Придя в агентство, я обратился в окошечко, откуда меня послали к другому; там я прождал в очереди не меньше трех часов, и, когда подошел к служащему и хотел расспросить его, куда мне лучше поехать и сколько это будет стоить, он, ни слова не говоря, повернулся ко мне спиной и тут же обернулся снова, держа в руке бумагу.
– Маршруты, расценки… Отправление из Ла-Коруньи по пятым и двадцатым числам каждого месяца.
Я попытался втолковать ему, что мне нужно с ним поговорить о моем плавании, но все было напрасно. Он так сухо оборвал меня, что я растерялся.
– Прошу не задерживаться.
Я отошел от него с маршрутами и расценками, повторяя про себя дни отправления. Что делать!
В доме, где я поселился, жил также один артиллерийский сержант; он взялся расшифровать мне бумаги, которые я получил в агентстве, но, как только он назвал мне цену и условия оплаты, душа у меня ушла в пятки, потому что я сразу же рассчитал, что мне не хватит и на полбилета. Задача стояла передо мной нелегкая, и решения я не находил; сержант же – звали его Адриан Ногейра – очень меня поощрял и, сам побывавши за морем, без устали рассказывал мне про Гавану и даже про Нью-Йорк. Чего скрывать, я слушал его как завороженный и отродясь никому еще так не завидовал, но, понимая, что от его болтовни мне только и пользы, что зубы отрастают, в один прекрасный день попросил его больше о том не говорить, поскольку принял решение остаться на родине; на лице у него выразилось недоумение, какого я сроду не видывал, но будучи человеком, как все галисийцы, тактичным и сдержанным, он со мной на эту тему больше ни разу не заговаривал.
Я всю голову изломал, прикидывая, что делать дальше, и, так как любой выход из положения был по мне, лишь бы только не возвращаться в деревню, я хватался за всякую работу, какая подвертывалась, – таскал чемоданы на вокзале и тюки на молу, подсоблял на кухне в гостинице «Железнодорожная», одно время служил ночным сторожем при табачной фабрике – и перебрал всего понемножку, покуда, до самого конца моего проживания в морском порту, не поселился в доме Апашки, что па Попугайной улице по левую сторону, если идти вверх, где стал прислугой за все, хотя главной моей обязанностью было выставлять из заведения тех, по ком было видно, что на уме у них одно бесчинство.
У Апашки прожил я полтора года да перед тем уже полгода скитался по свету вдали от родного дома, и вместе оно привело к тому, что я все чаще про него вспоминал и думал о том, что там оставил; сперва это бывало со мной только по ночам, когда я забирался в свою постель, что раскладывали мне на кухне, но мало-помалу думы делались все длинней и неотвязней, и под конец скука – как выражались в Ла-Корунье – до того мной завладела, что я уж дождаться не мог, когда снова очутюсь в домике у дороги. Я считал, что семья примет меня хорошо – время все излечивает, – и желание возвратиться разрасталось во мне, как грибы в сырости. Стребовав с должников отданные взаймы деньги – получить их cтоило мне кое-какого труда, но ведь без настойчивости никто не добьешься, – я в один прекрасный день распрощался со всеми моими покровителями с Апашкой во главе и пустился в обратный путь, предвкушая его счастливый конец, да только дьявол, чего я тогда еще не знал, за время моего отсутствия распорядился моим домом и женой на свой лад. Сказать начи– стоту, ничего удивительного, что моей жене, молодой и красивой, по недостатку воспитания жить без мужа сделалось невмочь; побег мой – самый большой мой грех, который я не должен был совершать ни в коем случае и за который бог покарал меня, пожалуй, даже слишком жестоко…
(15)
Семь дней истекли с моего возвращения, и жена, которая так ласково – внешне по крайней мере – меня встретила, развеяла мои мечтания, сказав мне:
– У меня из головы нейдет, что я очень холодно тебя приняла.
– Нет, что ты!
– Я ведь не ждала тебя, понимаешь? Не надеялась, что ты вернешься…
– А теперь ты рада?
– Да, теперь рада…
Лолу как подменили, она во всем была другая.
– Ты никогда не забывал меня?
– Никогда. Чего б я вернулся? Жена опять помолчала.
– Два года – срок долгий…
– Долгий.
– За два года земля много оборотов делает…
– Два. Мне один моряк в Ла-Корунье сказал.
– Не говори мне про Ла-Корунью!
– Почему?
– Потому. Чтоб она пропала, Ла-Корунья!
Голос у нее стал гулкий при этих словах, и глаза потемнели, как лес.
– Много оборотов!
– Много!
– А ты тут сиди и думай – может, его за два-то года и бог прибрал!
– Еще что скажешь?
– Ничего!
Лола горько расплакалась. Еле слышно она мне призна-лась:
– У меня ребенок будет.
