схватила авт. за запястье; казалось, она неотрывно щупает его пульс. Да, Лени, без сомнения, тронула К. до глубины души. От высокоученой гордыни К. не осталось и следа. Одно было ясно, хотя К. знала о Лени, она в нее до сих пор не верила. Конечно, в орденских досье было немало соответствующих записей, но тот факт, что Лени существует реально, так сказать, во плоти, потряс К. Она начала тяжело вздыхать, и ее учащенный пульс тут же передался авт.
* * *
Возможно, нетерпеливый читатель уже заметил, что на этих страницах имеют место массовые «хеппи-энды», не так ли? Что персонажи здесь держатся за руки, заключают союзы, обновляют старую дружбу (Лотта и Богаков), в то время как другие – к примеру, Пельцер, Ширтенштейн и Шолсдорф – остаются за бортом жаждущие и страждущие. Турок, похожий на крестьянина с Роны или с Эйфеля, заполучил себе невесту, хотя дома его ждут жена и четверо детей; зная о своем праве на полигамию, он, конечно никогда не принимал это право всерьез; тем не менее теперь он не проявляет ни малейших признаков угрызения совести, возможно, даже открыто признался во всем какой-нибудь там Зулейке. По сравнению с Богаковым и авт. этот человек вызывающе чист, он выскоблен с головы до пят, на нем брюки со складкой, он при галстуке, вдобавок он гордится своей накрахмаленной сорочкой, ибо она подчеркивает торжественность момента. Поза у турка все та же, кажется, будто воображаемый фотограф в широкополой шляпе художника, с шейным платком художника, сам неудавшийся художник все еще сжимает в руке резиновую грушу где-нибудь в Анкаре или в Стамбуле в 1889 году… И вот этот турок, рабочий по вывозке мусора, перетаскивающий контейнеры с мусором, поднимающий и опоражнивающий эти контейнеры, связан узами любви с женщиной, оплакивающей трех мужчин, читающей Кафку, знающей наизусть Гёльдерлина. Связан любовными узами с певицей, музыкантшей, художницей, с женщиной, как бы созданной для неги, с женщиной, уже ставшей матерью и опять готовящейся стать матерью, с женщиной, в присутствии которой угрожающе учащается пульс, у бывшей монахини, всю жизнь ломавшей себе голову над проблемой отражения действительности в литературе.
Даже языкастая Лотта и та заметно притихла, она тоже казалась растроганной, взволнованной, потрясенной; запинаясь, она рассказала авт. о предстоящем освобождении Льва и о вытекающих отсюда трудностях с квартирой; домохозяин Лотты отказался поселить у себя турецких мусорщиков. Хельценам никак нельзя лишиться одной из комнат, поскольку Грета Хельцен – косметичка и «немного подрабатывает на дому»; невозможно также обидеть «пятерых наших друзей португальцев, заставив их тесниться в одной комнате». Что касается ее, Лотты, и Богакова, которого она без стеснения назвала «мой Петр», то они хотят жить рядом с Лени, должны жить рядом с Лени, «чтобы давать надлежащий отпор Хойзерам» «Сейчас настала передышка, но это еще далеко не конец». Далее Лотта сообщила, что они с Богаковым решили расписаться.
После этого свою лепту в общую беседу внесла Лени, пробормотав: «Маргарет, Маргарет, бедная Маргарет»; имя Маргарет она повторяла сперва с влажными, а потом и вовсе с мокрыми глазами. В конце концов Мехмед с многозначительным видом чуть-чуть пошевелился, вернее сел еще прямее, чем сидел прежде, и тем самым недвусмысленно дал понять, что аудиенция закончена. Все начали прощаться. «Надо надеяться, что мы прощаемся не навек», – сказала К., а Лени в ответ совершенно очаровательно улыбнулась. Словом, все попрощались, и, как водится, гости некоторое время стояли и в весьма любезных выражениях хвалили фотографии, рояль и Прочее убранство квартиры; что касается картины Лени, то тут выражения были самые восторженные. Когда гости топтались в передней, Лени сказала: «Хорошо бы нам и впредь ехать в земной карете, запряженной небесными конями». Этот намек остался непонятным даже К., в образовании которой, как видно, существовали некоторые пробелы.
А под конец, выйдя из дома и стоя на довольно-таки пошлой Битцератштрассе, К. впала в привычные неисправимо-литературные сомнения, заявив: «Да, она есть, и все же ее нет. Ее нет, и она есть». По мнению авт., эти фразы весьма, банальны, от К. можно было бы ожидать большего.
