Он просто пролетел всю дистанцию, как на крыльях, обогнав фаворита на финишной прямой, и мы вернулись, чтобы снова попасть в объятия синеволосого (на радость телевидению). Тренер маленьких групп лошадей с встревоженным видом предложил мне дополнительные скачки в пятом заезде. Жокей их конюшни покалечился... не буду ли я против? Я не был против, я был польщен. Прекрасно, у конюха есть форма, встретимся на круге. Великолепно.
Стив по-прежнему задумчиво сидел у моей вешалки.
— Сарайчик тоже сгорел? — спросил я.
— Что?
— Сарайчик. Там, где морозильник. С фотографиями твоего отца.
— О, да, сгорел... но папиных фотографий там не было.
Я стянул оранжево-розовую форму поп-звезды и пошел за более спокойной зеленой и коричневой для дополнительного заезда.
— Так где же они были? — спросил я, вернувшись.
— Я сказал маме, что ты говорил про тех людей, которым могут не понравиться папины снимки, и она решила, что ты думаешь, будто все эти ограбления и на самом деле связаны с фотографиями, а не с ее мехами и всем таким. И что если так, то она не хочет оставлять все эти пленки там, где их по-прежнему могут украсть. Потому в понедельник она заставила меня перенести их к соседям. Там коробки и сейчас лежат, в чем-то вроде флигеля.
Я застегивался, думая обо всем этом.
— Хочешь, я навещу ее в больнице? — спросил я.
Мне это было почти по дороге. Ничего особенного, но он ухватился за это с такой горячностью, что я забеспокоился. Он приехал на скачки с хозяином паба из суссекской деревеньки, где жил в своей норе рядом с конюшней, для которой скакал, и если я навещу его мать, то он сможет вернуться домой с ним же, поскольку иначе ему не на чем будет ехать из-за сломанной ключицы. Я не имел в виду конкретно, что навещу миссис Миллес один, но, подумав, не стал возражать.
Сбросив с плеч тяжесть, Стив немного повеселел и спросил, не позвоню ли я ему, когда приеду домой.
— Да, — рассеянно сказал я. — Твой отец часто ездил во Францию?
— Францию?
— Ты когда-нибудь слышал об этом? — спросил я.
— Ну... — Он был не в том настроении, чтобы к нему можно было приставать. — Конечно. Лонгшам, Отей, Сен-Клод. Везде.
— А по миру? — сказал я, засовывая в пояс утяжелители.
— Что? — Он явно был озадачен. — Что ты хочешь сказать?
— На что он тратил деньги?
— В основном на линзы. На телеобъективы в твою руку длиной. На всякие новинки.
Я взял седло и утяжелитель на весы и добавил еще чистый фунт свинца. Стив встал и пошел за мной.
— Что ты имел в виду, когда спрашивал, на что он тратил деньги?
— Да ничего, — сказал я. — Вовсе ничего. Просто мне было любопытно, что он любил, кроме скачек.
— Просто снимал. Все время, везде. Больше его ничего не интересовало.
В должное время я вышел на заезд в зелено-коричневом и сел на соответствующую лошадь. Это был редкий день, когда все удавалось. Я в явной эйфории снова спешился в загоне для победителей и подумал, что, наверное, мне не стоит завязывать с такой жизнью. Наверное. Не тогда, когда получаешь от победы кайфа больше, чем от героина.
Моя мать, похоже, умерла от героина:
* * *
Миссис Миллес лежала одна в боковой палате со стеклянными стенами, изолированная, но непристойно выставленная напоказ любопытному взгляду любого проходящего мимо. Там были занавеси, которые могли бы скрыть ее от всеобщего обозрения, но они не были задернуты. Я ненавидел больничную систему, которая отказывает людям в одиночестве — кто же хочет, будучи больным или покалеченным, чтобы на их унижение пялились?
Мэри Миллес лежала на спине с двумя плоскими подушками под головой, прикрытая простыней и тонким голубым одеялом. Глаза ее были закрыты. Ее каштановые волосы, грязные и всклокоченные, разметались по подушке. Лицо ее было ужасно.
Ссадины, оставшиеся от субботней ночи, теперь покрылись коричневой коркой. Подбитый глаз, на который пришлось наложить шов, страшно распух и почернел. Фиксирующий гипс покрывал ее красный нос и был притянут ко лбу и щекам белыми липкими лентами. На всем остальном теле виднелись резкие следи побоев — красные, сизые, черные и желтые. Когда ее синяки и ссадины были свежими, они казались престо отвратительными, но только сейчас, в процессе лечения, стало ясно, как сильно она искалечена.
Я и прежде видывал людей в таком состоянии, даже в худшем, побывавших под копытами скачущей лошади. Но такое, учиненное по злобе над беззащитной женщиной в ее собственном доме, производила совершенно другое впечатление. Я чувствовал не жалость, а гнев вроде гнева Стива: “Я убью их”.
Они услышала, как я вошел, и при моем приближении чуть приоткрыла менее поврежденный глаз. Как я понял, вид у нее был совершенно равнодушный, словно она меньше всего ожидала моего появления.
— Стив просил меня прийти, — сказал я. — Он не смог из-за плеча. Он не может водить машину... еще дня два не сможет.
Глаз закрылся.
Я принес стул, стоявший у стены, поставил его у кровати и сел рядом. Глаз снова открылся, и лежавшая на одеяле рука медленно потянулась ко мне. Я взял ее, и она крепко пожала мне руку, вцепившись в нее отчаянно, словно ища поддержки, покоя и мужества. Но этот порыв вскоре немного ослабел, она выпустила мою руку, и ее собственная рука бессильно упала на одеяло.
— Стив рассказал вам, — спросила она, — про дом?
— Да. Сочувствую. — Это прозвучало жалко. Все было жалким перед тем, что выпало ей на долю.
— Вы видели?
— Нет. Стив рассказал мне об этом на скачках. В Кемптоне, сегодня днем.
Она говорила невнятно, ее было трудно понять. Казалось, что язык ее задеревенел и слова с трудом выходят из распухших губ.
— У меня нос сломан, — сказала она, перебирая пальцами на одеяле.
— Да, — сказал я. — Я однажды ломал нос. Мне тоже накладывали гипс. Через неделю будет как новенький.
Она промолчала. Я понял, что она думает по-другому.
— Вы сами удивитесь, — сказал я.
Повисла тишина, какая бывает, когда сидишь у больничной койки. “Возможно, здесь как раз и сказывается преимущество больничной системы, — подумал я, — когда нужно уйти от банальности, вы всегда можете обсудить жуткие симптомы соседа по койке”.
— Джордж говорил, что вы снимаете, как и он, — сказала она.
— Не как он, — ответил я. — Джордж был лучшим.
На сей раз никакого несогласия. И заметная попытка улыбнуться.
— Стив рассказал мне, что вы убрали из дома диапозитивы Джорджа до пожара, — сказал я. — Это очень хорошо.
Ее улыбка тем не менее исчезла, медленно сменившись страдальческим выражением.
— Сегодня приезжала полиция, — сказала она. Слабая судорога прошла по ее телу, дыхание участилось. Дышать носом она не могла, потому перемена была просто слышна — дыхание клокотало в ее горле.
— Они приходили сюда? — спросил я.
— Да. Они сказали... Господи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71