– Опять ребенок?
– Опять.
Я так и обомлел.
– От кого?
– Не спрашивай!
– Не спрашивать? Захочу и спрошу! Я твой муж! Она во весь голос закричала:
– Хорош муж! Смерти моей желает, на два года бросил, бегает от меня, как от прокаженной! Муж…
– Замолчи!
Да, лучше молчать, мне говорила это совесть. Пусть идет себе время, родится дитя… Соседи начнут судачить о том, как гуляла моя жена, поглядывать на меня свысока, при виде меня шушукаться…
– Позвать сеньору Энграсию?
– Она меня смотрела уже.
– Что сказала?
– Все идет хорошо.
– Да нет, я не про то…
– А про что?
– Так… Надо нам уладить это дело промеж нас троих. Жена поглядела на меня с мольбой.
– Паскуаль, да неужели ты можешь?
– Очень даже могу, Лола. Он не первый.
– Паскуаль, я ни одного так сильно не жалела, у меня предчувствие, что он жить будет…
– На мой позор!
– А может, на твое счастье, люди-то не знают!
– Люди? Как пить дать узнают!
Лола улыбалась, как побитый ребенок, – глядеть было больно.
– А вдруг нам удастся так устроить, что не узнают!
– И все равно узнают!
Видит бог, я не был злодеем, но обычай держит человека, как узда осла. Если б мое мужское положение разрешало мне простить, я бы простил, но мир таков, каков он есть, и плыть против течения – пустая затея.
– Лучше позвать!
– Сеньору Энграсию?
– Да.
– Нет, ради бога! Опять выкидывать? Всегда впустую рожать, гноище плодить?
Она повалилась на пол целовать мне ноги.
– Я жизнь тебе отдам, только попроси!
– Она мне ни к чему.
– Глаза мои, кровь мою за то, что тебя обидела!
– Не надо.
– Груди мои, все мои волосы, зубы мои! Все тебе отдам, что захочешь, только его не отнимай, я одним им жива!
Лучше было дать ей выплакаться – наплачется до изнеможения, истерзает нервы в клочья и успокоится, образумится.
Видно, мать моя, подлая сводня, была всему виновница – она пряталась и старалась не попадаться мне на дороге. Еще бы, ведь правда глаза колет! Мать говорила со мной как можно меньше, если я входил в одну дверь, выходила в другую, еду мне готовила в положенное время, чего у нас никогда но водилось ни до, ни после (горько сознавать, что, если не нагонишь страху, тебе не дадут жить в покое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– Маршруты, расценки… Отправление из Ла-Коруньи по пятым и двадцатым числам каждого месяца.
Я попытался втолковать ему, что мне нужно с ним поговорить о моем плавании, но все было напрасно. Он так сухо оборвал меня, что я растерялся.
– Прошу не задерживаться.
Я отошел от него с маршрутами и расценками, повторяя про себя дни отправления. Что делать!
В доме, где я поселился, жил также один артиллерийский сержант; он взялся расшифровать мне бумаги, которые я получил в агентстве, но, как только он назвал мне цену и условия оплаты, душа у меня ушла в пятки, потому что я сразу же рассчитал, что мне не хватит и на полбилета. Задача стояла передо мной нелегкая, и решения я не находил; сержант же – звали его Адриан Ногейра – очень меня поощрял и, сам побывавши за морем, без устали рассказывал мне про Гавану и даже про Нью-Йорк. Чего скрывать, я слушал его как завороженный и отродясь никому еще так не завидовал, но, понимая, что от его болтовни мне только и пользы, что зубы отрастают, в один прекрасный день попросил его больше о том не говорить, поскольку принял решение остаться на родине; на лице у него выразилось недоумение, какого я сроду не видывал, но будучи человеком, как все галисийцы, тактичным и сдержанным, он со мной на эту тему больше ни разу не заговаривал.
Я всю голову изломал, прикидывая, что делать дальше, и, так как любой выход из положения был по мне, лишь бы только не возвращаться в деревню, я хватался за всякую работу, какая подвертывалась, – таскал чемоданы на вокзале и тюки на молу, подсоблял на кухне в гостинице «Железнодорожная», одно время служил ночным сторожем при табачной фабрике – и перебрал всего понемножку, покуда, до самого конца моего проживания в морском порту, не поселился в доме Апашки, что па Попугайной улице по левую сторону, если идти вверх, где стал прислугой за все, хотя главной моей обязанностью было выставлять из заведения тех, по ком было видно, что на уме у них одно бесчинство.
