— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, О детях своих малых подумай — не то, если отступишься, отымет он их у тебя.
— Что же мне делать?
Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко Шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на Шепот:
— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде к игроком, а мы своего не упустим.
Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при Попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем ни»! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. шок, может, честь свою в этом полагает, и не один шок, Беатрис,— вон нас сколько... Вишь ты, про жалость заговорила! Да спроси кого хошь из простых солдат —- ни одного не найдешь такого, чтобы в делах службы жалостливый был, нет таких. Простой солдат, он про сострадание не слыхал, и когда душа, то бишь закон по-нашему, велит схватить — хватаем, а когда расстрелять — становись к стенке.
Славный страж порядка произнес это с такой искренней убежденностью, такой гордой отвагой блистали его глаза, его лицо, а его жесты выражали такую пламенную преданность уставу воинского ордена, к которому он принадлежал, что девица совсем пригорюнилась и, понурив голову, прошептала:
— И то верно: сама не знаю, что говорю. Ты уж не суди меня, Сирило. Каждому своя вера.
Любопытные сельчане оставили Андару и переместились поближе к Беатрис и жандарму. Рядом с ней остался только верный Ухо, который и стоя был едва по плечо своей сидящей на полу подруге.
— Слышь, чего говорю,— сказал он, когда они остались одни.— Негоже ты, со мной-то!.. Я-то думал, ты тонкому обхождению обучена!.. Но хоть обхождения в тебе и на волос нет и переплевала ты меня всего, а все — люба... Хоть еще плюй — все люба.
— Плюнула я на тебя, говоришь? — игриво подхватила Андара, которую отпустил наконец бушевавший в ней гнев.— Ну, это я так, не нарочно, карапузик ты мой, петушок ты мой, карлуша мои ненаглядный. Такая уж я есть: кого люблю, того плюю.
— А еще; чего, слышь? Когда ты Лукаса-то, трактирщика-то, ножом пырнула — прим похорошела вся... Прям не узнать тебя было! А так-то ты страшная, ух и страшная, люба ты моя, и за страшноту, страхолюдинство — люба, потому и хочу тебя от краснобая этого божьего упасти!
— Ах ты головастик ты мой, черепашонок мой! Так, говоришь, пузатый этот — трактирщик?
— Лукас — он самый.
— А то я помню, ты говорил, у него живешь.
— Так ить я намедни от него ушел, ослы у него лягаются больно. Таперича у дяденьки Хуана живу, у кузнеца.
— Вот и ладно, черепашонок ты мой! Так люба я тебе, говоришь?
— Задушевно.
— Вот чтоб я тебе поверила, принесешь мне из дома, от кузнеца то бишь... словом, что скажу — то и принесешь.
— Да что принесть-то?
— Железяк. Много железяк разных... Сложи потихоньку да вынеси. У кузнеца небось все есть. Значит, гвоздей возьмешь... Нет, не надо гвоздей... Или да, прихвати парочку побольше, да ножик хороший — поострее. Напильник возьми, да позубастее... Сложи все, под балахон свой спрячь — и сюда...
Она умолкла, так как в этот момент вошел Назарин в сопровождении благожелательного и просвещенного алькальда (что, конечно, не мешало ему быть в то же время и прежде всего человеком свойским), который сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53