Подумав еще немного, К. добавила: «Наступит день, и она станет утешением для всех мужчин, которые страдают из-за нее, да, она исцелит их всех».
А потом после паузы спросила: «Интересно, Мех-мед тоже любит танцевать до упаду, как Лени?»
XI
Со вздохом облегчения авт. заявляет, что в– конце книги он намерен выезжать на одних цитатах – он приведет, в частности, заключение эксперта-психолога, письмо одного пожилого санитара и полицейский протокол. Вопрос о том, каким образом все эти документы попали к нему, производственная тайна. Авт. признает, впрочем, что использовал не одни только легальные пути и не всегда соблюдал чужие секреты, однако он считает, что незначительные нарушения легальности и этические отклонения в данном случае вполне простительны, поскольку они служили святой цели – объективности. Разве так уж важно, что служащая фирмы Хойзеров (конечно, не та «мастерица на все руки»') пропустила однажды несколько машинописных страниц – в них, кстати, не содержалось особых тайн – через фотомеханический умножитель? При этом Хойзеры потерпели ущерб примерно на сумму в две с половиной марки, если не считать сопутствующих эксплуатационных расходов. (Вспомните, что одна-единственная пуговица авт. стоила пять миллионов!) Неужели эти две с половиной марки не окупаются коробкой «ассорти» стоимостью в четыре с половиной марки? Письмо санитара (оригинал!) авт. предоставила неутомимая Мария ван Доорн, предоставила на достаточно длительный срок, и авт. собственноручно отнес его в соответствующую контору, где с письма сняли фотокопию – полмарки за страницу; еся эта операция (включая сигареты для М. в. Д.) обошлась в восемь марок. Полицейский протокол авт. получил бесплатно. Упомянутый протокол не содержал ни полицейских, ни тем паче полицейски-политических тайн, он представлял собой всего-навсего попытку социологического анализа (попытку хоть и вынужденную, но успешную), поэтому если у обладателя сего протокола и возникли сомнения, давать его или не давать, то во всяком случае, чисто теоретические. Их удалось рассеять с помощью нескольких кружек пива, за которые, между прочим, пожелал заплатить сам обладатель протокола, то есть молодой полицейский; его желание было авт. понятно и могло вызвать только уважение; побоявшись обидеть полицейского, авт. не стал преподносить ему даже букет цветов для жены или красивую игрушку для полуторагодовалого сынишки. («Какая прелесть!» – засвидетельствовал авт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
* * *
Возможно, нетерпеливый читатель уже заметил, что на этих страницах имеют место массовые «хеппи-энды», не так ли? Что персонажи здесь держатся за руки, заключают союзы, обновляют старую дружбу (Лотта и Богаков), в то время как другие – к примеру, Пельцер, Ширтенштейн и Шолсдорф – остаются за бортом жаждущие и страждущие. Турок, похожий на крестьянина с Роны или с Эйфеля, заполучил себе невесту, хотя дома его ждут жена и четверо детей; зная о своем праве на полигамию, он, конечно никогда не принимал это право всерьез; тем не менее теперь он не проявляет ни малейших признаков угрызения совести, возможно, даже открыто признался во всем какой-нибудь там Зулейке. По сравнению с Богаковым и авт. этот человек вызывающе чист, он выскоблен с головы до пят, на нем брюки со складкой, он при галстуке, вдобавок он гордится своей накрахмаленной сорочкой, ибо она подчеркивает торжественность момента. Поза у турка все та же, кажется, будто воображаемый фотограф в широкополой шляпе художника, с шейным платком художника, сам неудавшийся художник все еще сжимает в руке резиновую грушу где-нибудь в Анкаре или в Стамбуле в 1889 году… И вот этот турок, рабочий по вывозке мусора, перетаскивающий контейнеры с мусором, поднимающий и опоражнивающий эти контейнеры, связан узами любви с женщиной, оплакивающей трех мужчин, читающей Кафку, знающей наизусть Гёльдерлина. Связан любовными узами с певицей, музыкантшей, художницей, с женщиной, как бы созданной для неги, с женщиной, уже ставшей матерью и опять готовящейся стать матерью, с женщиной, в присутствии которой угрожающе учащается пульс, у бывшей монахини, всю жизнь ломавшей себе голову над проблемой отражения действительности в литературе.