У Апашки прожил я полтора года да перед тем уже полгода скитался по свету вдали от родного дома, и вместе оно привело к тому, что я все чаще про него вспоминал и думал о том, что там оставил; сперва это бывало со мной только по ночам, когда я забирался в свою постель, что раскладывали мне на кухне, но мало-помалу думы делались все длинней и неотвязней, и под конец скука – как выражались в Ла-Корунье – до того мной завладела, что я уж дождаться не мог, когда снова очутюсь в домике у дороги. Я считал, что семья примет меня хорошо – время все излечивает, – и желание возвратиться разрасталось во мне, как грибы в сырости. Стребовав с должников отданные взаймы деньги – получить их cтоило мне кое-какого труда, но ведь без настойчивости никто не добьешься, – я в один прекрасный день распрощался со всеми моими покровителями с Апашкой во главе и пустился в обратный путь, предвкушая его счастливый конец, да только дьявол, чего я тогда еще не знал, за время моего отсутствия распорядился моим домом и женой на свой лад. Сказать начи– стоту, ничего удивительного, что моей жене, молодой и красивой, по недостатку воспитания жить без мужа сделалось невмочь; побег мой – самый большой мой грех, который я не должен был совершать ни в коем случае и за который бог покарал меня, пожалуй, даже слишком жестоко…
(15)
Семь дней истекли с моего возвращения, и жена, которая так ласково – внешне по крайней мере – меня встретила, развеяла мои мечтания, сказав мне:
– У меня из головы нейдет, что я очень холодно тебя приняла.
– Нет, что ты!
– Я ведь не ждала тебя, понимаешь? Не надеялась, что ты вернешься…
– А теперь ты рада?
– Да, теперь рада…
Лолу как подменили, она во всем была другая.
– Ты никогда не забывал меня?
– Никогда. Чего б я вернулся? Жена опять помолчала.
– Два года – срок долгий…
– Долгий.
– За два года земля много оборотов делает…
– Два. Мне один моряк в Ла-Корунье сказал.
– Не говори мне про Ла-Корунью!
– Почему?
– Потому. Чтоб она пропала, Ла-Корунья!
Голос у нее стал гулкий при этих словах, и глаза потемнели, как лес.
– Много оборотов!
– Много!
– А ты тут сиди и думай – может, его за два-то года и бог прибрал!
– Еще что скажешь?
– Ничего!
Лола горько расплакалась. Еле слышно она мне призна-лась:
– У меня ребенок будет.
– Опять ребенок?
– Опять.
Я так и обомлел.
– От кого?
– Не спрашивай!
– Не спрашивать? Захочу и спрошу! Я твой муж! Она во весь голос закричала:
– Хорош муж! Смерти моей желает, на два года бросил, бегает от меня, как от прокаженной! Муж…
– Замолчи!
Да, лучше молчать, мне говорила это совесть. Пусть идет себе время, родится дитя… Соседи начнут судачить о том, как гуляла моя жена, поглядывать на меня свысока, при виде меня шушукаться…
– Позвать сеньору Энграсию?
– Она меня смотрела уже.
– Что сказала?
– Все идет хорошо.
– Да нет, я не про то…
– А про что?
– Так… Надо нам уладить это дело промеж нас троих. Жена поглядела на меня с мольбой.
– Паскуаль, да неужели ты можешь?
– Очень даже могу, Лола. Он не первый.
– Паскуаль, я ни одного так сильно не жалела, у меня предчувствие, что он жить будет…
– На мой позор!
– А может, на твое счастье, люди-то не знают!
– Люди? Как пить дать узнают!
Лола улыбалась, как побитый ребенок, – глядеть было больно.
– А вдруг нам удастся так устроить, что не узнают!
– И все равно узнают!
Видит бог, я не был злодеем, но обычай держит человека, как узда осла. Если б мое мужское положение разрешало мне простить, я бы простил, но мир таков, каков он есть, и плыть против течения – пустая затея.
– Лучше позвать!
– Сеньору Энграсию?
– Да.
– Нет, ради бога! Опять выкидывать? Всегда впустую рожать, гноище плодить?
Она повалилась на пол целовать мне ноги.
– Я жизнь тебе отдам, только попроси!
– Она мне ни к чему.
– Глаза мои, кровь мою за то, что тебя обидела!
– Не надо.
– Груди мои, все мои волосы, зубы мои! Все тебе отдам, что захочешь, только его не отнимай, я одним им жива!
Лучше было дать ей выплакаться – наплачется до изнеможения, истерзает нервы в клочья и успокоится, образумится.
Видно, мать моя, подлая сводня, была всему виновница – она пряталась и старалась не попадаться мне на дороге. Еще бы, ведь правда глаза колет! Мать говорила со мной как можно меньше, если я входил в одну дверь, выходила в другую, еду мне готовила в положенное время, чего у нас никогда но водилось ни до, ни после (горько сознавать, что, если не нагонишь страху, тебе не дадут жить в покое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26