Тоже не правильно. Мы слова не скажем, и на наших похоронах ребята промолчат. Я такой смерти себе не желаю.
– Слова или есть, или их нет. Мужики, я так думаю, надо по-простому сказать, так, как мы между собой говорили бы.
– Вот и скажи.
Сержант Куницын закрыл глаза, наморщил лоб и шепотом, от которого у ОМОНовцев мурашки по спинам побежали, стал цедить слова:
– Ребята. Мы вот.., это.., к вам пришли… И вы бы к нам пришли. Борис, Леша, Вася, Коля.
С каждым могло случиться. Если я живу, то это потому, что вы погибли. А потому мы – живые, тут, на ваших могилах, должны поклясться отомстить за вас, за каждого нашего несколько чеченов положить, чтобы они, падлы, знали.
Куницын, когда говорил, медленно разводил руки, пока не стал похож на кладбищенский крест. Его вкрадчивый шепот, казалось, проникает не только в души товарищей, но и просачивается под землю. Сапожников дернул Павла Куницына за рукав. Тот открыл глаза, недоуменно посмотрел на свои разведенные в стороны руки, словно они принадлежали кому-то другому.
– Ты, Паша, чего?
– Сам не заметил, как руки поднялись.
– Такое бывает.
– Я правильно все сказал?
– Даже не знаю.
– Мы должны отомстить.
– Должны…
– Тогда и ты клянись.
Сапожников молчал, молчали и другие спецназовцы.
– Я клянусь, – тихо проговорил Куницью, – клянусь убивать за вас, ребята, чеченов без разбору. Клянусь мстить.
Куницын обвел взглядом приятелей.
– А теперь и вы все поклянитесь.
Ни у кого не хватило сил отказаться.
– Клянусь…
– Клянусь…
– Ты чего, Гришка, молчишь?
– Кавказскую овчарку вспомнил, – ответил Гриша Бондарев.
– Не бойся, мертвые не кусаются. Клянись! – бросил Куницын.
– Клянусь…
Все замолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Сапожников торопливо свинтил пробку с бутылки, плеснул понемногу на каждую могилу, неумело перекрестился и отпил пару глотков.
Бутылку пустили по кругу. Каждый из ОМОНовцев, запрокидывая голову, видел над собой безрадостное дождливое небо. От этого еще горше становилось на душе, хотелось выть по-волчьи.
– Мы поклялись, – напомнил Куницын и протянул руку ладонью вниз.
Рука ложилась на руку, сжимались пальцы.
– Смерть за смерть…
– Отомстим…
– Мы им покажем…
– Черт, – выругался Куницын.
Он так долго стоял на одном месте, что не заметил, как его ботинки увязли в раскисшей земле.
В какой-то момент ему показалось, будто кто-то невидимый схватил его ноги мертвой хваткой.
– Бывает, – вздохнул Сапожников, – перенервничали.
ОМОНовцы, не оглядываясь, двинулись к мосту. Холмогоров чувствовал себя опустошенным, хотелось подойти к спецназовцам, сказать слова, способные унять злость и ненависть в их душах, но не существовало таких слов – он оставался чужим для них, их горе не было его горем. Слова утешения всегда лживы.
* * *
Перед отъездом Холмогоров навестил мэра Цветаева. Тот так и не понял, почему церковь не может стоять в конце Садовой улицы.
– Андрей Алексеевич, вы пока поработайте по своим каналам, я по своим, потом встретимся и примем компромиссное решение.
– Я приеду не раньше, чем через две недели.
– Вот и отлично.
– Они ничего не изменят. Место или подходит для строительства храма, или нет.
– Значит, Ельску еще повезло, – грустно усмехнулся Цветков.
– До встречи, – довольно холодно попрощался Холмогоров.
Глава 7
Какие бы ужасы с тобой ни случались вдали от дома, но как только возвращаешься на родину, все они словно уходят в далекое прошлое. И уже не существует разницы, чеченская ли это была кампания, афганская война, Великая Отечественная, первая мировая или Куликовская битва. Все это случилось там, в далеком прошлом, и, кажется, даже не с тобой.
Отряд из бригады спецназа, сформированный из лучших, самых надежных и проверенных, вернулся из чеченской командировки, опоздав на две недели. Поездки на Кавказ становились обыденными, а встречи – будничными. Не было уже пафоса первых встреч из командировок: не гремел медью духовой оркестр, не полоскались на ветру знамена, не звучали зычные приказы, не бежали к поезду дети с цветами.