Даже языкастая Лотта и та заметно притихла, она тоже казалась растроганной, взволнованной, потрясенной; запинаясь, она рассказала авт. о предстоящем освобождении Льва и о вытекающих отсюда трудностях с квартирой; домохозяин Лотты отказался поселить у себя турецких мусорщиков. Хельценам никак нельзя лишиться одной из комнат, поскольку Грета Хельцен – косметичка и «немного подрабатывает на дому»; невозможно также обидеть «пятерых наших друзей португальцев, заставив их тесниться в одной комнате». Что касается ее, Лотты, и Богакова, которого она без стеснения назвала «мой Петр», то они хотят жить рядом с Лени, должны жить рядом с Лени, «чтобы давать надлежащий отпор Хойзерам» «Сейчас настала передышка, но это еще далеко не конец». Далее Лотта сообщила, что они с Богаковым решили расписаться.
После этого свою лепту в общую беседу внесла Лени, пробормотав: «Маргарет, Маргарет, бедная Маргарет»; имя Маргарет она повторяла сперва с влажными, а потом и вовсе с мокрыми глазами. В конце концов Мехмед с многозначительным видом чуть-чуть пошевелился, вернее сел еще прямее, чем сидел прежде, и тем самым недвусмысленно дал понять, что аудиенция закончена. Все начали прощаться. «Надо надеяться, что мы прощаемся не навек», – сказала К., а Лени в ответ совершенно очаровательно улыбнулась. Словом, все попрощались, и, как водится, гости некоторое время стояли и в весьма любезных выражениях хвалили фотографии, рояль и Прочее убранство квартиры; что касается картины Лени, то тут выражения были самые восторженные. Когда гости топтались в передней, Лени сказала: «Хорошо бы нам и впредь ехать в земной карете, запряженной небесными конями». Этот намек остался непонятным даже К., в образовании которой, как видно, существовали некоторые пробелы.
А под конец, выйдя из дома и стоя на довольно-таки пошлой Битцератштрассе, К. впала в привычные неисправимо-литературные сомнения, заявив: «Да, она есть, и все же ее нет. Ее нет, и она есть». По мнению авт., эти фразы весьма, банальны, от К. можно было бы ожидать большего.
Подумав еще немного, К. добавила: «Наступит день, и она станет утешением для всех мужчин, которые страдают из-за нее, да, она исцелит их всех».
А потом после паузы спросила: «Интересно, Мех-мед тоже любит танцевать до упаду, как Лени?»
XI
Со вздохом облегчения авт. заявляет, что в– конце книги он намерен выезжать на одних цитатах – он приведет, в частности, заключение эксперта-психолога, письмо одного пожилого санитара и полицейский протокол. Вопрос о том, каким образом все эти документы попали к нему, производственная тайна. Авт. признает, впрочем, что использовал не одни только легальные пути и не всегда соблюдал чужие секреты, однако он считает, что незначительные нарушения легальности и этические отклонения в данном случае вполне простительны, поскольку они служили святой цели – объективности. Разве так уж важно, что служащая фирмы Хойзеров (конечно, не та «мастерица на все руки»') пропустила однажды несколько машинописных страниц – в них, кстати, не содержалось особых тайн – через фотомеханический умножитель? При этом Хойзеры потерпели ущерб примерно на сумму в две с половиной марки, если не считать сопутствующих эксплуатационных расходов. (Вспомните, что одна-единственная пуговица авт. стоила пять миллионов!) Неужели эти две с половиной марки не окупаются коробкой «ассорти» стоимостью в четыре с половиной марки? Письмо санитара (оригинал!) авт. предоставила неутомимая Мария ван Доорн, предоставила на достаточно длительный срок, и авт. собственноручно отнес его в соответствующую контору, где с письма сняли фотокопию – полмарки за страницу; еся эта операция (включая сигареты для М. в. Д.) обошлась в восемь марок. Полицейский протокол авт. получил бесплатно. Упомянутый протокол не содержал ни полицейских, ни тем паче полицейски-политических тайн, он представлял собой всего-навсего попытку социологического анализа (попытку хоть и вынужденную, но успешную), поэтому если у обладателя сего протокола и возникли сомнения, давать его или не давать, то во всяком случае, чисто теоретические. Их удалось рассеять с помощью нескольких кружек пива, за которые, между прочим, пожелал заплатить сам обладатель протокола, то есть молодой полицейский; его желание было авт. понятно и могло вызвать только уважение; побоявшись обидеть полицейского, авт. не стал преподносить ему даже букет цветов для жены или красивую игрушку для полуторагодовалого сынишки. («Какая прелесть!» – засвидетельствовал авт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135