— А чем ещё вы занимались… когда вас тут не было? — спросила Карен.
— Ну… отравлял колодцы, похищал христианских младенцев.
Карен засмеялась.
— Насколько эта жизнь напоминает вам Калифорнию? — перевел разговор на неё Дикштейн.
— Здесь восхитительно. Здесь приходится столько работать, что женщина в самом деле чувствует себя наравне с мужчиной.
— Похоже, вас волнует эта тема.
— Вы никогда не высказывались по этому поводу.
— Послушайте, я думаю, что вы правы; но для людей куда лучше дарить свою свободу, чем брать её.
— Это звучит, — бросила Карен, — искусным извинением, когда вообще ничего не хочешь делать.
Дикштейн рассмеялся.
Входя в поселение, они прошли мимо молодого человека на муле, который с ружьем поперек седла ехал патрулировать границы поселения. Обстрелы с Голанских высот, конечно, прекратились, и детям не приходилось больше спать в подвалах, но кибуцники продолжали патрулировать. Нес свою вахту и Дикштейн.
— Я пойду почитать Мотти, — сказал Дикштейн.
— Могу я с тобой?
— Почему бы и нет? — Дикштейн посмотрел на часы. — У нас ещё есть время помыться. Заходи ко мне в комнату минут через пять.
Они расстались, и Карен направилась в душ. Кибуц — прекрасное место для сирот, думала она, стягивая одежду. Родители Мотти погибли — отец во время атаки Голанских высот в ходе последней войны, мать же была убита за год до того во время нападения федаинов. Оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка их гибель явилась трагедией; но он продолжал спать в той же комнате, есть в той же столовой и вокруг него было не меньше сотни взрослых, которые любили его и заботились о нем — он не был вверен попечению брезгливой тетки или престарелых дедушки и бабушки или, что было бы хуже всего, сиротского приюта. И у него был Дикштейн.
Смыв с себя пыль, Карен натянула чистое платье и отправилась в комнату Дикштейна. Мотти уже был здесь и располагался на коленях Дикштейна; посасывая большой палец, он слушал «Остров сокровищ» на иврите. Дикштейн был единственным человеком из всех, кого знала Карен, который говорил на иврите с акцентом кокни. На этот раз его речь была ещё более странной, ибо он читал на разные голоса, изображая героев книги: высокий голос мальчика Джима, глуховатый — Джона Сильвера, полушепот сумасшедшего Бена Ганна. Сидя под желтоватым светом электрической лампочки, Карен наблюдала за ними двумя: какой мальчишеский вид у Дикштейна и каким взрослым кажется малыш.
Когда глава подошла к концу, они отнесли Мотти в его спальню, поцеловали его на прощанье и пошли в столовую. Карен подумала, что если и дальше они будут всюду показываться вместе, то все примут их за любовников.
Они сели рядом с Эстер. После ужина она рассказала им историю, и в глазах её посверкивали задорные искорки молодой женщины:
— Когда я прибыла в Иерусалим, тут говорили, что, если у тебя есть пуховая подушка, ты можешь купить дом.
Дикштейн охотно заглотнул наживку:
— Каким образом?
— Хорошую пуховую подушку можно было продать за фунт стерлингов. С этим фунтом ты уже мог вступить в общество взаимного кредита, которое предоставляло тебе заем в десять фунтов. Затем ты находил кусок земли. Владелец его был согласен принять десять фунтов наличными, а остальные в виде векселя. Значит, теперь ты был землевладельцем. Ты шел к строителю и говорил: «Можешь построить для себя дом на этом участке земли. А мне нужна всего лишь небольшая квартирка для меня и моей семьи».
Они дружно расхохотались. Дикштейн посмотрел в сторону дверей. Карен проследила за его взглядом и увидела на пороге незнакомца, грузного человека лет сорока с лишним, с грубым мясистым лицом. Дикштейн встал и направился к нему.
— Не разрывай себе сердце, девочка. Этот не из тех, из кого получаются мужья.
Карен посмотрела на Эстер и снова уставилась на двери. Дикштейн уже исчез. Через несколько минут она услышала шум отъезжающей машины.
Эстер положила свою старую Морщинистую руку на гладкую чистую кисть Карен и сжала её.
Карен никогда больше не видела Дикштейна.
Нат Дикштейн и Пьер Борг сидели на заднем сидении большого черного «Ситроена». Вел его телохранитель Борга, и автоматический пистолет лежал на переднем сидении рядом с ним. Они мчались сквозь непроглядную тьму. и впереди летел только конус света от фар. Нат Дикштейн испытывал страх.
Ему никогда не доводилось видеть себя глазами тех, кто смотрел на него со стороны и для которых он был блистательным агентом, уже не раз доказывавший свою способность выживать в самых невероятных условиях. Позже, когда игра вступала в свои права и ему оставалось лишь полагаться на свой ум, вплотную рассматривая стратегию действий, возникающие проблемы и людей, с которыми он сталкивался, места для страха не оставалось: но сейчас, когда Борг лишь коротко сказал, что нуждается в нем, он ничего не знал, не мог предвидеть и собраться. Он знал лишь, что ему придется повернуться спиной к пришедшему к нему миру и трудной работе, где он возделывал землю под солнцем и воспитывал малыша: что его ждут впереди лишь неописуемый риск и большие опасности, напластования лжи, боль, кровь и, возможно, смерть. Так что он сидел в углу сидения, плотно сжав ноги, скрестив руки, наблюдая за смутными очертаниями лица Борга в полумраке салона, пока страх перед неизвестностью угловатым комком лежал у него под ложечкой, вызывая приступ тошноты.
В неверных отблесках света Борг походил на великана из волшебных сказок. У него были грубые черты лица: толстые губы, широкие скулы и глубоко запавшие глаза, затененные густыми бровями. Ребенком он не раз слышал, что уродлив, так и вырос с этим убеждением — он уродлив. Когда он чувствовал определенное замешательство — вот как сейчас, то руки его беспрестанно находились около лица, прикрывая рот, потирая нос, поглаживая лоб в подсознательных попытках скрыть нерешительность. Как-то в редкий момент расслабления Дикштейн спросил его: «Почему вы на всех орете?» — на что получил ответ: «Да потому что все долбаные красавцы».
Дикштейн работал под началом Борга десять лет, но так и не проникся симпатией к этому человеку. Ему казалось, что он понимал несчастную беспокойную натуру Борга; он уважал его профессионализм и его одержимую преданность разведке Израиля, но, с точки зрения Дикштейна, этого недостаточно, чтобы полюбить человека. Когда Борг врал ему, у него всегда были на то весомые причины, но Дикштейн от всей души презирал любую ложь.
Он отвечал ему тем, что обращал тактику Борга против него же. Он отказывался сообщать, куда направляется, или откровенно врал. Он никогда не действовал строго по расписанию, когда занимался оперативной работой и был в поле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100