Родина есть родина. Здесь даже дышится легче и воздух совсем другой. Нет в нем запаха смерти, пахнет травой, мокрыми тополями, дымом с заводов и всем тем, к чему привык с детства, что успокаивает лучше валерьянки. Здесь не надо озираться на каждом шагу, не надо пригибаться, боясь растяжек на тропинках и засад в лесопосадках. Не опасаешься здесь снайпера или фугаса, заложенного на дороге, который может подбросить в воздух тяжелый БТР так, как большой палец подбрасывает спичечный коробок или пачку сигарет. Здесь все по-другому, все понятно, близко, а потому на душе становится спокойно. Если что-то и продолжает мучить, так это память, ведь за горизонтом остались самые тяжелые переживания, самые сильные чувства, там осталась часть жизни, и, возможно, как полагали многие из отряда, не худшая.
Отряд спецназа за время последней командировки никого не потерял, если не считать пулеметчика Гриши Бондарева. Командование особенно не распространялось о том, что с ним произошло. Гриша пропал в Чечне, не было его почти неделю. Потом его случайно подобрали десантники. Он сидел у дороги – израненный, будто его собаками травили, но перевязанный бинтами. Парень окончательно тронулся рассудком. Твердил о какой-то кавказской овчарке. "Я ее видел, – говорил он, – она меня раздирала когтями, а потом отпустила, – и тут же улыбался:
– Я помню ее глаза".
Десантники привезли Гришу в бригаду спецназа. Лишь только он увидел друзей, вместе с которыми клялся на кладбище, тут же наотрез отказался с ними говорить: «Вы мертвые, – прошептал он, – а меня она отпустила». – «Кто?» – допытывался у него майор Грушин. «Ты живой, я тебе скажу – кавказская овчарка», – шепотом произнес Гриша и принялся прутиком на земле рисовать огромные глаза.
Бондарева отправили в госпиталь, оттуда его определили в «дурку». Единственная родственница Гриши – жившая в Ельске незамужняя сестра – отправилась его вызволять, но пока не вернулась в город.
Были ранения, контузии, но все выжили, во всяком случае, пока. Спецназовцы расхаживали по Ельску, никого не боясь. Ракетчики сразу поутихли. На камуфляжных куртках ОМОНовцев поблескивали новенькие награды. Ходили спецназовцы вразвалочку, как настоящие хозяева жизни, иногда вместо головных уборов повязывали камуфляжные банданы. Единственное, чего не делали, так это не раскрашивали лица в пятна и полосы. Все были загорелые, обветренные, чувствовали себя героями. Казалось, что от них пахнет не одеколоном, а порохом и гарью сожженных деревень.
Разговаривали спецназовцы для горожан непривычно громко, короткими фразами: «дай», «подай», «уйди», «сгинь». В долгие рассуждения никто не пускался, особенно на трезвую голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Слова или есть, или их нет. Мужики, я так думаю, надо по-простому сказать, так, как мы между собой говорили бы.
– Вот и скажи.
Сержант Куницын закрыл глаза, наморщил лоб и шепотом, от которого у ОМОНовцев мурашки по спинам побежали, стал цедить слова:
– Ребята. Мы вот.., это.., к вам пришли… И вы бы к нам пришли. Борис, Леша, Вася, Коля.
С каждым могло случиться. Если я живу, то это потому, что вы погибли. А потому мы – живые, тут, на ваших могилах, должны поклясться отомстить за вас, за каждого нашего несколько чеченов положить, чтобы они, падлы, знали.
Куницын, когда говорил, медленно разводил руки, пока не стал похож на кладбищенский крест. Его вкрадчивый шепот, казалось, проникает не только в души товарищей, но и просачивается под землю. Сапожников дернул Павла Куницына за рукав. Тот открыл глаза, недоуменно посмотрел на свои разведенные в стороны руки, словно они принадлежали кому-то другому.
– Ты, Паша, чего?
– Сам не заметил, как руки поднялись.
– Такое бывает.
– Я правильно все сказал?
– Даже не знаю.
– Мы должны отомстить.
– Должны…
– Тогда и ты клянись.
Сапожников молчал, молчали и другие спецназовцы.
– Я клянусь, – тихо проговорил Куницью, – клянусь убивать за вас, ребята, чеченов без разбору. Клянусь мстить.
Куницын обвел взглядом приятелей.
– А теперь и вы все поклянитесь.
Ни у кого не хватило сил отказаться.
– Клянусь…
– Клянусь…
– Ты чего, Гришка, молчишь?
– Кавказскую овчарку вспомнил, – ответил Гриша Бондарев.
– Не бойся, мертвые не кусаются. Клянись! – бросил Куницын.
– Клянусь…
Все замолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Сапожников торопливо свинтил пробку с бутылки, плеснул понемногу на каждую могилу, неумело перекрестился и отпил пару глотков.
Бутылку пустили по кругу. Каждый из ОМОНовцев, запрокидывая голову, видел над собой безрадостное дождливое небо. От этого еще горше становилось на душе, хотелось выть по-волчьи.
– Мы поклялись, – напомнил Куницын и протянул руку ладонью вниз.
Рука ложилась на руку, сжимались пальцы.
