– Смысл и цель нашего жизненного пути не может быть преступлением, – сказала сестра Клэри, неодобрительно покачивая головой и продолжая делать уборку.
– Я передам вас в руки полиции как соучастницу, – пригрозил комиссар, понимая, что эта тирада сказана впустую.
– Вы в третьей палате, – сказала сестра Клэри Глаубер, опечаленная упрямством больного, и вышла из комнаты.
Раздраженный старик стал рассматривать корреспонденцию. Он узнал конверт – это был тот самый, в котором Форчиг обычно рассылал свой «Выстрел Телля». Из разорванного конверта вывалилась газета. Как и двадцать пять лет назад, она была отпечатана при помощи заржавленной и разболтанной пишущей машинки, плохо печатавшей «и» и «р». «Выстрел Телля. Оппозиционная газета для жителей Швейцарии. Издается Ульрихом Фридрихом Форчигом», – гласило название газеты, а под заголовком была напечатана статья: «Палач-эсэсовец в качестве главврача».
«Если бы у меня не было доказательств, – писал Форчиг, – этих ужасных неопровержимых доказательств, таких, каких не придумает ни юрист, ни писатель, таких, какие в состоянии создать только действительность, я бы назвал порождением болезненной фантазии то, что заставляет меня написать правду. Правда – слово, вынуждающее нас часто бледнеть, заставляет нас сомневаться в доверии к людям. Мы приходим в ужас от того, что житель Берна под чужим именем в „лагере уничтожения“ недалеко от Данцига с неслыханной жестокостью занимался своим кровавым ремеслом. Особенно позорно то, что этот человек руководит в Швейцарии госпиталем, а это свидетельствует о том, что у нас в стране не все в порядке. Пусть эти слова послужат началом процесса, который для нас и нашей страны будет неприятным. Однако он должен состояться, поскольку вопрос идет о нашем престиже, о престиже людей, продирающихся сквозь густые джунгли нашего времени и зарабатывающих (одни чуть больше, другие чуть меньше) торговлей часами, сыром и оружием. Перехожу к делу. Мы потеряем все, поставив справедливость на карту, ибо со справедливостью не играют. Мы подписываем смертный приговор главврачу одной частной клиники в Цюрихе и требуем, чтобы преступник, которого мы не пощадим, потому что он никого не щадил, и которого мы в конце концов уничтожим, потому что уничтожал он, мы требуем, чтобы он отдался в руки полиции. Человечество, частью которого мы являемся здесь, в Швейцарии, ибо мы тоже носим в себе зародыши несчастья, считая нравственность нерентабельной, а рентабельное нравственным, человечество должно понять и доказать этому убийце, что он не останется безнаказанным».
Старый следователь понял, что ошибался, поддавшись самоуверенности опытного криминалиста и рассчитывая, что этот высокопарный текст, в общем соответствовавший его первоначальному замыслу, запугает Эменбергера, а остальное уладится само собой. Врач никоим образом не относился к категории людей, которых можно запугать. Комиссар понял, что Форчигу угрожает смерть, однако надеялся, что тот находится уже в безопасности – в Париже.
Наконец, совершенно неожиданно, Берлаху показалось, что у него появилась возможность установить связь с внешним миром. В помещение вошел рабочий с увеличенной репродукцией гравюры Дюрера «Смерть и рыцарь» в руках. Старик внимательно рассмотрел незнакомца. Это был добродушный и немного опустившийся мужчина приблизительно пятидесяти лет, в голубом комбинезоне. Он стал снимать со стены «Урок анатомии».
– Алло! – закричал комиссар. – Подойдите сюда!
Рабочий продолжал снимать картину. Время от времени он ронял клещи или отвертку и каждый раз неторопливо поднимал.
– Послушайте! – воскликнул старик нетерпеливо, поскольку рабочий не обращал на него внимания. – Я полицейский комиссар Берлах. Вы понимаете, мне грозит смертельная опасность. Когда закончите работу, выйдите из дома и пойдите к инспектору Лютцу, его знает каждый ребенок. Или подойдите к первому попавшемуся полицейскому. Вы поняли? Он мне нужен. Он должен прийти ко мне.
Рабочий так и не взглянул на Берлаха, произносившего слова все с большим трудом. «Урок анатомии» наконец был снят, и рабочий стал разглядывать Дюрера то вблизи, то отставив от себя на некоторое расстояние.
Дождь кончился. В окно падал бледный луч света, и старику на мгновение показалось, что за белой полосой тумана он видит плывущий шар. Это светились волосы и усы рабочего. Он несколько раз покачал головой, разглядывая репродукцию, картина показалась ему жуткой. Затем повернулся к Берлаху и, отчетливо артикулируя каждый звук и кивая головой, произнес странным, жестяным голосом:
– Черта не бывает.
– Бывает! – воскликнул комиссар. – Бывает! Он здесь, в этом госпитале. Выслушайте меня. Вероятно, вам сказали, что я сумасшедший и мелю вздор. Поймите же, мне угрожает смертельная опасность, угрожает смерть. Это правда, истинная правда.
Рабочий наконец повесил картину, повернулся к Берлаху и, с ухмылкой указывая пальцем на рыцаря, произнес какие-то гортанные звуки, с трудом формировавшиеся в слова.
– Рыцарь погиб, – послышалось из перекошенного судорогой рта мужчины в голубом комбинезоне. – Рыцарь погиб. Погиб!
Когда рабочий покинул комнату, неловко захлопнув за собой дверь, старик понял, что разговаривал с глухонемым.
Он взял газету. Это была «Бернише бундесблат».
Первым, что он увидел, было лицо Форчига. Под фотографией подпись: «Ульрих Фридрих Форчиг» – и рядом крест. Далее следовал некролог:
«В ночь с субботы на воскресенье при не совсем ясных обстоятельствах прекратилась несчастливая жизнь скандально известного бернского писателя Форчига».
Берлаху показалось, что кто-то сдавил ему горло.
«Этот человек, – напыщенно продолжал корреспондент бернского листка, – которого природа наградила прекрасным талантом, не сумел управиться с доверенными ему ценностями. Он начал с экспрессионистских драм, возбуждавших несерьезный интерес, однако далее не нашел применения своему литературному дарованию („Все-таки литературное дарование было“, – подумал огорченный старик) и стал издавать собственную газету „Выстрел Телля“, печатавшуюся на машинке в количестве пятидесяти экземпляров и издававшуюся достаточно нерегулярно. Те, кто знакомился с содержанием этого скандального листка, хорошо знают, что он состоял из нападок, направленных не только против всего, что нам дорого и свято, но и против уважаемых лиц. Он все больше и больше опускался, и его часто видели пьяным, укутанным в желтый шарф, из-за которого его прозвали в нижнем городе „Лимоном“. Он бродил от пивной к пивной в сопровождении нескольких студентов, считавших его гением. О кончине писателя известно следующее: Форчиг с самого Нового года был постоянно пьян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23