– Смерть за смерть…
– Отомстим…
– Мы им покажем…
– Черт, – выругался Куницын.
Он так долго стоял на одном месте, что не заметил, как его ботинки увязли в раскисшей земле.
В какой-то момент ему показалось, будто кто-то невидимый схватил его ноги мертвой хваткой.
– Бывает, – вздохнул Сапожников, – перенервничали.
ОМОНовцы, не оглядываясь, двинулись к мосту. Холмогоров чувствовал себя опустошенным, хотелось подойти к спецназовцам, сказать слова, способные унять злость и ненависть в их душах, но не существовало таких слов – он оставался чужим для них, их горе не было его горем. Слова утешения всегда лживы.
* * *
Перед отъездом Холмогоров навестил мэра Цветаева. Тот так и не понял, почему церковь не может стоять в конце Садовой улицы.
– Андрей Алексеевич, вы пока поработайте по своим каналам, я по своим, потом встретимся и примем компромиссное решение.
– Я приеду не раньше, чем через две недели.
– Вот и отлично.
– Они ничего не изменят. Место или подходит для строительства храма, или нет.
– Значит, Ельску еще повезло, – грустно усмехнулся Цветков.
– До встречи, – довольно холодно попрощался Холмогоров.
Глава 7
Какие бы ужасы с тобой ни случались вдали от дома, но как только возвращаешься на родину, все они словно уходят в далекое прошлое. И уже не существует разницы, чеченская ли это была кампания, афганская война, Великая Отечественная, первая мировая или Куликовская битва. Все это случилось там, в далеком прошлом, и, кажется, даже не с тобой.
Отряд из бригады спецназа, сформированный из лучших, самых надежных и проверенных, вернулся из чеченской командировки, опоздав на две недели. Поездки на Кавказ становились обыденными, а встречи – будничными. Не было уже пафоса первых встреч из командировок: не гремел медью духовой оркестр, не полоскались на ветру знамена, не звучали зычные приказы, не бежали к поезду дети с цветами.
Родина есть родина. Здесь даже дышится легче и воздух совсем другой. Нет в нем запаха смерти, пахнет травой, мокрыми тополями, дымом с заводов и всем тем, к чему привык с детства, что успокаивает лучше валерьянки. Здесь не надо озираться на каждом шагу, не надо пригибаться, боясь растяжек на тропинках и засад в лесопосадках. Не опасаешься здесь снайпера или фугаса, заложенного на дороге, который может подбросить в воздух тяжелый БТР так, как большой палец подбрасывает спичечный коробок или пачку сигарет. Здесь все по-другому, все понятно, близко, а потому на душе становится спокойно. Если что-то и продолжает мучить, так это память, ведь за горизонтом остались самые тяжелые переживания, самые сильные чувства, там осталась часть жизни, и, возможно, как полагали многие из отряда, не худшая.
Отряд спецназа за время последней командировки никого не потерял, если не считать пулеметчика Гриши Бондарева. Командование особенно не распространялось о том, что с ним произошло. Гриша пропал в Чечне, не было его почти неделю. Потом его случайно подобрали десантники. Он сидел у дороги – израненный, будто его собаками травили, но перевязанный бинтами. Парень окончательно тронулся рассудком. Твердил о какой-то кавказской овчарке. "Я ее видел, – говорил он, – она меня раздирала когтями, а потом отпустила, – и тут же улыбался:
– Я помню ее глаза".
Десантники привезли Гришу в бригаду спецназа. Лишь только он увидел друзей, вместе с которыми клялся на кладбище, тут же наотрез отказался с ними говорить: «Вы мертвые, – прошептал он, – а меня она отпустила». – «Кто?» – допытывался у него майор Грушин. «Ты живой, я тебе скажу – кавказская овчарка», – шепотом произнес Гриша и принялся прутиком на земле рисовать огромные глаза.
Бондарева отправили в госпиталь, оттуда его определили в «дурку». Единственная родственница Гриши – жившая в Ельске незамужняя сестра – отправилась его вызволять, но пока не вернулась в город.
Были ранения, контузии, но все выжили, во всяком случае, пока. Спецназовцы расхаживали по Ельску, никого не боясь. Ракетчики сразу поутихли. На камуфляжных куртках ОМОНовцев поблескивали новенькие награды. Ходили спецназовцы вразвалочку, как настоящие хозяева жизни, иногда вместо головных уборов повязывали камуфляжные банданы. Единственное, чего не делали, так это не раскрашивали лица в пятна и полосы. Все были загорелые, обветренные, чувствовали себя героями. Казалось, что от них пахнет не одеколоном, а порохом и гарью сожженных деревень.
Разговаривали спецназовцы для горожан непривычно громко, короткими фразами: «дай», «подай», «уйди», «сгинь». В долгие рассуждения никто не пускался, особенно на трезвую голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66